Где это я? Лес стоит чёрный, стоит вороном, не шелохнется. Не по себе как-то. Но вот дымком потянуло из-за деревьев. Шаг проваливается в прелый валежник. Разгребаю ветки, а лес не пускает, упирается ветвистым гольём. Ветки хрустят и ломаются, выдают меня лесной затайке. Вот и костерок в завале. Наши в повалочку. Михалко Мелетич угли разгребает.
- Эй, братцы, - кричу им, - вы что тут осели? А ну айда за мной!
- Ты, что ли?
- Ну а кто ж ещё. Давайте, шевелитесь.
- Погоди. Садись вот с нами. Мелетич, налей-ка ему клюковины.
- Какой клюковины, владимирские в поле!
- И владимирским клюковины нальём, - невозмутимо отвечает мне Рад Плескович, и все тихо смеются.
- Да вы что, с ума посходили?!
- Погоди, будет кричать-то.
Рад Плескович вытягивает губами настой из попойника. Говорит:
- А что, скажи-ка, много там владимирских?
- На мою душу хватило.
- Вот и на наши тоже пришлось.
- Э, да хватит языком травить. Ты, Плескович, хоть и десятник, но совсем, видно, про дело забыл. Пошли-ка.
Плескович смотрит на меня равнодушным взглядом, тихо отвечает:
- Куда ж нам идти теперь, мы своё уже отходили. Это ты ходок.
- Как так?
Смотрю и понять не могу. Плескович стряхнул с попойника последние капли в траву.
- Ведь мы ж убитые все. В один час с тобою. Каждый своё взял. И так уж нас обошли, точно знали наверняка, где наш брат в землю зарылся. Плохой из меня десятник вышел - людей загубил, и владимирцев подсидеть не смог.
- Как убитые? И я, значит, с вами? Я-то как, скажи. Ну посмотри на меня, Плескович.
Он вздыхает:
- Не пойму, то ли тут, то ли там.
Будто глаза обмакнуло слезой. Поплыли рыскачи, с дымом перемешались. А дым отошёл в чёрное-чёрное небо. Нет, это не небо. Это лес склонился надо мной. Вороным крылом запахнул меня. Слышу - ветки хрустят. Идёт кто-то. Я за дерево. Таюсь. Может, владимирские? Идёт прямо на меня. Нет, здесь я открыт, надо в траве затаиться, - вон, что берёзу заворостила со всех сторон. Наклоняться больно, но делать нечего. Трава-то горькая какая. Язвит кожу, точно пожёгой мазана. Всё, теперь затаись!.. И как это ни один сторож не уберёгся. Понять не могу. Высмотрели нас, что ли. Но чтоб всех сразу! Какая-то в этом тайна есть. Не просто так вышло.
- Ну, что неразлучны мы с тобой? - слышу знакомый голос. Опять он. Цепляюсь руками за берёзу, встаю на ноги.
- Выходит, что неразлучны. Твоею волей. И что ты ко мне прицепился?
- Не во мне дело. Смерть ты за собой водишь. Вот и давеча в поле так хватился об землю, я уж думал - всё.
Теперь только до меня доходит, что лес этот вовсе не плод моего воображения.
- Так как же я сюда попал? - спрашиваю.
- Приполз. Без чувств был, но полз. Землю ковырял, как червь.
Я вдруг вспоминаю разговор с Плесковичем. Осторожно спрашиваю своего пастыря:
- А что, скажи, ты товарищей моих забрал?
- Забрал, было дело. Один и охнуть не успел. Другого уговаривать пришлось, вот как тебя. Но он посговорчивее оказался.
- Вот, значит, как. А по какому такому случаю им выпало умереть?
- Да пошто тебе знать? Мёртвые живым своих секретов не выдают.
- Какие у мертвых могут быть секреты?
- Не скажи. Это в миру секретов нет, всё лежит как на ладони. А смерть такое обнажает, благо вы потом вспомнить ничего не можете.
- Вся жизнь человеческая, - возражаю я, - это поиск пути. Пути праведного над праведными или подлого над подлыми. А ты говоришь - в миру всё глазам открыто. Да кабы так было, народ горя не знал. Беда не в том, что человек ни во что не верит, а в том беда, что верит ни во что!
- Ерунда! - противится он. - Для того, чтобы понять мир, не нужно ходить дальше собственного огорода. Истина для вас - приговор или оправдание своих заблуждений. Вы можете убеждать, вы можете верить сами, но это ни на шаг не приближает вас к ней. А почему? Не то ищете. Вы ищете понимаемое вами. Для вас истина понимаема. Это изначальное условие вашего поиска. А если нет? Ведь каждый понимает всё так, как ему свойственно понимать. Ты считаешь это бедой человека, говоря, что он верит ни во что, а я считаю это его свойством. Тогда, когда человек станет верить не в это , может быть он чего-то и уразумеет.
- Вера есть венец человеческого познания, - прерываю его я.
- Абсолютное заблуждение. Верят как раз в то, что не познаваемо.
- Но ведь верят и познают.
- Ты имеешь в виду Бога? Познание Бога - только плод вашего воображения. Эта вера - пример вашей потребности в верховном господине. Назидательном, одновременно жестоком в каре и добром по облику. Ты же не оставил Богу решать свою судьбу. Сам стараешься. Так в чём тогда твоя вера?
Мы идём по лесу. Тишина кругом, даже ветер ветки не забеспокоит. А лес стоит прозрачный, будто в воде отражённый.
- Куда ты путь держишь? - спрашивает мой соглядатай.
- Воды надо сыскать. Родник здесь есть, мы из него воду брали. Вода в нём сладкая, как на земляном меду настоянная. Хоть жар в груди перехвачу.
Ближе к роднику лес загустел. Не пускает. Пробираемся с трудом. Где с подлаза, где с навала. Вижу родник. В овражке, в прелой ольховой пади, вымывает он ручейком скат-дорожку. Ноги разъезжаются, и я лечу вниз, в земляную кашу гнилового листовала и сучья. Какая-то коряга врезается мне в грудь, да так, что от боли свет меркнет в глазах и всё проваливается куда-то.
Тошнотная горечь во рту. Темно, непродышливо. Передо мной женщина. Босоногая, гладкощёкая. Размешивает какое-то варево.
- Ты кто? - спрашиваю.
- Лежи, не вставай. Меня бабушка послала снадобье тебе изготовить.
- Какая бабушка?
- Моя бабушка.
Никак в толк не возьму, что за бабушка такая. Ну да ладно. Бабушка так бабушка. Вижу перед собой молодые, белые руки. Вот они гребут в кузовке пух лебяжий, вот окунают пух в плошку со снятым варевом. И голос оживляет слова заговора:
- Огнь-батюшка! Травка-матюшка! Дух-тух-передух, огнепёровый петух! Перья распущу, язвы полощу. Немочь - поклевом, нежить - поедом. Дух-тух-передух, огнепёровый петух! Снадобье она творит без спеха, с разбором, с ожиданием.
- Давай же!
- Стоять оно должно, томиться.
- Некогда мне. Идти пора.
- Толку не будет, ещё не подошло.
Я откидываюсь на лежанку, вздыхаю.
- А кто ты будешь?
- Малашей меня зовут.
- Прямо как дочку мою.
Что-то удивительно знакомое проступает в лике моей берегини.
- Кабы она не была моложе тебя годков на пятнадцать, я бы вас не различил.
Малаша улыбается моим словам, и её улыбка ещё больше напоминает мне о дочери.
- Кто старше, кто моложе - поди разбери, - говорит молодая знахарка и снова берётся нашёптывать заговор. Я тороплю её:
- Давай, прикладывай, будет толк.
Её нежные пальцы подносят жгучую мякину к моей груди. Порезь заязвила, заскреблась болью. Ничего, терпимо. Давай, жги, пробирай до косточек.
- Затянет?
Малаша не слышит, толчёт губами заговор, головой покачивает. Грудину мне стянуло. Во все кровотоки осаживается снадобье. Подпекает, покусывает.
- Теперь упокоить нужно рану, - говорит знахарка. - Да чтоб ветерком не засквозило. А как немножко займётся, можно и солнышком припечь.
- Где ж нынче солнца взять. Солнце теперь упочило, - говорю, а у самого веки слипаются, тяжелеют. Хорошо мне, и боль отступила.
- Только ты не спи, - затревожилась Малаша. Толкает меня в бок.
- Почему ж не спать? Без сна уж почитай три ночи…
- Не спи, нельзя тебе.
- Да как же не спать?
- Он тебя утянет спящего.
- Кто утянет? - не понимаю я.
- Ясно дело кто.
- А, смертный сторож.
Малаша молчит, тихо кивает.
- Откуда ты про него знаешь?
- Бабушка сказывала.
Я вздыхаю. - Не утянет.
Тусклый свет коптильника жёлтым пятном плывёт перед глазами. Стены поползли, затуманились…
- Проснись! - слышу я сквозь сон. Малаша кричит. Превозмогая немощь, открываю глаза. Прямо передо мной две страшные, когтистые лапы. Сразу прихожу в себя.
- Эх, одного мига не хватило, - слышится его голос. Я лежу ни жив, ни мёртв. Чуть в лапы ему не сорвался. Столько времени держался и вот. Переведя дух, поднимаюсь на ноги. В лесу потемнело. Должно быть, смеркается. Удивительно, но грудь не болит, и жара нет. Видно, подействовало Малашино снадобье.
Мы шли по древяным заломам, мимо посохших стволов, лежащих на растопыренных ветках, через чахлую поросль и непролазное куставьё. Шли и молчали. Он заговрил первым:
- Ты на меня не злобься. Я своё дело делаю.
- И что это за дело?
- Чистить белый свет от нежити.
- Делай, мне то что.
Под ногами - ягодная засыпь. Ещё не разорённая птицами и зверьём. Он издали смотрит на мои голодные старания.
- Смотри, живот вздует.
- Ничего, кусток оскверню, - отвечаю ему полным ртом ягод.
Сквозь поросль блеснуло закатное солнце. Я уронил лицо в ягодник. Солнце! Только теперь я понял, что живу. Всему вопреки. Вижу этот мир, дышу его воздухом… А в лесу стояли осенины. Поздние, запоздавшие. Холод совсем отошёл, распечатав пахучие застойны. Воздух - хоть ложкой черпай. Десной медовар! Так пахнет только в наших лесах. С горчинкой, с подпалом.