- Галю! Царская бородка высыпалась! - повернула к девушке свое огорченное личико.
- А я тебе говорила, Катрусю{46}, - подняла голову та, - что высыпится: нужно было собирать раньше.
- Галочко, что же делать? - чуть не плачет Катря.
- Не огорчайся: я тебе привезу из Золотарева, сколько хочешь.
- О? Вот спасибо! Я на тот год везде ее насею... Как я тебя, Галю, люблю! - подбежала она вдруг и обняла Ганну. Да, это была та самая Ганна Золотаренковна, о которой отзывались с такой похвалой поселяне.
- Геть, - заплакал мальчик, отстраняя ручонками девочку, - геть к цолту!
- Юрочко!{47} Гай-гай, так сердиться! - строго покачала головой Ганна. - Если ты посылаешь Катрю, так и я пойду с ней туда.
- Галю! Я не бу-ду! - уже всхлипывал мальчик, обнимая ее колени и пряча в них головку.
- Ну, не плачь же и никогда не бранись, - погладила она его по белокурым жидким волосикам. - Катруся - твоя сестра, тебе нужно любить ее. Ну, полно же, полно же, не капризничай! Вот смотри, как Катруся побежала собирать семена. Когда придет весна, мы бросим их в землю, а бозя прикажет солнышку пригреть - вот они и станут рости, как и ты.
- А я вылосту, - улыбается уже хлопчик, - лоскази мне, люба цаца, казоцку.
- Ну, слушай!
В это время с визгом и криком выбежали из гаю мальчик и девочка. Девочка лет восьми бежала впереди, вся раскрасневшись и растопырив ручонки; на лице ее играли страх и восторг; она постоянно озиралася назад, улепетывала, изображая татарина, и кричала во всю глотку: "Ай, шайтан! Козак, козак!" А мальчик, вылитый портрет девочки, гнался за ней с азартом и подгикивал: "Гайда! Не уйдеш, голомозый!" Он держал в левой руке лук и стрелы, а в правой - собранный в петлю шнурок; останавливаясь на мгновенье, метал он стрелу, и при промахе пускался догонять снова.
- Попал, в ногу попал! - крикнул он. - Падай, Оленко{48}, ты ранена, ты мой бранец!
- Нет, Андрийко{49}, не попал! - возражает, убегая, Оленка, хоть у нее от стрелы уже синяк на ноге и страшная боль.
- Так вот же тебе! - с ожесточением пускает стрелу Андрийко и попадает девочке в спину.
- Ой, - ухватилась та за ушибленное место и присела.
- Андрийко! - с испугом встала Ганна, обнаружив свой стройный и высокий рост, и пошла быстро к игравшим, - как же не грех тебе так ударить сестру?
- А почему она не падала? - надувши губы и смотря исподлобья, буркнул Андрийко.
- Да для чего же ей падать?
- Я ее ранил в ногу, так она и должна была упасть, - убежденно доказывал он, - я бы тогда ее в плен взял, а если она начала удирать, то я должен был добить ее... татарина.
- Фу, как не стыдно подражать нашим ворогам!
- Я ее оттого и убил... Дид говорит, что нельзя татарина живым пускать... а то он убьет, - тут кто кого.
- Да зачем же играть в такую злую игру, - гладила Ганна по головке Оленку и вытирала слезы на ее глазках, - вот и обидел сестру, а ведь вы близнята, должны бы сильно любить друг дружку!..
- Я нехотя, - потупился в землю Андрийко.
- Да, нехотя... а вот хорошо еще что в спину, а если бы в глаз? Нельзя играть в то, где один обижает другого.
- Я не настоящими стрелами, это только очеретяные, смолою налепленные, - оправдывался хлопец.
- Все равно, тоже больно бьют.
- Так я буду накидывать арканом, а стрелы и лук кину, - видимо желал помириться Андрийко.
- Мне уже не больно, - бросилась целовать Ганну Оленка, - совсем не больно, Галюню... Будем играть, Андрийку!
- Ну, ну, - повеселел тот, - а то я нехотя... Отбегай же вперед!
- Осторожнее только, - поправила ему Ганна чуприну и пошла обратно к террасе, где ее на ступеньке все ждал Юрко.
- А я, Галю... не плякал, - улыбался он, болтая ножками, - а казоцки ждал.
- Вот и молодец, запорожский козак, - уселась, Ганна.
А близнята, подхватив себе еще две пары детей, неслись с звонким смехом и радостным криком через бурьяны, через гряды снова в темный гаек.
- Я тебе расскажу про недобрую козу, - начала Ганна. - Жил себе дид та баба, и был у них внучек хороший, хороший, послушный, а хозяйства всего-навсего - только коза. Жалеют все эту козоньку: поят, кормят, гулять посылают; а козонька ме-ке-ке да ме-ке-ке... жалуется, что ее голодом морят. Вот раз дид посылает ее...
- А что себе думает панна Ганна, - прервал рассказ незаметно подошедший дед, - что у нас ульев нема?..
Седая борода деда спускалась до пояса, а из-за широких желто-белых нависших бровей еще светились огнем черные очи.
- А для чего ж вам, диду, теперь ульи?
- Хе, для чего? Для роев, - усмехнулся дед, покачав головою, - вот тебе, панно, и диво! Господарь наш, продли ему господь веку, все козакует, а мы тут ему господарюем; вот солнышко пригрело, а муха божья и взыграла, да сегодня нам аж пять ройков прибыло...
- Так поздно? - изумилась Ганна.
- А что ж ты думаешь, панно моя люба, если поздние, так ни на что и не нужны? Как бы не так! Не такой дид, чтобы им рады не дал. Так-то, моя крале! Вот мне и нужно новых штук десять ульев, да не вербовых, а липовых... Хе, для такой пышной силы липовых!
- Есть у меня, диду, еще пять ульев, на чердаку.
- А цто зе дид сделал? - дернул за рукав Ганну Юрко, укладываясь на ступеньке.
- Постой, родненький мой, я вот только... - хотела было встать Ганна.
- Что дид сделал, козаче? А вот собрал, медком накормил... Хе! Да ты уже никак спишь? Чем козак гладок? Наелся и на бок! То-то, - продолжал словоохотливый дед, - поздние! И поздние, и ранние-все нужны: вот ты ранняя у меня, а стоишь, може, сотни поздних, а я вот поздний, древний, а еще, если гукнут клич, так мы и за ранних справимся... Ого-го! Еще как! - потряс он кулаком.
- Где уж вам! - улыбнулась Ганна.
- Ты с дида, крале, не смейся, - понюхал дед табаку из тавлинки, - заходил это ко мне человек божий, дак говорит, что вы, диду, избрали благую часть, что у вас тут любо да тихо, как в ухе, а там, говорит, на Брацлавщине, стоном стон стоит, паны захватывают в свои руки предковечные степи, отнимают от наших людей дедовское добро... Налетит, говорит, с ватагою пан - и только пепел да кровавые лужи остаются от людского поселка.
- Боже правый! - всплеснула руками Ганна.
- То-то, моя жалобнице! Так если бы сюда, на нашу краину, налетели такие коршуны-лиходеи, как ты думаешь, крале, - я усидел бы в пасике? Ого-го! Да коли б на дида не хватило кривули, так я с косой бы пошел... с уликом... Думаешь, не пошел бы? Ого!
- Верю, верю, диду, - взглянула на него ласково Ганна, - а вот у меня души нет за дядька Богдана...
- Э, панно, - мотнул бородой дед, - за дядька не бойся, не такой он... Козачья душа у Христа за пазухой...
Дед направился к калитке, а Ганна повернулась и увидела, что на пороге светличных дверей стоит престарелый "профессор" старшего сына Богдана, Тимка{50}.
- Ясновельможная панно, - жаловался он, держа на широком поясе сложенные руки, - с юною отраслию славного рода вельможного панства познания идут зело неблагопотребно.
Сморщенное, как печеное яблоко, лицо жалобщика с клочковатой бородой и торчащей косичкой было крайне комично.
- А что, ленится разве Тимко?
- Смыкает зеницы, дондеже не воспрянет от бремени науки.
- Я, отче Дементий, попрошу его, - улыбнулась Ганна.
- "Наука потребует дрюка", - рече Соломон мудрый, - поклонился низко "профессор", - впрочем, если панская ласка, то просил бы сырцу малую толику и свиного смальца.
- Идите к Мотре, она все выдаст.
"Профессор" с низким поклоном ушел, а Ганна обернулась к Юрку и увидела, что головку его поправляла уже сутуловатая, почтенного вида старуха, в длинной, повязанной вокруг очипка и лица белой намитке, концы которой спускались сзади до самого долу, и в темного цвета халате - особого рода женской верхней одежде, почти исчезнувшей ныне в народе.
- Бабусю-серденько, - обратилась к ней Ганна, - а что это Мотря приходила еще за харчами, прибавилось молотников, что ли?
- Какое молотников, - вздохнула старуха, - со всех концов, дальних даже мест, сбегается люд - то погорелый, то от виселиц и канчуков, то сироты...
- Матерь небесная! - побледнела Ганна и порывисто встала. - Отнесите Юрка, а я пойду распоряжусь... Всех нужно устроить, пригреть.
- Да вот они и ждут тебя.
- Боже! Спаси нас! - произнесла дрогнувшим голосом панна и под наплывом горьких тревог и тяжких предчувствий тихо пошла в людскую, наклонив низко голову. "Там, в углу Сулы, - думалось ей, - теперь напряглись все наши силы, там кладут головы за волю борцы, там льется кровь за родную землю, и что же сулит нам судьба? Может, это предвестники ее бесчеловечного приговора?"
Прошел час. В саду утихли веселые крики детей и на току мерные удары цепов. Катря два раза относила в свою светлицу мешочки. Солнце начало близиться к закату.
Отворилась широко дверь на террасе, и две дюжих девки с плечистым парнем внесли туда на топчанчике (род дивана) больную жену Богдана{51}; несмотря на средние годы, она выглядывала совсем старухой.