Его мать сказала ему что-то коротко по-русски, и он замолчал. Официант принес шампанское в ведерке со льдом и поставил его перед Петровым. Когда пробка взлетела в воздух, Александр хотел было ударить в ладоши, но, быстро взглянув на баронессу, остановился. При виде шампанского мое настроение улучшилось, и я задумался, будет ли уместно заказать другую бутылку.
- А ты что будешь пить? - весело спросил я мальчика. Он посмотрел вопросительно на деда.
- Когда родился сын у моего знакомого французского графа, - произнесла баронесса, - граф смочил губы младенца шампанским. Я думаю, мы можем это сделать Александру сегодня.
- Сейчас? - спросил Александр.
- После гимна, - ответил генерал и взглянул на музыкантов.
- Вызнаете, - сказал Петров, - у нас есть гимн "Боже, царя храни", как у вас - "Our Flag Was Still There".
Все встали, и торжественные звуки наполнили комнату. Как все мужчины, Александр положил правую руку на сердце. Я взглянул на окно и увидел лицо, прижатое к стеклу. Это была женщина, проклинавшая нас у входа. В ее распухшем лице теперь не было злобы, она кусала конец шарфа, обвивавшего ее шею, и пристально смотрела на что-то в комнате. Когда мы сели, я взглянул на окно опять, но ее уже не было.
- За Россию, - произнес генерал и поднял свой бокал. - Да поможет ей Бог пережить красное ярмо и возродиться в прежней славе.
- И за Пушкина, - добавил Петров, - чтобы наши дети никогда не забывали наше сокровенное наследие, куда бы судьба их ни занесла.
Баронесса смочила губы Александра шампанским и погладила его по голове.
- Он никогда не забудет, - до сих пор молчавшая Тамара неожиданно стала оживленно говорить. - Нет, он никогда не забудет. Я не забыла. Я была того же возраста, как Александр сейчас, когда мы уехали. Санкт-Петербург, Иса-акиевский собор, Адмиралтейство с золотым шпилем. Тот день в октябре. Кровь на снегу, и солдаты везде. Александр не знает этого. Он декламировал Пушкина, когда ему было пять лет. Мы его учили всему. Когда он вернется в Россию, он не будет иностранцем. Это не важно, где он родился.
Она сидела, подавшись вперед, - ее обычно бледное лицо теперь было оживленным, и смотрела то на отца, то на сына. Очевидно, за этими отрывочными фразами был целый мир, который был понятен всем сидевшим за столом. Они кивали головой и улыбались, и опять наполняли бокалы. Я вдруг почувствовал, что завидую их способности так глубоко верить в свою правду. Но когда я подумал, насколько неопределенно их будущее, странное чувство нежности к Тамаре вызвало во мне желание обнять и приласкать ее. К моему удивлению, я заметил, что это чисто платоническое чувство, просто мне хотелось, чтобы эта хрупкая женщина посмотрела на меня с тем же доверием, с каким она обращалась к отцу.
Оркестр заиграл вальс, и хотя я не люблю этот танец, я пригласил Тамару танцевать. Она встала и неохотно подала мне руку. Она танцевала не очень хорошо и избегала моего взгляда.
- Мне бы хотелось, - сказал я, - пригласить вас на ужин или в театр.
Я не собирался ее приглашать, мои слова были неожиданными для меня самого.
- Зачем? - произнесла она.
Я был поражен ее словами. Никто никогда так не отвечал на мое приглашение.
- У нас нет ничего общего, - сказала она тихо.
Это не было сказано грубо, просто она указала на факт, в котором она, очевидно, не сомневалась. Я попытался догадаться, как она представляла себе меня. Здоровый мужчина почти тридцати лет, не обеспокоенный судьбой своей родины, без тяжелых воспоминаний и с обеспеченным будущим. Я, наверно, казался ей наивным простачком, играющим в жизнь, но было что-то еще в ее отказе. Что-то путало ее во мне, от чего она пряталась за барьером, выстроенным ею самою. Я смутно чувствовал это, и это меня беспокоило. Я сердился на себя и на нее.
Когда я подвел ее обратно к столу, Петров улыбался мне и кивал головой:
- Очень хорошо, прекрасный вальс.
- Я слышала, что вы привезли с собой какой-то ужасный танец, названный в честь лисицы, - промолвила баронесса.
- Да, фокстрот, очень популярный танец, - ответил за меня Петров. - В Американском клубе он очень популярен.
- Говорят, что это очень неприличный танец, - продолжала она.
Я посмотрел на часы и сказал, что мне нужно идти.
- Ой, останьтесь еще, - сказал Александр.
- Александр будет читать стихотворение Пушкина, - объяснил генерал. - Он хотел бы, чтобы вы послушали. Это будет частью сегодняшней программы.
Я сказал Александру, что я не пойму стихов и что мне надо сегодня же написать для газеты статью об открытии памятника.
- Почему вы не изучаете русский язык? - спросил Александр. - Тогда бы вы поняли все.
- Прекрасное предложение, - сказала баронесса. - Тамара может вам давать уроки, у нее уже есть двое учеников.
Я сказал, что это очень хорошая идея и что, может быть, я займусь этим после того, как съезжу домой в отпуск. Я поблагодарил всех и сказал Петрову, что я увижу его в клубе. Генерал проводил меня до двери. Я был рад оказаться один на темной улице. Несколько кварталов я прошел пешком. С чувством облегчения я думал, что те люди, которых я встречал по дороге, останутся навсегда мне чужими. Дойдя до Avenue Joffre, которая была залита светом, я подозвал рикшу. Он ждал, чтобы я сказал ему, куда меня везти, а я некоторое время не мог решить, куда ехать. Сначала я хотел поехать домой, но потом раздумал и сказал:
- Отель "Парамаунт".
Глава третья
В 1937 году я поехал в отпуск домой. Сан-Франциско принял меня в свои безразличные объятья, и я наслаждался, как любовник, вернувшийся к своей возлюбленной после нескольких лет разлуки и нашедший ее столь же очаровательной. В восторге я ходил по знакомым улицам, упивался звуками города, смешивался с толпой хорошо одетых, себе подобных людей в ресторанах и ночных клубах. Я искал перемен и с радостью не находил их. В детских лицах я видел невинность, не затронутую голодом или войнами, ту беззаботную невинность, у которой была возможность не исчезнуть и в зрелости.
Я посетил несколько старых знакомых; у большинства из них жизнь уже вошла в предназначенную колею постоянной работы и семьи. Временами я начинал задумываться, не лучше ли жизнь, основанная на устойчивых формулах, а не на постоянных поисках чего-то нового. Но когда друзья просили меня рассказать о Китае, я тут же переставал завидовать им. Для них я был представителем той золотой поры молодости, когда жизнь еще не установилась, многое ожидалось и сердце питалось надеждой на какие-то фантастические приключения. Я часто был центром внимания на больших приемах, и мне начала даже нравиться эта роль кондотьера, красочно рассказывающего о своих приключениях во время коротких визитов домой по дороге в новую далекую экзотическую страну. Я говорил о вещах, которых никогда не было, и мне казалось, что границу между правдой и вымыслом тоже кто-то сочинил.
Мама без труда освоила свой новый образ жизни и настоятельно советовала мне написать несколько статей в крупные журналы. Я и сам думал связаться с их редакторами и с этой целью решил ехать в Нью-Йорк в середине июля.
Восьмого июля, за неделю до моей поездки в Нью-Йорк, я проснулся и первое, что увидел на подносе у моей постели рядом с кофе, была газета с большим заголовком "Мост Марко Поло в Пекине"… Это именно там накануне японцы атаковали Китай. Моя первая мысль была немедленно вернуться в Китай. Не потому, что наш редактор мистер Эймс ожидал, что я прерву свой отпуск на два месяца раньше, или что ему нужно будет мое присутствие, а потому, что видеть войну всегда было моим тайным желанием. Я не стремился кого-нибудь убить и не хотел, чтобы в меня стреляли. Я желал быть только наблюдателем войны, в которой я сам не был бы замешан. В тот же день я заказал себе каюту на одном из больших пароходов и приготовился ехать через несколько дней.
Мама видела в моем решении ехать назад в Китай полное безрассудство, свойственное молодости. Она прочла мне длинную нотацию на тему о выгоде жить в Соединенных Штатах и сказала, что мне пора устроить свою жизнь на родине. А также о целесообразности иметь жену и детей. Когда же она увидела, что мое решение ехать было окончательным, она позвонила по телефону своим друзьям, говоря каждому: "Ричард едет на войну", - как будто я приезжал домой только на побывку с фронта.
Я очень расстроился, когда через три дня после инцидента на мосту Марко Поло власти Северного Китая начали мирные переговоры с японцами, но не переменил планов поездки. Главной заботой для меня стали пересылка моего автомобиля и покупка нового фотоаппарата. Друзья помогли мне в обоих случаях, и последние дни дома я провел в хмельном дурмане прощальных обедов. Мы были в пути четыре дня, когда стало известно, что мирные переговоры в Северном Китае прерваны и военные события возобновились в китайской части города Тяньцзинь. Большую часть времени я проводил у корабельного радио, слушая сводки об этой необъявленной войне в надежде, что она будет продолжаться до моего приезда. Японцы разбомбили Нанкинский университет, почти все пути сообщения были в их руках, Пекин пал без сопротивления, а я находился почти за тысячу миль от всего этого.
Когда я наконец приехал, мистер Эймс встретил меня, по нашим американским стандартам, довольно холодно, но, по понятиям англичанина, достаточно приветливо. Он с полуулыбкой пожал мне руку, и внимательно выслушал мое желание немедленно ехать на фронт.