А юный герцог Голштинский - и это занятно - вовсе не помышлял о занятии российского (а теперь уже всероссийского императорского!) престола. Не топырились у него за спинкой скромные орлиные крылышки Андрей Иваныча Остермана, барона Шафирова, князя Меншикова и арапа-инженера Ганнибала. Нет, нет и нет! Карл-Фридрих был честный мальчик и верил в неколебимость своих знаний о том, что такое "долг" и "честь". Основы этих понятий почерпнул он ещё в детстве из старинной книги Йорга Викрама "Зерцало мальчика" и в детстве ещё взял себе за образец стремление к доброте и храбрости, отличавшее героя этой нравоучительной книги - мальчика Фридберта.
И Карл-Фридрих понимал, что, если женится на дочери Петра, Пётр поможет зятю иметь Шлезвиг, и тогда герцог и герцогиня Шлезвиг-Голынтайн-Готторпские будут жить-поживать себе в своём герцогстве и воспитывать наследников своего герцогства в понятиях долга и чести... Карл-Фридрих полагал себя очень достойным женихом, он был приличной наружности мальчик и гордился своими честностью и порядочностью. Жаль только, что честность и порядочность никак не могут сочетаться с некоторой широтой ума и души; это последние изначально предполагают некоторую непорядочность и нечестность. И будучи порядочным и честным, но очень узким душою и умом, герцог даже и не задумывался о том, что, в сущности, дерзает свататься к возможной наследнице одного (уже!) из величайших в мире престолов и что его возможные потомки таким образом (и сколько бы ни отрекались официально и письменно) обретают некие права не только на любимое герцогство, но и на власть в одном величайшем (уже!) государстве... Но прямой и честный мальчик не задумывался обо всём этом и даже не понимал намёков, и был настолько прям и честен (то есть глуп, что ли?), что даже в интриги, заботливо сплетённые другими людьми (умными!), входить не желал.
И потому не пользовался особенной любовью при дворе российском.
И когда ехал герцог в Россию, то знал, что у царя две хорошенькие большенькие дочки - Анхен и Лизхен. Они были погодки, и ему в общем-то было всё равно, на которой из них жениться, пусть бы царь это решение взял на себя... Но... когда честный и прямой мальчик увидел обеих девочек... он... он влюбился!.. И теперь он со всею своей честностью и прямотой хотел жениться именно на одной, только на одной - на цесаревне Анне Петровне, на schöne Анхен... На прелестной Анне - Ach! Нет, нет, он вовсе не позабыл ради "прелестной Анны" о своём долге и о своей чести, и о своём Шлезвиге; он просто (и неколебимо, между прочим) был уверен, что его долг, его честь, его Шлезвиг сочетаются замечательно с его любовью к прелестной Анне, с его желанием на ней жениться...
И в глазах подданных Петра, "птенцов" и нептенцов, он был просто дурак. Нет, не какой-нибудь там великий, великанский чудак (таким только Пётр мог быть), а этот мальчишка герцог был именно дурак, обыкновенный честный дурак, порядочный дурак во всех смыслах, скучный дурак, обыденный дурак.... Вот только одно оставалось определить: что же светит этому дураку и каким образом надо будет потом убирать его из этой уже готовящейся трагикомедии российского престолонаследия... А он - нет - ничего не понимал и был честен и упрямо влюблён... И оставалось только гадать: что сделает Пётр... В конце-то концов... ведь Пётр мог оставить дочери Анне престол (это всё были мысли Андрей Иваныча Остермана), а герцог был бы при ней... нет, не как император, не как соправитель (упаси Господи!), но этак - для рождения законным порядком дальнейших престолонаследников... И вокруг престола - то есть чтобы править - сам Андрей Иваныч, ну, Головкин, Шафиров, Матвеев... Меншикова не надо - наглец неслыханный!.. Эти все мысли возникли в разуме Андрей Иваныча, потому что он (правда!) хотел действовать во благо России. Он уже испробовал так действовать, и у него получалось, и ему понравилось... Но, впрочем, слишком уж у многих при этом всероссийском престоле имелись свои планы…
И тут какой-то честный и прямой дурак - такая маленькая палочка в большом колесе... Ну да, ну да...
* * *
И прежде чем возвратиться к празднествам по случаю заключения выгоднейшего мира и рождения новейшей империи - на маскарад, на маскарад! - но прежде чем вернуться... Немножко, так сказать, маскарадной предыстории...
Не только потому, что Пётр был чудак и порою сам не сознавал, куда плывёт корабль, не только по всему тому возможно было предположить на всероссийском имперском престоле... ну... а кого угодно!.. Но не только потому. А потому что взвился (пожалуй, с небезызвестного Бориса Годунова началось) некий душок узурпации вокруг русского трона. Некий высказываемый в действиях правильный ответ на вопрос: "А почему наследование должно идти по родственности, а не по храбрости, ловкости и силе?" И тут происходит нечто вроде генеральной репетиции. Находится случайно младший сын Ивана Грозного, и никаких формальных прав на престол у него, у этого младшего сына, и нет, брак его отца и матери - какой-то там послепятый для отца его и потому - незаконный. И сам этот сын Дмитрий, он, кажется, и не сын, а самозванец. Но он своё дело понимает - и пытается создать регулярную армию на новый лад, реформировать законодательство, прорубить в Москве окно для европейских платьев и в спешном порядке ввести мытье рук перед каждой едой и отдельные тарелки для каждого обедающего. И даже он предлагает уважать в равной степени почти все вероисповедания: для начала - католическое и православное. И даже он женится на... почти что на европейской принцессе, на дочери польского магната. Но... католики полагают, что, конечно, всё едино - католицизм и православие, но первый - лучше. Православные, однако, полагают, что лучше - их!.. И все кричат, кричат, кричат... Одни кричат, что не те актёры выбраны на главные и неглавные роли, другие уже бегут на сцену, чтобы самим... И громче всех звучат крики: "Занавес! Занавес!" И все нервничают и хотят ненадолго прикрыться немножко занавесом. И спектакль откладывается ещё на два поколения - до третьего. А со второй половины XIV века сидит где-то среди бутафории некий боярин московских князей - Кобыла Андрей Иванович, и от него родятся постепенно разные там кошкины, захарьины. У них вроде бы и вовсе никаких прав. Кто они и что они, когда рядом - Рюриковичи, Гедиминовичи... А они, эти Кобыличи, они свою девичку, серенькую мышку, пристроили разок за Ивана Васильевича, первого русского царя, - и вот и все их права... Но после генеральной репетиции уже возможна, должно быть, любая узурпация. И напрасно размахивает народолюбивый историк Костомаров мистическим понятием "Земский собор". Всё равно непонятно, как это можно собрать всеобщее собрание - "собор" и выбрать аж царя там, где и не принято вроде бы кого бы то ни было выбирать. То есть это, наверное, так надо понимать: произошёл захват престола, согнали насовсем худородные Кобыличи (уже Романовы) полутысячелетнюю династию Рюриковичей и сами сели, но видимость, будто не сами, а будто их законно выбрали. Но ведь и так всё законно: кто умеет усидеть на троне, тот на нём и усиживает, и уже через два поколения видимой (слышимой) тишины эта законность правления того, кто может, начнёт блюстись...
Поднимается срочно занавес, и начинается спектакль. Вдруг оказывается, что актёры все готовы, и на все роли, а кто не успел, тот, конечно, опоздал. Младший сын от последней жены успешно одолевает все преграды и препятствия и садится на трон. Окна рубятся, щепки летят, армия и флот - всенепременно! И все уже гуляют в новых платьях и старательно бреются и моют руки перед едой... И - реформы, реформы, реформы... И женится он на европейской... ну, его дело... на ком хочет... И все уже понимают, что разное там наследование и выбирание - одна лишь видимость. А на деле одна-единственная законность действует - право силы и умения удерживать власть...
Для того чтобы изменять (всё и многое), Пётр издавал много указов. Указы должен кто-то исполнять, надо развить такую в государстве бюрократическую прослойку исполнителей указов. Прослойка эта, конечно, желает действовать в своих интересах, то есть воровать, пользоваться вовсю государственной казной и предоставлять выгодные должности, кому сама захочет. Эту необходимую прослойку, чтобы она не зарывалась, надо контролировать, сдерживать. Для подобного контроля желательно завести свободные и гласные прессу и судопроизводство. Это никак бы не получилось в первой половине века восемнадцатого (и во второй тоже). И все попытки Петра преобразить русское общество в свободную ассамблею провалились. Почему-то для проведения свободы в действительную жизнь постоянно вызывался на сцену какой-нибудь комендант-полицеймейстер. И странный демократизм государя общество никак не желало усваивать. Никто не хотел быть равным, и все поднятые из низов Демидовы, Меншиковы, Шафировы и Остерманы хотели сделаться баронами, и графами, и князьями, и вообще быть "равнее" всех... Общество было сословное. И при потомках Петра какой-нибудь генерал вытягивался перед каким-нибудь князем Андреем, который не был генералом, но был князем. И всё выходило, наверное, не так, как задумывалось, а, наверное, как должно было выходить. А сенаторам своим Пётр цену знал; пусть их, говаривал, пусть себе говорят не по листам, не по писанному, "дабы глупость каждого явлена была".
Но корабль Пётр оснастил. И корабль поплыл в громах победных салютов...