- Я пока ничего и не требую. Но потом… В политике, Hélène, прежде всего нужна денежная независимость… Тогда я не буду считаться с удобствами maman, - ответил он, слегка разгорячившись. - Тогда я с ней поговорю.
"Политика!.. Какая у них в Румынии может быть политика?" - подумала благодушно баронесса, довольная тем, что он назвал ее по имени, вместо этого глупого grand’maman. - "И книжки у него все политические, и вот, портреты…" В комнате молодого человека, против большого книжного шкафа, висели рядом Клемансо и какой-то румын, фамилию которого баронесса так и не могла запомнить, - знала только, что это очень правый румын. На другой стене висел портрет Карпантье. "В комоде порядок, а в голове, верно, каша… Все теперь левые, а он правый…"
- Поменьше болтайте, тореадор, - наставительно сказала она. Она почему-то так прозвала Мишеля. - Ну, я пойду… Как услышите шум в столовой, приходите чай пить. Удостойте нас посещением, приходите, а то невежливо, и с Блэквудом не познакомитесь…
- Oui, grand’maman - опять прежним нагло-почтительным тоном сказал Мишель. Он пожалел, что чуть только не заговорил серьезно с этой тупой и ограниченной, хоть хитрой, женщиной. В передней раздался звонок. "Кто бы это? Ведь у Жюльетт ключ", - спросила себя баронесса, поспешно направляясь к передней. Неожиданные звонки бывали ей неприятны, - то ли это осталось от большевистского времени в России, то ли у нее всегда было беспричинно-тревожное чувство: вдруг скандал, полиция, мало ли что может быть? Перед зеркалом поправляла волосы Муся Клервилль в бархатном, отделанном горностаем манто. "Та модель Madeleine et Madeleine, bleu de roy, тысяча девятьсот, - оценила баронесса. - Нет, мех у нее был свой, тогда дешевле…"
- Здравствуйте, Елена Федоровна, - по-русски сказала Муся. - Это я позвонила, я не сообразила, что у Жюльетт ключ.
- Здравствуйте, моя прелесть… Какое чудесное манто! Не поцелуешь вас, боюсь помять…
Они в России были едва знакомы и понаслышке, как иногда бывает, терпеть не могли друг друга. Но, оказавшись в Париже, неожиданно сошлись, очень часто встречались и в последнее время стали даже целоваться при встрече.
- Bonsoir, Juliette.
- Bonsoir, madame, - холодно ответила сестра Мишеля. Она не отдала метрдотелю пальто, которое тот хотел взять, и сама бережно положила на стул. Альбер вышел в столовую.
- Как же вы так рано? Ведь вы из "Vaudeville"? Что давали? - спросила по-французски баронесса.
- "Пастер". Скучная пьеса, но очень хорош Гитри, я его обожаю, - сказала Муся, не отворачиваясь от зеркала. По-французски певучие интонации у нее сказывались сильнее. - Нет лучше актера в мире!.. Какой странный этот ваш метрдотель… Ужасно похож на сыщика в фильмах…
- На кого? На сыщика? - спросила с некоторым беспокойством баронесса.
- Знаете, когда на улице сыщик подходит к возмущенному джентльмену и показывает свой жетон. Надпись: "благоволите немедленно следовать за мной"… А публика всегда очень довольна, даже если джентльмен честнейший человек… Так вот, у этих сыщиков такой же достойный, хмурый вид, как у вашего Альбера. - Муся весело засмеялась. - Кто у вас? Я так войду, можно?
- Немножко жарко будет, у нас единственный дом, где теперь хорошо топят, - ответила баронесса невозмутимо. Она отлично знала, что Муся войдет в гостиную в манто, а потом, минут через пять, скажет: "Ну, я у вас согрелась", и отошлет манто в переднюю. "И платье, кажется, новое… Денег куры не клюют…" Баронесса чувствовала себя разбитой наголову: на ней тоже было хорошее платье, но она его уже два раза надевала, и один раз это платье было на ней при Мусе. - У нас кто? - рассеянно переспросила она. - Сейчас кончают роббер, пойдем чай пить… Сегодня почти никого… Депутат Серизье, Нещеретов, дон Педро… Да еще мистер Блэквуд, богач этот, - небрежно добавила она, - вы, может быть, слышали?
- О! О! Жюльетт, что ж вы мне не сказали?
Жюльетт вдруг пригнула голову к груди и беззвучно захохотала. У нее была такая манера - заразительно-радостно хохотать, поднимая плечи и низко пригибая голову. Муся оглянулась на нее и тоже засмеялась с легкой завистью. "Собственно ничего нет красивого в этой манере, а забавно… Мне так уже нельзя смеяться… У нее по-старушечьи выходит смешно. Счастливица, девятнадцать лет…"
- Чему вы радуетесь?
- Нет, нет, я так…
- Elle est folle, cette petite.
Муся отвернулась от зеркала и, в полном вооружении, в манто bleu de roy, в еще скрытом платье и драгоценностях, пошла в атаку на гостиную. Баронесса задержалась в передней и неодобрительно поглядела на Жюльетт. Та перестала смеяться.
- Вы не идете в гостиную, Жюльетт?
- Да, сейчас. Сначала зайду к себе.
Она вышла из передней. "Тоже для Серизье прихорашивается", - подумала с досадой баронесса. Сестра Мишеля очень ей не нравилась. В отличие от брата, она была недурна собой ("Так себе, a peine хорошенькая", - говорила баронесса), да и ни в чем другом на брата не походила; у них и привязанности не было никакой друг к другу, только большая привычка. "Вот разве что оба такие аккуратные. Немецкая кровь сказывается", - пренебрежительно подумала Елена Федоровна. Мадам Леони, мать Мишеля и Жюльетт, была по рождению немка, но об этом теперь в ее кругу никогда не вспоминали, - вроде того, как у союзников было не принято вспоминать о немецком происхождении бельгийской королевы.
II
- …То, что вы говорите, интересно, - сказал мистер Блэквуд, обращаясь к дон Педро. - Я отношусь к кинематографу, как к деньгам: не люблю, но понимаю значение…
Все засмеялись, одни слабо, другие громко, как Альфред Исаевич. "Очень, однако, действует вид миллиардера, даже на независимых людей, - подумала Муся, - ничего не было ни умного, ни смешного в том, что он сказал…" Ей, впрочем, скорее нравился мистер Блэквуд (его и за глаза называли обычно мистер Блэквуд). "Совсем не такой, как полагается: американский миллиардер должен быть высокий, сухощавый и флегматичный, а он и не высокий, и не худощавый, и не флегматичный… Ему полагалось бы кратко ронять слова, а он болтает, как птичка поет… И, кажется, очень рад, что его слушают… Но отчего бы ему не сесть? Что ж так стоять у камина, нам всем неуютно. Вот и Серизье из-за него стоит, и дон Педро… Нещеретов, разумеется, развалился в лучшем кресле. И тот мальчишка, Мишель, тоже… Что если сказать этому миллиардеру: "Сядьте, мистер Блэквуд, вы нам всем надоели, помолчите!.. Или скажите, можете ли вы еще любить женщин?.." А этот бородатый социалист на меня "ноль внимания", как говорил Витя… Бедный Витя!.. Не забыть пятнадцатого послать ему чек".
- Кинематограф, как деньги, может служить и добру, и злу, - продолжал Блэквуд. - Все дело именно в этом: чему он будет служить?
- Et qu’est се que je dis? C’est се que je dis, - радостно подхватил дон Педро.
Разговор шел то по-английски, то по-французски. Большинство гостей понимало оба языка. Переводчицей изредка, когда нужно было, служила Муся или Жюльетт. Альфред Исаевич, оказавшись за границей, принялся изучать иностранные языки с железной энергией, - "немного подучился", - скромно говорил он. Дон Педро еще при гетмане получил от сионистской организации командировку в Соединенные Штаты, пробыл четыре месяца в Нью-Йорке и вернулся в Европу восхищенный американской жизнью, - хоть почему-то считал нужным говорить: "а души, души, знаете, там все-таки нет, души… То, да не то…" Командировка его кончилась, и он искал занятий.
Альфред Исаевич развил свой план большого идейного кинематографического дела, которое должно служить примирению и братству народов. Понять его было нелегко; однако почетные гости, Блэквуд и Серизье, слушали со вниманием.
- …Но для этого нужны деньги, большие деньги, - закончил дон Педро, испуганно взглянув на американца. - По моим подсчетам, не меньше двух миллионов франков.
Он, по-видимому, ожидал восклицаний ужаса. Американец только улыбнулся: здесь два миллиона франков считались большой суммой. Мистеру Блэквуду многое было смешно и непонятно в Европе, - как даме, прокалывающей для серег уши, смешна и непонятна негритянка, прокалывающая для серег нос. Он прекрасно понимал, что этот человек подбирается - довольно наивно - к его деньгам. Вероятно, к ним подбирались и другие: хозяева, гости, французский депутат, с которым он сыграл три роббера в бридж. Это нисколько не удивляло и не сердило мистера Блэквуда: того же хотели почти все знакомые с ним люди и очень многие незнакомые. Его, напротив, удивило бы, если б оказалось, что кому-нибудь он ни для чего не нужен. Это даже, вероятно, огорчило бы мистера Блэквуда: он свыкся со своей ролью общего благодетеля.
- Я таких астрономических цифр не запоминаю, - произнес он с улыбкой и прикоснулся к рукаву Альфреда Исаевича. - Представьте мне записку об этом деле. Я хочу знать, что вы мне предлагаете.