- Да разно говорят... - замялся, косясь на деда, пучеглазый.
- Мало ли что брешут, не переслушаешь, - нахмурился дед, - а что дома нет, так правда: я сегодня сам был во дворе.
- Неудача, - шепнул Кривоносу Чарнота.
- Благоденственного жития и мирного пребывания, - загремела вдруг у дверей октава и заставила всех обернуться.
У порога стоял в длинной свите, подпоясанный ремнем, среднего роста, но атлетического сложения новый субъект, очевидно, из причта; красное угреватое лицо его было обрамлено всклокоченной бородой грязно-красного цвета, а на голове торчала целая копна рыжих волос; большие уши и навыкат зеленые глаза придавали его физиономии выражение филина.
- А! Звонарь из Золотарева! Чаркодзвон! Вепредав! - послышались радостные восклицания из кружка поселян.
- Аз есмь! - подвинулся грузно к своим знакомым звонарь и, поздоровавшись, провозгласил громогласно: - Жажду!
- Гей, Шмуле, - засуетился Кожушок, - наливай приятелю в кухоль полкварты.
Шмуль прибежал сразу на зов и поднес с приветливою улыбкой звонарю требуемую порцию.
- Во здравие и во чревоугодие, - произнес тот торжественно и, не переводя духу, выпил весь кухоль до дна.
- Эх, важно пьет, братцы, - не удержался от восторга Чарнота, - чтоб мне на том свете и корца меду не нюхать, если не важно; таких добрых пияков поискать теперь! Почоломкаемся, дяче; с таким приятелем любо! - встал он и, обняв звонаря, поцеловался накрест с ним трижды.
- А что, дяче, не выпьешь ли со мной для знакомства михайлика?
- Могу, во вся дни живота моего, - крякнул звонарь.
- Го-го! Не выдаст! - загоготали селяне. - Только не на пусто... капусты бы, соленых огурцов...
- Тащи все сюда, жиде! - крикнул Чарнота, любуясь новым знакомцем. - Вот фигура, так надежная! Фу-ты, какая ручища!.. Этакою погладить пана-ляшка, так останется доволен!
- Что там пана? - пожал пучеглазый плечами. - Он вепря кулаком успокоил!
- Что ты?
- Ей-богу! Взял я его раз выгонять зверя, он так с голыми руками и пошел... Только где ни возьмись одинец да ему прямо под ноги; шарахнулся дяк в сторону да как лупанет его кулаком в голову, так кабан заорал только рылом.
- Молодец! И такой лыцарь только в звоны звонит?
- Луплю во славу божию, - икнул звонарь, - но могу лупить и во славу человеческую...
- Чокнемся же, брате, - передал ему кухоль Чарнота, и оба приятеля, прильнув губами к посудине, не отняли их, пока не осталось и капли горилки.
- Лихо! Пышно! - послышались одобрения со всех сторон.
- Вот выискал-таки Иван товарища себе, - заметил Кривонос, - этот, пожалуй, выдудлит бочку.
- Нет, пане отамане, - покачал головою, глотая капусту, звонарь, - человек-бо есть не скотина, больше ведра не выпьет.
Расходился Чарнота, увлекшись обнаруженною у звонаря способностью к доблестным подвигам, и подсел уже совсем к кружку новых знакомых; появились на столе и огурцы, и капуста, и тарань, коновки пива и меду, - пошел пир горой; жидок только бегал по корчме и потирал руки; полы его лапсердака развевались, что крылья вампира, а пейсы игриво тряслись. Возгласы, хохот, заздравицы стояли таким пестрым шумом, в котором трудно было разобрать слово; некоторые начинали уже петь, другие перебивали, пока не возгласил звонарь зычным голосом "вонмем" и, откашлявшись, начал:
Ой, ударю в звони я
Да возьму колодія!
А собеседники подхватили:
Звони мои - бов та бов,
А я - до ляхов панов!
Звонарь пьяным голосом запевал, размахивая бутылкою, словно камертоном, а хор все с большим и большим ожесточением подхватывал "звони мои - бов та бов", варьируя последнюю строфу различными вставками.
А Кривонос, подвинувшись к своим товарищам, не обращал внимания на стоящий в корчме гвалт и что-то горячо говорил, ударяя по столу кулаком. В сдержанном голосе, клокотавшем злобой, прорывались иногда то проклятия, то угрозы, то брань:
- А этот Гуня? Ежа бы ему против шерсти в горлянку! Сдаваться! Да еще кому? Собаке бешеной! Вот и сдались, - лихорадка им всем! Сам-то удрал, а вы теперь и целуйтесь. А! - кусал он до крови кулак и метал из своих глаз искры...
- Да ведь несила была держаться, - вздохнули товарищи.
- Можно было... с голоду не пухли... конины вволю... а о табор наш поломал бы зубы не то что пропойца Потоцкий, а и сам дьявол Ярема - этот антихрист проклятый, перевертень, обляшок, иуда!.. Вот теперь, когда распустило, и потанцевали бы у меня ляшки: я ихних гусаров и драгонию загнал бы по брюхо в грязь да и сажал бы потом паничей, как галушки, на копья.
- Да, теперь бы с ними справиться легче.
- То-то! Но пусть моя мать мне на том свете плюнет в глаза, пусть батько вырвет мне ус, пусть моя горлица, мои дети... если я не отомщу этой гадине!.. Ух, поймать бы мне его - вот уже натешился бы, так натешился!
- Трудновато... длинные у него руки, - покачали головой собеседники.
- Бог не без милости, козак не без доли! - произнес с затаенной отвагой Кривонос. - А тут вот что: Ярема будет возвращаться в Лубны... нужно устроить, - понизил он голос до шепота и начал уже сообщать что-то на ухо. Товарищи слушали его напряженно, перегнувшись совсем через стол, и то утвердительно кивали чупринами, то разводили руками.
- Братия, вонмем! - перервал вдруг пение звонарь. - Я обогнал на гребле псалмопевца Степана с бандурою; как мыслите, не запросить ли его сюда, песнопения ради?
- Эх, да и дурень же ты, пане звонарь! - укорил его, покачнувшись, Чарнота. - Как же ты не сказал этого раньше? Да без бандуриста и бенкет не в бенкет. Тащи дида сюда на первое место.
- А так, так! - подхватили другие.
- Да я... со духом, как обухом! - рванулся к двери звонарь и наткнулся на какую-то сгорбленную фигуру.
- Да он здесь налицо, братие, - окликнулся звонарь. - Вот сюда, сюда, диду, к свету.
- Давно уже нет для меня этого божьего света, - вздохнул дед, ощупью идя за звонарем.
Чарнота вскочил навстречу и, приветавшись с бандуристом, усадил его на скамеечке почти среди хаты, а вошедший за ним поводырь незаметно и робко улегся за печкой в углу.
- Чем же вас потчевать, диду? - порывались один за другим поселяне. - Може, повечерять хотите или подкрепиться огнистой?
- Нет, спасибо вам, детки, не лезет мне кусок в горло, а окаянной душа не принимает... Разве вот немного медку - промочить горло... потому что через меру горько.
Старец с белой как молоко бородой тяжело вздохнул и поднял вверх свои серебристые ресницы, и открылись вместо глаз глубокие, зажившие раны.
И благородные черты страдальческого лица, и согбенная фигура дряхлого старца, и переполненный скорбными тонами голос произвели на подкутившую компанию сильное впечатление и заставили всех сразу присмиреть и притихнуть.
- А може б, вы, старче божий, спели нам... наставили бы святым словом, - попросил тихо Чарнота, поднося ему в руки налитый медом стакан.
- Спеть-то можно, отчего не спеть, мир хрещенный, люд благочестный, - отхлебнул он несколько глотков влаги и отдал обратно стакан, - наступают-бо такие времена, что и песня замрет, и веселье потухнет, и только разнесется стон по родной земле да разольются реками слезы.
Тяжелый вздох послышался в ответ на эти пророческие слова.
Дрожащими руками дотронулся старец до струн, и заныли они тоской-жалобой, зазвенели похоронным звоном.
А старец, поднявши голову и устремив куда-то свои незрячие очи, запел дребезжащим голосом, напрягая чаще и чаще свою костлявую, обнаженную грудь:
Земле Польська, Україно Подольська!.
Та вже тому не год і не два минає,
Як у християнській землі добра немає,
Як зажурилась і заклопоталась бідна вдова,
Та то ж не бідна вдова, то наша рідна земля!
С каждой фразой сильнее и сильнее звучал голос; в нем слышались жгучие слезы, трепетавшие в безрадостных звуках. Поникнув головами, сидели и слушали поселяне и козаки эту жалобу-песню; она отзывалась стоном в их мощных грудях и пригибала чубатые головы.
Кривонос же при первых звуках народной думы, словно ужаленный в самое сердце, встрепенулся и встал, сняв свою шапку. Опершись одною рукою на стол, а другую сжавши в кулак, он закаменел, подавшись вперед и понурив свою бритую голову с длинным клоком волос. Вся его мощная фигура, готовая броситься на врага, выделялась мрачно в углу. Из-под сдвинутых косматых бровей сверкали дико глаза; но в этих вспышках огня можно было подметить накипавшую злобу и превышающее меру страдание.
А старец вдохновенными словами-рыданиями рисовал картину наступивших от польских панов угнетений: и что земли-грунты отбирают, на панщину, на работу, как скот, гоняют, что не вольно уже ни в реках рыбу ловить, ни зверя в лесу бить, что издеваются над вольными козаками не только паны и подпанки, но даже и жиды.
Тож ляхи, мосцивії пани,