- Спасибо, спасибо! - обрадовался такой постановке вопроса Чаплинский. Хотя неприятное впечатление бессмысленного гетманского приказа не изгладилось в нем от этих слов Хмеля, а наоборот, великодушие хлопа взорвало его еще больше, - но чувствуя, что Конецпольский доверяет и благоволит этому шмаровозу, - он поспешил изобразить на своем лице дружественную улыбку и продолжал радостным голосом: - Век помнить буду и твою, пане, поруку, и твое дружеское отношение... Я знаю, что рука руку...
- Нет, пане свате, - ударил Богдан слегка по плечу Чаплинского, - корысти никакой мне не нужно, а я искренно дам тебе совет и окажу услугу, где надо: со мной можно жить, не державши камня за пазухой.
- Спасибо, спасибо! - обнял Богдана Чаплинский. - Ко мне прошу на келех, попробовать нашего старого литовского меду.
- Сейчас не могу, прости, пан: лечу к своим.
- Да, да, не смею удерживать, а жаль, угостил бы. А то я и к пану заеду: я ведь тут новый человек, не знаю ни страны, ни порядков, так сват меня бы наставил.
- С радостью! Прошу, прошу! - подал Богдан руку и, вскочивши на Белаша, которого держал под уздцы Ахметка сейчас же за брамой, махнул еще раз шапкой и пустился галопом в Суботов.
Радостно билось сердце Богдана. Какой-то новый прилив жизненной силы поднимал ему грудь. Знакомые места неслись с улыбкой навстречу, раскрывали свои дружеские объятия; речка, извиваясь змеей, шептала что-то веселое и игривое.
"Да! Спас господь и привел увидеть снова родные места! - мелькали у Богдана отрывочные мысли. - У Конецпольского все обошлось благополучно, даже в какое-то особое доверие я попал. Значит, чист и невредим, а теперь - или умри в своем гнезде тихо, или снова дерзай на борьбу! Эх, кабы не терзали моей родины, коли б ее, несчастную, оставили хоть при малом куске хлеба, сел бы я камнем в своем любимом Суботове да отдохнул бы и душой и телом! Умаяли уже меня и годы, и беды, сердце изнылось, кости болят. Покою бы и мирного счастья... Эх, как бы желал я в эту минуту тихой пристани, которая укрыла бы меня от бурь и от гроз!"
Вот и Суботов, и млыны, и храм св. Михаила, а вон за брамой и будынок, и сад. Богдан снял шапку и осенил себя широким крестом.
Отворилась настежь въездная брама, и пасечник-дед первый встретил Богдана. Обнял старика Богдан и спросил, не слезая с лошади, благополучно ли дома?
- Все слава богу, - махнул шапкой дед, - тебя как господь милует?
- Хвала ему, милосердному, - жив, как видите, и невредим! - уже крикнул через плечо Богдан деду, пустив рысью коня.
Еще издали на Чигиринской дороге заметила дворовая челядь Богдана и, собравшись в немалом количестве, с радостным нетерпением ждала своего батька. На ганку толпились Богдановы дети: Андрийко и Тимош несколько раз взлазили вверх по колонне, чтоб высмотреть отца; девочки, с горящими от волнения и восторга глазками, бегали то к больной матери в комнату, то на рундук, то к первым воротам. Одна только Ганна, бледная, застывшая в порыве восторга, неподвижно стояла у колонны, приставив руку к глазам и вперив свои очи в светлую даль. Казалось, душа ее не была здесь, в этом трепетном теле, а носилась там вдали, возле всадников, возле стройного, едущего на белом коне козака.
Едва въехал Богдан в свой двор, как полетели вверх шапки, раздались радостные крики и десятки рук протянулись: и поддержать коня, и помочь соскочить, и обнять своего батька. Насилу освободился Богдан от этих дружественных приветствий и поспешил к крыльцу. Здесь на него набросились дети и повисли на груди и на шее.
Ганна все стояла неподвижно. Радость сковала ей члены; восторженные глаза ее дрожали чистой слезой. Богдан заметил ее, быстро взошел на крыльцо и, раскрыв широко руки, промолвил тронутым голосом:
- Спасительница моя!
- Ты наш спаситель! - вскрикнула Ганна и припала к нему на грудь.
На другой вечер все двери и окна в доме Богдана были тщательно закрыты.
В комнате его, вокруг небольшого стола, покрытого турецким ковром, тесною группою сидели козацкие старшины. Желтоватое пламя двух восковых свечей, что горели в высоких медных шандалах, освещало их смуглые лица, отчего они казались еще мрачней и желтей. За ними оно не достигало глубины комнаты, потонувшей во мраке, и только кое-где тускло отсвечивалось на блестящих дулах рушниц. В комнате было тихо и мрачно. Не видно было на столе ни кубков, ни фляжек. Сурово глядели иконы из почерневших от времени риз.
В конце стола сидел сам хозяин; голова его была так низко опущена, что нельзя было видеть лица. Направо от него угрюмо склонил голову на руку Кривонос, за ним Нечай опустил свою львиную чуприну. С другой стороны поместились старый Роман Половец и Чарнота. Остальные лица терялись в тени, и только иногда сверкали оттуда, словно волчьи глаза, желтые белки Пешты.
Густые тени совсем сбежались на потолке. Казалось, какой-то тяжелый, могильный свод повиснул над освещенным столом.
- Нет, братья, нет, - говорил седой Роман Половец{73}, и голос его звучал так уныло, словно отдаленный звон надтреснутого колокола, - бороться нам нечем... войско наше разбито... армата (артиллерия) отобрана... ни старшины, ни головы.
- Вздор! - крикнул Кривонос, ударяя рукой по столу. - Не все пропало! Разбито войско, да не все! Сколько бежало, сколько скрывается по темным лесам!
- В Мотроновском лесу ищут грибов более десяти сотен! - вставил Чарнота.
- В Круглом лесу сот пять или шесть! - отозвался кто-то в тени.
- А в Гуте наберется и больше! - добавил другой.
- Так не все сдались? - спросил удивленный Богдан.
- Какое! На Запорожье ушло тысячи две! - вскрикнул Нечай.
- Да дайте мне только время, - продолжал, воодушевляясь, Кривонос, - я соберу вам десять, двадцать тысяч. Дайте мне только разослать своих молодцов!
- Головы нет... старшина разбежалась! - раздались из глубины тени чьи-то несмелые голоса.
- Выберем голову. Старшина найдется, - перебил уверенно Кривонос. - Да разве уже между нами не найдется зналого человека? Дрова сухие, братья! Огниво не трудно отыскать!
- Конечно, осмотреться вот между нами, - послышался сиплый голос Пешты, и желтые глаза его многозначительно окинули весь стол.
- Выбрать-то можно... Да что из того? Последние силы отдать... и к чему? Чтоб увидеть новое поражение? - безнадежно махнул рукою Роман Половец. - Мало ли мы их. видели, братья?
- Так, - вставил угрюмо Пешта, и насмешливая улыбка искривила его лицо. - Били нас довольно! Можно было б и годи сказать. И под Кумейками, и под Боровицею...{74}
- Молчи, Пешта! - перебил его Кривонос. - Молчи, не напоминай прошлого! Или ты думаешь, что эти победы не зарубились на сердце? - ударил он себя кулаком в грудь. - Кровавым рубцом здесь зарубились! Били! А почему же прежде никто не бил козаков? Почему теперь бить стали? Потому, что реестровые изменяют, братья на братьев встают!
- Стой, друже, - перебил его Половец, - пошли же с Павлюком рейстровые, а вышло что?
Богдан поднял глаза и медленно прибавил вполголоса:
- Пошли, да не все.
Но Половец не слыхал его слов.
- Да что говорить о прошлом, - продолжал он, - вспомним, что случилось теперь? А уж не гетман ли был Острянин, не молодец ли был Гуня? И сердце козачье, и могучая рука!
- Проклятье ему! - закричал Кривонос, поднимаясь с места, и багровые пятна покрыли его лицо. - Зачем он сдался? Он... он погубил все дело! Теперь оттепель, все кругом распустило... Жолнеры их падали от голода. Да если б он только выдержал доныне, посмотрел бы я, как погарцевали б у меня в этом болоте ляхи! А! Пусть не знает он, собака, счастья вовеки, - прохрипел Кривонос, сжимая кулаки, - своей сдачей погубил он все дело!..
- Постой, брат, постой: тебе разум злоба застилает, - протянул Половец руку, как бы желая остановить слова Кривоноса. - Ты валишь всю вину на Гуню, а сам знаешь не меньше моего, что устоять было нельзя. Смотри, я стар, но вот эту последнюю кормилицу - правую руку - я отдам на отсечение за Гуню! Он был храбрый, честный козак.
- Ну, одной храбрости-то мало, - угрюмо буркнул Пешта.
Но Половец продолжал, воодушевляясь все больше:
- Как он стоял за наши права, как он оборонялся! Сам Иеремия удивлялся ему. Да, он бы отдал за нас свою буйную голову, но к сдаче принудила его сама рада!
- Рада! - тонкие губы Кривоноса искривились в какую- то безобразную, злобную усмешку. - А зачем он этой черни напустил полный табор?
- Как? Своих бы отдал на поталу (истребление)? - с изумлением вскрикнул Нечай.
- Братьев на растерзанье Потоцкому? - ужаснулся Половец.
- А что же, ушли они от него, га? - крикнул Кривонос, опираясь руками на стол, и перегнулся в их сторону. - Толпами, как мурашня, налезли в табор, а потом первые кричали о сдаче! Голод, вишь, одолел их! Ну, а теперь попухнут небось от панской ласки! Землю научатся грызть! - рвал он слова, как бы желая вылить в них всю кипящую в нем злобу. - Да, если б не они, мы полегли бы все один подле другого, табор бы взорвали, а не предались бы ляхам!