В ресторацию во время спектакля выходили только важные люди или щеголи. Иванчук дождался конца пьесы и под шум новых, немного более жидких рукоплесканий направился к выходу, со снисходительной усмешкой, относившейся к игре артистки. У полуоткрытых дверей зрительного зала стоял только что вошедший красивый молодой генерал, командир Преображенского полка Талызин. Иванчук был с ним знаком, но не совсем; его раза два представляли генералу, однако уверенности, что Талызин его знает, у Иванчука не было. Он с достоинством поклонился и скользнул мимо генерала, говоря вполголоса:
- Мочи нет, как фальшивит…
Это замечание передавало Талызину инициативу дальнейшего: он мог, если хотел, начать разговор. Генерал приветливо протянул руку Иванчуку и, может быть, поддержал бы разговор об артистке. Но его внимание отвлек молодой невысокий офицер, тоже выходивший из зала.
- Вы, сударь мой, что ж, или знать меня не хотите? - сказал Талызин, ласково улыбаясь и хватая молодого человека за рукав. - Третьего дни опять не были, а?
Иванчук оглянулся на офицера, помешавшего ему поговорить с командиром Преображенского полка, и с удивлением узнал двадцатилетнего графа де Бальмена. "Не умеет Талызин соблюдать диштанцию, - подумал Иванчук. - С этаким клопом как разговаривает. А где же это он третьего дни опять не был?.. Говорят, Талызин зачем-то собирает у себя молодых офицеров".
- Странный нынче день! На солнце не больно смотреть, точно и не светит, - сказал Талызин.
Солнце не интересовало Иванчука. Он приятно улыбнулся и вышел из зала. В пустом коридоре было холодно. Иванчук, морщась, потрогал перед зеркалом суставом указательного пальца образовавшуюся у него в последнее время складку между шеей и подбородком ("нет, это так, - успокоил он себя, поднимая голову, - вот и нет никакой складки"). Он снял с досадой только что замеченную им на левом плече пушинку от шубы ("ох, стала лезть") и прошел в ресторацию. Она тоже была еще пуста. Буфетчик симметрично раскладывал на тарелках бутерброды, наводя на них пальцем последний лоск. Лакей, сонно сидевший в углу, вскочил и подбежал к барину, предлагая занять столик. Иванчуку не хотелось есть (в театр приезжали в четвертом часу прямо с обеда), да и денег было жалко. Столика он не занял, чтобы не давать на чай лакею, но у буфета выпил рюмку гданской водки и поговорил с буфетчиком, внимательно расспрашивая его об артистках и об их покровителях. Буфетчик отвечал неохотно. Иванчук расплатился. В эту минуту в ресторацию вошел Штааль. В руке у него был букет, обернутый в тонкую бумагу.
"Его только не хватало, куды кстати", - со злобой подумал Иванчук. Штааль подходил к буфету, и ограничиться поклоном было невозможно.
- Ты что здесь делаешь? - небрежно протягивая руку, сказал Иванчук первое, что пришло в голову.
- Глупый вопрос, - кратко ответил Штааль, подавая левую руку.
Иванчук вскинул голову от неожиданности.
"Как этот болван озлобился после их похода, аж лицо стало другое. А ведь вернулся с поручением ранее всех и не ранен, слава Тебе, Господи! - подумал он. - Злится, что видел меня с Ростопчиным…"
- Мне коньяку дайте с зельцвасером, - неприятно щурясь, произнес Штааль и взял в левую руку букет с проступавшей на бумаге влагой.
- Белого или желтого прикажете?
- Желтого.
- Да ведь ты, кажется, не охотник до представлений, - сказал Иванчук, подчеркивая равнодушным тоном, что грубый ответ его задеть не может. - И то, скучно. Я, брат, признаться, зеваю от гипокондрии, когда не Шевалиха… Все одни персонажи. И на сцене, и в зале.
- Ты мне уже говорил это в Каменном театре.
- Да, да, всегда зеваю, - повторил, несколько смутившись, Иванчук. "Однако, правда, какая у него стала неприятная физиономия. Совсем не тот, что был прежде", - подумал он.
- А когда Шевалье, то не зеваешь? - насмешливо спросил Штааль.
"Да, вот оно что, ведь он за ней волочится, дурак эдакой, - подумал Иванчук. - И букет для нее… Очень он ей нужен, твой трехрублевый букет…"
- Что ж, она без экзажерации. хороша, - сказал он. - И притом мила необыкновенно… Особливо не на сцене, а дома, - добавил Иванчук, и по лицу его вдруг скользнуло наглое выражение. - Я в четверг к ней собираюсь вечером. Ты, верно, тоже у ней будешь?
Штааль вспыхнул:
- Так ты у нее бываешь? Как же ты…
Он оборвал вопрос. "Ведь все равно этот лизоблюд не скажет, как он туда пролез. Какой он стал, однако, противный с тех пор, как в люди выходит!.. И голос жирный эдакой…"
- Бываю, бываю, - с невинным видом ответил Иванчук (он в первый раз получил приглашение). - В четверг уговорился быть у ней с патроном. Ну да, с графом Петром Алексеевичем… А ты разве не бываешь у Шевалихи? Твое начальство, кстати, тоже ее не забывает. Осенька де Рибас-то… Ведь ты при нем состоишь? Да, кстати, ведь он получил абшит! Так ты теперь при ком же?
- Ни при ком, - кратко ответил Штааль.
- Ежели я могу быть тебе полезен, с превеличайшей радостью замолвлю словечко, - покровительственно сказал Иванчук. Он охотно давал такие обещания, так как считал, что они решительно ни к чему не обязывают: никогда без надобности не замолвлял словечка.
- И много народу у ней бывает? - перебил Штааль.
- У Шевалихи? Нет, немного, - неопределенно ответил Иванчук.
- Правда ли, будто она в связи с государем? - быстрым злым шепотом спросил Штааль.
Иванчук быстро оглянулся (буфетчик стоял далеко) и пожал плечами:
- Ну, разумеется, это всякий ребенок знает…
- А как же княгиня Гагарина?
- Что же Гагарина? Гагарина Гагариной… Ты бы еще спросил: "А как же императрица Мария Федоровна?" Глупый вопрос, брат, - сказал Иванчук, улыбнувшись от удовольствия.
- Тебя кто ввел к Шевалье? - как бы рассеянно произнес Штааль и зевнул.
- Кто ввел? - так же рассеянно переспросил Иванчук. - Ты знаешь, здесь дует. Еще получу кашель, и без того физика расстроена… Пойду в зал… Кто ввел? Право, не помню. Мы давным-давно с ней хороши.
- А я думал, ты по вечерам в ложах, - сказал, с ненавистью на него глядя, Штааль. - Ведь ты стал фреймасоном?
Иванчук опять беспокойно забегал глазами по сторонам.
- Да ты не волнуйся, никто не слышит. Говорят, в "Умирающем сфинксе" много всяких богачей и знатных персон… Или ты не в "Умирающем сфинксе"?.. Ведь, кажется, и государь - масон? Так чего ж бояться? Совершенствуйся, брат, не мешает… Ну, вот теперь молчу, люди идут.
В дверях ресторации показалось несколько человек. Среди них был весело чему-то смеявшийся граф де Бальмен. Он подошел к буфету и поздоровался с Иванчуком и с Штаалем.
- Mais je la trouve très gentille, la petite, au contraire, - громко сказал он, оглядываясь на свою компанию.
- Кто эта жантиль? - покровительственно спросил Иванчук.
Де Бальмен уставился на него круглыми глазами, затем снова покатился со смеху.
- Что ж, как потеплеет, поедем на юг? - спросил он, видимо тщетно придумывая объяснение своему веселью. - Ведь решено?
- Поедем, ежели отпуск получу. А то работы у графа пропасть, истинный аркан. Может, и вовсе не поеду…
- Ты у графа по какой части? По Тайной канцелярии? - вызывающе спросил Штааль.
Де Бальмен удивленно на него взглянул. Иванчук вспыхнул. В это время издали донеслись шумные рукоплесканья. Из ресторации все устремились в залу. На сцене, сияя умиленной актерской улыбкой, стояла, вся в бриллиантах, госпожа Шевалье. Публика бешено аплодировала. У барьера, отделявшего залу от сцены, толпилась молодежь, восторгу которой кисло снисходительно улыбались, подбирая под себя ноги, важные люди, сидевшие в первом ряду паркета. Штааль пробился к барьеру, бросил свой букет к ногам артистки и отчаянно захлопал. Аккомпаниатор поднял букет, скромным жестом протянул его госпоже Шевалье и отступил на шаг назад. Красавица улыбнулась Штаалю особо и, опустив голову, поднесла букет к лицу. Еще несколько букетов упало на сцену. Аккомпаниатор подошел к клавесину, но не сел. Часть публики продолжала хлопать, часть взволнованно шипела, призывая к тишине. Артистка как бы с трудом оторвала лицо от букета и повернула голову к аккомпаниатору, который тотчас, стоя, опустил руки на клавиши. Молодежь бросилась по местам. В ту же секунду публика стала подниматься: клавесин играл мелодию "God save the King". Госпожа Шевалье запела по-русски:
Крани, Гаспод, крани
Монарка Россов дни,
Гаспод, крани…
Она пела, не разбирая заученных слов, произносила их по-французски и сама мило улыбалась своему произношению. Подавленный стон восторга пронесся по залу. То, что артистка выговаривала "гаспод-крани", еще усиливало общее восхищение.
…Рассискик он синов
И слава, и льубов;
Драгие Павля дни,
Гаспод продли!
Госпожа Шевалье закрыла глаза и взволнованно шагнула назад. В первой ложе, слегка перегнувшись над барьером, восторженно захлопал граф Пален.