- Не могу и с этим согласиться, многое из того, что прежде считалось пустяками, потом оказывалось настоящим искусством, - возразила Жюльетт. - Над Мане, над Сезанном все смеялись. - "Juliette monte sur ses grands chevaux, - весело подумала Муся. - Еще не ревнует, но роет первую линию окопов…" Она чувствовала себя теперь в своей стихии и соперничества не боялась. Одно из замечаний Жюльетт Муся даже сочла возможным подчеркнуть одобрительной улыбкой, - так блестящий дирижер после концерта, вызвавшего восторг публики, великодушно показывает ей на "первую скрипку", которой никто и не заметил. "И зачем она, бедная, все старается говорить об умном! Гораздо лучше просто болтать, - серьезные разговоры им всем осточертели…" У этой молоденькой барышни было лишь одно преимущество: как ни хорошо говорила по-французски Муся, Жюльетт говорила еще лучше - она родилась в Париже. Завязался приятный разговор. Леони, вернувшись в гостиную, занимала Нещеретова. Скоро появились и баронесса с Альфредом Исаевичем, шептавшиеся о чем-то в передней. По-видимому, они были не совсем довольны друг другом. Мишель, ничего не сказав, ушел в свою комнату и больше не появлялся в гостиной.
- …Я слышала, что она очаровательна, госпожа Вильсон. Но представьте, я еще не видела ни ее, ни президента! - говорила Муся, точно это был совершенно невероятный факт. - Я его увижу четырнадцатого на большом заседании в Министерстве иностранных дел. Мой муж достал для меня билет.
- Да, Лига Наций, - с улыбкой сказал Серизье.
- Что-то в этом роде. Кажется, он должен сделать какое-то необыкновенно важное сообщение? Но скажите, какой он?
- Вильсон? Вы, верно, его видели в кинематографе.
- Разумеется, но все-таки, какой он? Что вы о нем думаете?.. Ну, вы понимаете…
- Это очень представительный человек, - сказал Серизье, показывая улыбкой, что понимает: Муся его спрашивала не об идеях президента Вильсона. - Хорошо одевается, но платье на нем сидит не совсем естественно, точно на восковом манекене.
- Ах, да, да, - сказала Муся, окинув быстрым взглядом Серизье. Он сам был одет безукоризненно, хоть слишком парадно для такого вечера: приехал со званого обеда во фраке. - А дальше?
- Что ж дальше? Конечно, он чувствует себя в Париже странно… Вот как большая морская рыба, заплывшая в устье реки: простора меньше и вода как будто другая…
- Но ведь более вкусная.
- Американцы другого мнения… Добавлю, что он чувствителен, как мимоза. Говорит не слишком ясно, но, если попробовать уточнить его мысль, он, я слышал, принимает это за личное оскорбление.
- Это как телефонные барышни у вас в Париже! Если они перепутают и им заметить: "барышня, прошу внимания", они нарочно не соединяют.
- Вот именно, - сказал, смеясь, Серизье. - Что же еще о Вильсоне? Говорят, он страстно влюблен в свою жену.
- Правда, ведь он недавно женился!
- Да, кажется, совсем недавно. Это чуть только не их свадебная поездка. Я их видел в театре…
Разговор перескочил на театр. Жюльетт заговорила с восторгом о Гитри. Оказалось, что Серизье с ним хорошо знаком.
- Обедали не далее, как позавчера. Он был в ударе, мы хохотали как сумасшедшие. Нас было всего шесть человек… - Он назвал остальных участников обеда; все это были известные люди, не социалисты и не политические деятели. - Когда Гитри хочет, он бывает совершенно очарователен…
- Ах, как бы я хотела с ним познакомиться!
- Не вы одна, - вставила Жюльетт. - Меня сегодня особенно поразила в нем мощь… Как бы объяснить? Да, мощь его слова… Я слышала раз Жореса незадолго до его убийства… Он произвел на меня очень сильное впечатление, необыкновенно сильное, - горячо говорила Жюльетт, - может быть оттого, что мне было четырнадцать лет ("ненужно: и так видно, что тебе девятнадцать", - сделала мысленное примечание Муся). Так вот Гитри мне сегодня напомнил Жореса.
- Вы не видели его в "Le Tribun"? Говорят, Бурже именно с Жореса и писал своего героя, - сказал Серизье.
- Ах, как жаль, я не видела "Le Tribun"… Ведь это больше не идет?
- Неужели Бурже писал с Жореса? - пораженным тоном спросила Муся. Решительная атака, в соответствии с наполеоновской тактикой, требовала сосредоточенья сил на одном пункте, а этому все же несколько мешало присутствие Жюльетт: часть сил должна была действовать против нее. Но Елена Федоровна как раз ее позвала по хозяйственным делам: надо было подогреть воду, метрдотель уже ушел спать. По конституции салона, воду подогревала в таких случаях Жюльетт. Она нехотя оставила поле сражения за Мусей - и отступила, недовольная собой: вела разговор Муся.
- Скажите, ради Бога, кто эта дама? - с улыбкой вполголоса спросил Серизье, движением головы показывая на Елену Федоровну. Вопрос свидетельствовал, что они с Мусей издавна находятся в добрых отношениях. Муся засмеялась.
- С удовольствием вам скажу… А потом вы можете у нее спросить, кто такая я… Это одна моя соотечественница… Ваше положение стало еще труднее! В самом деле, какой я национальности?.. Я русская, она тоже, но я вышла за англичанина, а она за румына. Ее нынешняя фамилия - баронесса Стериан.
- Разве у румын есть бароны?
- Не знаю, но сомневаюсь, как и вы… По крайней мере, румыны слышат эту громкую фамилию с изумлением, а невежливые пожимают плечами. Она утверждает, что титул венгерский.
- И тогда пожимают плечами венгры?
- По всей вероятности. Хоть я ни одного венгра никогда в глаза не видела.
Оба смеялись.
- …Как же однако вы попали в этот гостеприимный дом?
- Я сто лет знаю Леони, мы с ней учились в университете. Она была красавица.
- Верю… Она по рождению - фон и что-то очень длинное, правда? - спросила Муся, забыв, что об этом упоминать не полагалось. - Однако я думала, что она гораздо старше вас?
- Старше, но не гораздо.
- Она и теперь еще очень хороша, много лучше дочери… Хоть Жюльетт очень милая девочка… Ее брата я не люблю… Вы не находите, что он похож на юношу сезанновского Mardi-gras, - больше наудачу сказала Муся, недавно перелистывавшая художественные издания: Клервилль дополнял в Париже свою, запущенную во время войны, библиотеку.
- Совершенно верно, - поспешно сказал Серизье, с легким испугом принявший ученость Муси. Он снова подумал, что, может быть, все-таки надо говорить серьезно: уж если это русская дама, то ничего нельзя знать. - Теперь скажите мне, пожалуйста, - перевел он разговор подальше от Сезанна, - тот ваш соотечественник, он собственно кто? Бывший царский министр? Вообще, великий человек?
- Не царский министр, но великий человек. Он был одним из богатейших людей Петербурга.
- Я так и думал. Говорят, у Вагнера был попугай, который говорил ему каждое утро и каждый вечер: "Рихард Вагнер, вы великий человек!.." Он не обзавелся еще таким попугаем?
- Вы угадали, у него мания величия, - говорила Муся, смеясь все веселее: разговор шел превосходно. - Я вижу, вы знаете толк в людях…
- И наконец главная часть интервью. Скажите же мне, кто вы?..
По другую сторону камина разговаривали по-русски.
- По-моему, это очень глубокая мысль, из его банка может выйти замечательный толк, - говорил оживленно дон Педро. - И увидите, мистер Блэквуд своего добьется!
- Как же! Я хотел ему сказать: "держи карман", да не знаю, как это по-английски, - сказал Нещеретов.
- А почему "держи карман"? Критиковать, конечно, все легко. Это очень выдающийся человек! - сказал с жаром дон Педро, который без всякого притворства, совершенно искренно, считал всех богачей замечательными людьми. - Вы заметили, какая у него милая улыбка, добрая и печальная-печальная…
- У него просто очень глупый вид, и этот вид не обманчив: дурак форменный. Но вы мне, почтеннейший, улыбками зубов не заговаривайте. Что, сделали гешефт? - спросил сердито Нещеретов, не стесняясь присутствием Елены Федоровны.
- Не понимаю, что вы хотите сказать, - обиженно ответил Альфред Исаевич. В Париже у него убавилось почтения к Нещеретову. Бывший богач теперь в этом салоне занимал отнюдь не первое, хотя еще почетное, место. Вначале это поразило дон Педро, помнившего петербургское величие Аркадия Николаевича. Так, Кеплер был, вероятно, поражен, убедившись, что солнце не находится в центре орбит, по которым вращаются планеты. Но дон Педро очень скоро привык к новому положению Нещеретова. - Для чего мне заговаривать вам зубы? - спросил он, даже с некоторым пренебрежением. - Никаких гешефтов я не делаю. Я не банкир и не спекулянт, да и денег из России, не перевел, - многозначительно добавил он.
- Не догадались?
- Зачем не догадался? Не перевел, потому что никогда не имел: всю жизнь жил своим трудом, - ответил с достоинством Альфред Исаевич и тут же подумал, что отсутствием денег трудно внушить уважение Нещеретову.
- Что, небось, скучаете, оставшись без газеты? Нельзя больше обличать исправников?
- Я вижу, вы имеете довольно смутное представление о моей публицистической деятельности. Я вел отдел Государственной Думы в "Заре", а также печать и иностранную политику в одной провинциальной газете.
- Тяжело вам, должно быть, что не можете похлопывать по плечику "Сен-Джемский кабинет?.." Или там "страну Восходящего Солнца"… В ваших газетах всегда так писали: "страна Восходящего Солнца", "Небесная Империя".