- Ну, а ты присядь, мой голуб, - обратилась больная к Богуну, указывая на ослончик возле себя, - присядь... Ты издорожился, верно... Да расскажи нам, что там с нашими козаками? Вести худые отовсюду спешат... Ты, верно, знаешь?.. Скажи?
- И вести худые спешили недаром! - мрачно понурившись, ответил Богун. - Погибло все, сдались козаки... Потоцкий и Ярема разгромили табор.
Тихий женский плач наполнил комнату. Никто не утешал никого. Старуха плакала, покачивая головой, и маленькая Катря рыдала, прижавшись к матери; даже близнятки со страхом прильнули к Ганне, вытирая кулаком глазки. Никто не говорил ни слова; казалось, покойник лежал на столе. Наконец больная отерла глаза и обратилась к Ганне:
- Что ж, Ганнуся, на все божья воля... Будем его милости просить... А ты приготовь людям добрым вечерю... Идите, детки, идите, милые, - проговорила она ласково, кладя детям на голову руки, - вечеряйте на здоровье, покуда еще есть хоть кров над вашею головой.
Подали на стол высокие свечи в медных шандалах, появилась незатейливая, но обильная вечеря и пузатые фляжки меду и вина. Богуна усадили в передний угол; дети и старуха нянька уместились по сторонам. Дверь скрипнула, и в комнату вошли еще три обитателя: старый дед-пасечник, а за ним козак среднего роста, необычайно широкий в плечах. Одет он был очень просто; лицо его было угрюмо и некрасиво; узкие глаза смотрели исподлобья; брови поднимались косо к вискам; сквозь рассеченную пополам верхнюю губу выставлялись большие лопастые зубы. За козаком вошел и молодой, лет тринадцати хлопчик, старший сын Богдана, Тимко, ученик знакомого уже нам "профессора". Лицо мальчика было не из красивых, совершенно рябое от оспин и веснушек, с светло-карими, смотревшими остро глазами.
- Ганджа!{52}- изумился Богун при виде вошедшего козака. - Каким родом из Сечи?
- Дал слово Богдану... доглядать семью, хутор, - ответил тот хриплым голосом и затем прибавил, бросая на него исподлобья угрюмый взгляд: - Все знаю... Не говори ничего...
Богун вздохнул тяжело и отвернулся; его взгляд упал на молодого хлопца, что неуклюже стоял возле стола, словно не в своей одеже.
- Тимош? Ей-богу, не узнал, - обнял Богун покрасневшего хлопца.
Ужин начался в мрачном молчании. Ганджа ел много и скоро, пил и того больше; из остальных почти никто не прикасался ни к пище, ни к питью.
- Нужно в частоколе переменить две пали, - не подымая головы, обратился к Ганне Ганджа, - осматривал, подгнили две совсем.
- Ну что ж, там есть дерево.
- Не годится... нужно дуб... срубить в гае.
- Тут жалко, а в кругляке?
- Далеко... нужно зараз.
- Там, от рова, есть как раз такой, - угрюмо заметил Тимко.
- Жалко, Тимосю.
- Не срубим - еще жальче будет, - коротко возразил Ганджа, выпивая свой кубок.
- О господи, господи, господи! - прошептала старуха, покачивая головой.
Снова наступило молчание, прерываемое только тихими стонами больной.
- Да еще мне с коморы... пищалей, - снова обратился Ганджа, - нужно раздать...
- И мне, Ганно, и мне, - оживился дед, - даром, что я старый, а еще постоять сумею... Ого-го! Будут они знать, мучители проклятые! - дед задрожал и смахнул с глаза поспешно слезу. - Я им, псам, ульями рассажу головы!
Все молчали.
Андрийко уронил ложку; все переглянулись, и опять - то же суровое молчание.
- Ганджа, - обратился к нему Богун, - я остаюсь на ночь в хуторе.
- Добре, - взглянул на него многозначительно Ганджа, - но при людях не ходи... Разосланы батавы... хватают.
- Проклятие! - прошипел Богун, ударяя кулаком по столу.
Настало молчание да так и не прорвалось до конца вечери.
- Дай мне, Ганно, ключ от погреба, - заявил Ганджа, уже подымаясь от стола, - выкатить пороху бочонок, свинца...
- Я с дядьком пойду, - сказал не то с просьбой, не то заявил лишь Тимош.
Ганна молча согласилась, молча сняла ключ и молча передала через Тимоша Гандже; тот нахлобучил на брови шапку и вышел в сопровождении деда и хлопца.
Помолилась старуха на образ и, взявши за руки детей, хотела их увести, но маленький Андрийко заартачился.
- Я не пойду спать... я не пойду до лижка... я к козакам хочу.
- Что ты, блазень? Спать пора... И то засиделся, - проворчала коротко старуха.
- Не хочу! - упорствовал капризно Андрийко. - Тимка пустили, и я пойду оборонять. Галю, Галюсю, - подбежал он к Ганне, - пусти меня к дядьке Ивану ляхов бить!
- А их же как оставишь одних? - вмешался Богун, погладив хлопчика по голове.
- Да, нас некому защищать здесь, - улыбнулась и Галя.
- Так я, - подумал несколько хлопчик, - останусь здесь, возле тебя, а все-таки, - упорно он топнул ногою, - все-таки, бабусю, спать не пойду... Я буду целую ночь стеречь Галю... Вот только захвачу лук и стрелы.
- Ишь, что выдумал, - начала было няня, но Галя подмигнула ей бровью.
- Оставьте его, - сказала она, - он козак, - и когда хлопчик побежал за оружием, добавила: - Он уснет сейчас... Я его принесу.
Няня, покачав головой, вышла. Две черноволосых девушки убрали со стола вечерю, оставив Богуну лишь фляжку да кубок.
Ганна подвинула к огню высокий дзыглык, а вернувшийся с луком и стрелами Андрийко уселся на скамеечке у ее ног. Лицо ее было печально и бледно, но ни тени страха не отражалось на нем; Богун склонил голову на руку и, казалось, думал о чем-то горько и тяжело; огонь от каминка освещал их. Так тянулись мучительные безмолвные минуты.
- Что ж, - произнес наконец Богун, подымая голову, - снова беги отсюда... Являйся лишь по ночам, как пугач, сторонись света божьего и добрых людей!
- Куда ж ты, козаче, поедешь? - подняла на него Ганна свои глубокие серые очи.
- На Запорожье, панно: одна у меня родина, одна матерь, один приют! - с горечью воскликнул козак.
Ганна молчала, рука ее задумчиво скользила по волосам уже дремавшего ребенка.
А Богун продолжал с возрастающей горечью:
- И нет у меня, панно, на целой Украине теплого своего кутка... Вот я гляжу на тебя и вспоминаю: была ведь когда-то и у меня мать, гладила и она когда-то так головку малого сына... Только не помню я ни батька, ни матери... Убили ляхи... Все отняли, псы проклятые, - и радость, и волю, и права!
Красивая голова козака опустилась на грудь.
- Где же ты вырос, козаче, и как?- тихо спросила Ганна.
- Не знаю, кто привез меня на Запорожье, панно, только вскормили меня братчики-сечовики... Не пела надо мной мать нежных, жалобных песен - звон оружия да сурмление запорожских труб привык я слушать с детской поры! Не чесала мне ненька, не мыла головки - чесали мне ее терны густые да дожди дробные. Не сказывала родная мне тихих рассказов - ревел передо мною Славута-Днипро! Не ласку женскую слышал я с детства, а строгий козацкий наказ!
- Зато они научили тебя, козаче, той беспредельной отваге, - с чувством произнесла Ганна, - которая вознесла тебя между всех козаков.
- Так, панно, так! - вскрикнул Богун, подымаясь с лавы, и глаза его загорелись молодой удалью, и неотразимо прекрасным стало отважное лицо. - Они научили меня не дорожить жизнью и славу козацкую добывать. С тех пор нет страха в этой душе. Люблю я лететь в чайке под свистом бури, чтоб ветер рвал парус на клочья и мачтой ралил по седой вершине волны. Люблю я мчаться степью вперегонки с буйным ветром... Люблю лететь в толпу врагов впереди войска, гарцевать на кровавом пиру, смерти заглядывать в очи и дразнить безумной отвагою смерть... - Богун остановился и перевел дыхание; грудь его высоко подымалась.
Бледные щеки Ганны покрыл легкий румянец; она засмотрелась на козака; Андрий, склонивши голову, спал у ее ног.
- Вот видишь ли, козаче, душа твоя вся в войсковой справе, - тихо сказала Ганна; но Богун перебил ее горько:
- Так, панно... Но близких нет у меня никого.
- Ты говоришь о близких... - поднялась стремительно Ганна. - Что близкие люди, когда вся Украйна протягивает к вам, к тебе руки? Что женские и детские слезы, когда слезы тысячей бездольных рвутся к вам с воплями?
- Клянусь богом, ты говоришь правду, Ганно, - вскрикнул козак, не отводя от девушки своих восторженных глаз, - но есть ли где на целом свете такое чудное сердце, как у тебя, Ганно?
- Разве я одна? - вспыхнула Ганна. - Всякий должен положить сердце за родину...
- Да! Ты права, - поднял козак к иконам глаза, - все это сердце - для родины, вся кровь до последней капли будет литься на погибель иудам врагам!.. Но в эту минуту, - заговорил он более тихо, подходя к Ганне, - когда мне надо бежать отсюда, скрываться в пустынных ярах, бросаться в новую сечу, - в эту минуту, Ганно, нет у меня любящей руки, которая обняла бы козацкую голову, положила бы на нее благочестивый крест!..
Богун стоял перед Ганной, и его отважное и закаленное в боях лицо было грустно в эту минуту, а глаза глядели печально и мягко.
Ганна тихо подняла на него свои серьезные влажные очи.