Она побежала по полю, уронив корзинку с едой и свою книгу. Я бежал за ней, пока мы оба, утомленные, не упали на траву со смехом. Несколько китайских пар виднелись в поле, но Тамарина способность изолировать себя от окружающей обстановки помогала мне чувствовать себя совсем наедине с ней. Я повернулся на спину и лежал тихо, вдыхая теплый ароматный воздух. Небо надо мной, как нежный покров, благодатный и мирный, гармонировало с мягкой красной землей. Я посмотрел на Тамару. Она лежала на животе и улыбалась, склонив голову над желтым цветком, ее тонкие пальцы ласкали яркие лепестки. Мне до боли хотелось ее ласки, поцелуя нежного и всеобеща-ющего. Я прошептал ее имя. Она взглянула на меня и засмеялась.
- Ты спал, - сказала она.
- Нет, я только закрыл глаза.
Я повернулся и вынул две большие шпильки из ее волос, и две косы упали на плечи. Она опять засмеялась и спрятала лицо в траву.
- Почему запах может принести столько радости? - спросила она. - Например, запах травы.
- Я никогда об этом не думал.
- Когда ты был маленьким, ты когда-нибудь прятался в поле, в высокой траве, где ты один мог бы смотреть в небо?
- Мы жили в городе, - ответил я.
- Разве вы никогда не ездили в деревню?
- Лето мы проводили на берегу моря.
- Море. Однажды мы жили около моря, но я так боялась его шума, что мы уехали оттуда.
Тамара легла на спину и положила руки под голову. Через траву земля ощущалась теплой и сырой. Где-то затрещала цикада, нарушая тишину. Легкий ветерок пролетел над деревьями, листья нежно задрожали. Тамара протянула руки, ее рука дотронулась до моей. Я оперся на локти и взглянул ей в лицо. Она повернулась ко мне.
- У тебя голубые глаза, - сказала она, - почти такие же голубые, как были у Владимира.
Мужское имя прозвучало странно на ее губах.
- Сколько лет ты была за ним замужем?
- Почти три года.
Она ответила без грусти, спокойно, как говорят о далеком прошлом, память о котором вызывает только удовольствие.
- Какой он был? - неожиданное столкновение с призраком разрушило мое спокойствие, но я хотел знать.
- Он был офицером Белой армии. Один из последних прибывших в Китай. Он был разведчик.
- Он, наверно, был много старше тебя?
- Мне было почти восемнадцать, а ему тридцать четыре. Мы венчались в Харбине в маленькой церкви. Отец говорил, что он всегда хотел сына, такого, как Владимир. И Владимир его любил тоже.
- Вы были счастливы?
- Да, я никогда не могла понять, почему он хотел жениться на мне. Он был хороший, храбрый, совсем как отец. А я была девочка, глупая и боялась всего. Знаешь, что меня делало счастливой? Я могла обожать его без боязни, что он обманет меня. Ты понимаешь? Нет, не меня, а что он предаст что-то в самом себе.
- Я думаю, что я понимаю.
- И это постоянное изумление, что он мой муж, это было как… как великий дар, которого я не заслуживала, но была счастлива принять.
- Но как он мог оставить тебя? - в моем голосе слышалась горечь, но она даже не замечала ее.
- Он не оставил меня, он исполнял свой долг.
- Он оставил тебя ради России, - сказал я.
- Кто же знал, что он не вернется? И даже если бы он знал, он все равно бы пошел. Родина прежде всего.
- Глупости. Он прежде всего должен был думать о тебе.
- Я не могла бы тогда любить его.
- Я бы заботился о любимой женщине больше, чем о моей родине. Моя жена всегда была бы важнее всего.
- Как странно, - сказала она, - как странно.
- И что хорошего в его геройском подвиге? Чего он достиг? И ты осталась одна с ребенком.
- Я была не одна. Отец был со мной.
- Ради Бога, да разве ты не была несчастна?
- Конечно, была. Но это было не так важно, как дело Владимира.
- О, Боже! - сказал я. - Я никогда, никогда не пойму всех вас.
- Я это знаю, - сказала она тихо.
Я предполагал провести этот день совсем по-другому, но теперь я почувствовал себя усталым, побежденным какой-то невидимой силой, лишенным нежности и даже злым. Гнев остался где-то у меня в сердце и затаился там, как мстительное животное. Несколько дней я не мог отделаться от чувства неловкости. Как будто бы я следил с подозрением за Тамарой. Постоянная натянутость нарастала, пока наконец однажды, в воскресенье, я не решил поговорить с ней.
Я был один в доме, ожидая ее возвращения из церкви. Когда Тамара пришла, ее спокойное выражение лица разозлило меня, и я стал ходить по комнате молча. Она спокойно сидела с книгой и чашкой чая, не замечая моего раздражения.
- Сегодня холодно, - сказал я.
- Разве? Я не заметила.
- Ты никогда ничего не замечаешь, - Тамара ничего не ответила.
- Если не холодно, пойдем погуляем.
- Я хочу почитать. Я пришла домой пешком.
- Эта книга выглядит такой же старой, как ваша революция. Почему ты всегда читаешь эти старые книги? Почему ты никогда не читаешь ничего нового? Ты когда-нибудь читала хоть один американский роман? Или английский?
Она взглянула на меня, удивленная на моим тоном.
- Почему ты не идешь гулять один?
- Не хочу. Я хочу поговорить с тобой.
- О чем?
- О нас. О тебе и обо мне.
- О нас? - протянула она.
Я понял, что разговора не будет. Я понял, что слова не пробьют стену, которую она воздвигла и за которой жила. Я должен был заставить ее увидеть себя и посмотреть на нашу любовь при дневном свете. Резко подойдя к ней, я притянул ее к себе и наклонил ее голову назад. Я хотел видеть ее раздетой, не укрытой ночью и темнотой, я хотел заставить ее признать свою страсть. Она освободилась от моих объятий и побежала к двери.
- Нет, - закричал я, - на сей раз ты не убежишь от меня.
Если бы я мог понять тогда, почему ее лицо было так искажено страхом, я бы отпустил ее, но стремление уничтожить ту Тамару, которая находилась между мной и ночной Тамарой, было сильнее тоскливого предчувствия сердца. Я загнул ее руки за спину и прижал к стене своим телом.
- Посмотри на меня, - сказал я, когда она мученически уронила голову на грудь.
- Посмотри на меня, Тамара, - закричал я опять. Она медленно подняла глаза, в них не было ничего, кроме ужаса и мольбы. Я стал целовать ее с гневом и страстью, и горечью, и болью.
- Ты моя, моя, моя, - повторял я ей, и каждый раз эти слова ударяли ее, как пощечина.
- Почему ты не хочешь признать, кто ты? Ты не святая, не вдова героя. Подумай о ночах, когда ты приходишь ко мне. Вот это ты, настоящая ты.
Она стала дрожать.
- Я возьму тебя сейчас при свете. Ты сама сможешь увидеть себя.
- Нет, - сказала она, - нет.
Я поднял ее хрупкое тело и понес вверх по лестнице в мою комнату. Она билась, словно я хотел взять у нее жизнь. Я бросил ее на кровать, запер дверь и открыл окно, чтобы солнце и свет наполнили комнату. Я овладел ею без нежности, с напряженным и холодным удовольствием. Она лежала без движения, с закрытыми глазами и сжатыми зубами. Я накрыл ее простыней и вышел.
Глава пятнадцатая
Ваше превосходительство, - сказал Петров, как-то раз вернувшись домой поздно вечером, - невероятное явление. Я только что видел форму генерала Советской амии, выставленную в витрине магазина; вы знаете этот книжный магазин, который между ювелиром и магазином мехов на Avenue Joffre. Я сам это видел и не поверил собственным глазам. Вы понимаете, погоны на плечах, золото и блеск, точно как было у нас до революции.
- Погоны? - сказал генерал. - Вы уверены?
- Абсолютно уверен, видел своими глазами.
- Что же тут особенного для военной формы? - спросил Александр.
- Они убивали раньше наших людей за это, понимаешь? - закричал генерал, - убивали всякого в офицерской форме. Сдирали погоны, раздевали и вырезали их на голых плечах, как клеймо.
- Ну, это было давно, форма же просто символ.
- Да, и они уничтожили этот символ и все, что он означал. Теперь, после всей пролитой крови, они его вернули. Они не имеют на это права!
- Ваше превосходительство, - сказал Петров, - в Офицерском собрании будет срочное совещание в семь тридцать.
- Хорошо, но я на него не пойду, - закричал генерал.
- Не пойдете, ваше превосходительство?
- Не пойду, - крикнул генерал и повернулся ко мне. - Мистер Сондерс, последний раз у нас было собрание как раз после того, как Сталин объявил, что религия приветствуется в России, и все те дураки говорили: "Россия воскресла, мы можем теперь ехать домой", - и некоторые из них побежали в советское консульство, как будто сам царь вернулся.
- Да, - сказал Петров, - теперь можно ходить в церковь в России. И не только это. Даже Константин Симонов, советский поэт, говорит о Боге в своих стихах. И это в официальной поэзии. И не для того, чтобы осмеивать, вы понимаете, не для смеха, а трогательно. "Поезжайте с Богом, - говорит старая женщина в его поэме солдатам, - идите с Богом, а мы будем ждать вас". И другая строчка: как будто наши предки молятся за своих неверующих внуков.
- Что? - закричал генерал. - И вы тоже?
- Нет, нет, ваше превосходительство, я - нет. Совсем нет. Я только цитирую.
- Но религия теперь свободна в Советском Союзе, - сказал Александр.
- Видите, мистер Сондерс? Молодежь так же реагирует, как старые дураки. Александр, ты что, не понимаешь, что им надо было это сделать? Ты думаешь, грузинский жулик не знает, что русский мужик не пойдет проливать кровь за него? Сталин должен был вытащить Николая Чудотворца. Он знает, что русский мужик не пойдет в бой без Бога.
- Святой Николай - наш покровитель, - сказал Петров.