- Так, настаиваю назначить решительную битву; момент прекрасный... в лагере хлопов беспорядки... смена атамана. Гетман не согласен, решается выждать. Мои воины теряют терпение. Чего ждем? Подкреплений, которые ведет осажденным Скидан. Наконец, перехватываем его, уничтожаем, и все- таки битва не назначается! А на следующий день новый атаман, хлоп Гуня, - тысяча и две ведьмы ему в зубы, - вскрикнул Иеремия, ударяя кулаком по столу, - уходит на наших глазах. Да как уходит? Такому отступлению поучиться и нашим панам. Словно еж, поднявший тысячу игл. Бешенство охватывает меня. Решаюсь действовать сам. Мои драгуны узнают, что к Гуне приближается Филоненко, ведет много сил. Поджидаем его и встречаем на берегу Днепра добрым фейерверком из мушкетов и пушек. Но прорывается, шельма! Какой-то дьявол тайно помогал ему. Уходит из моих рук... Ну, если бы я нашел только этого доброчинца, - сверкнул Иеремия глазами, - о, посидел бы он у меня на колу! Осаждаем козацкий лагерь, томим их штурмами, налетами и, разгромивши вконец, заставляем сдаться и тем кладем восстанию конец.
- Слава, слава вельможному князю! - зашумели присутствующие, наполняя снова высокие кубки.
- Во всех тех слезных бумагах, которые хлопы присылали нам, они просили возвращения старых прав и водворения греческой веры. Гетман сказал: victor dat leges! А я скажу: пока жив князь Иеремия, этому не бывать никогда! Бунтовщиков не защищают законы! Греческой схизме не торжествовать.
- Сын мой, - поднялся иезуит, простирая руки над князем, - благословение господне на тебе! Ты - истинный сын католической веры.
- Так, отец мой, - ответил с Диким восторгом князь, и лицо его засветилось какою-то фанатическою ненавистью. - Клянусь, что по крайней мере в моих владениях схизме не бывать!
- Но мосци князю обратить их не удастся, - возразил Конецпольский. - Хлопы упорны и за свою схизму держатся больше, чем за свою жизнь.
- О, - поднял глаза к потолку иезуит, - пан гетман прав: обратить заблудших схизматов тяжело и трудно, но зато какая победа для неба, какая награда на небесах!
- И оно так будет! - крикнул Иеремия, подымаясь с места. - Будет, именем своим клянусь!..
Между тем из другой, менее парадной избы комендантского дома раздавались также военные крики и заздравные тосты; там, по приказу гетмана, комендант крепости угощал начальников княжеских хоругвей и Богдана. За дубовым столом, обильно уставленным яствами и винами, сидела веселая компания. Из подозрительного козака Богдан сделался в глазах их преданнейшим героем. Все наперерыв старались показать ему свое расположение и восторг перед его отвагой. Пили за здоровье коронного гетмана, за здоровье князя, за славу Речи Посполитой и за здоровье спасителя- козака. Но больших усилий стоило Богдану скрывать свое волнение. Однако ни по его веселой улыбке, ни по удачным и тонким ответам никто бы не мог судить о том, какая тревога терзала сердце козака; а в голове его неотвязно, неотразимо стояла все одна и та же грозная мучительная мысль: еще час-другой - и пленных ввезут в замок, и, если ему не удастся вырвать тех двух их рук князя, он пропал навсегда.
Когда пирующие совершили достодолжные возлияния Бахусу{38}и некоторые из них уже успели заснуть на лавках, Богдан вышел незаметно из избы в широкий проезд, который разделял дом коменданта на две половины. Из парадной хаты слышался резкий голос князя: "О, если бы я знал, какой это "доброчинец" помогал Филоненку, посидел бы он у меня на колу!" Эту фразу ясно услышал Богдан; невольная дрожь пробежала по телу козака, и он вышел поспешно на замковый двор. Кругом небольшого пространства, занимаемого двором, подымался высокий земляной вал, увенчанный зубчатою каменною стеной; она была настолько широка, что четверка могла свободно проехать на ней. Вдоль всего вала пробиты были в стене узкие амбразуры, и неуклюжие медные пушки просовывали в них свои длинные жерла. Под валами с внутренней стороны устроены были длинные и низкие здания: конюшни, склады пороховые и помещения для гарнизона.
По четырем углам крепости подымались четыре грозные башни, сложенные из серых каменных глыб. Каждая из них делилась на четыре яруса; из узких бойниц вытягивались все те же зеленоватые жерла пушек. Часовые стояли у подъемных мостов, на башнях и на валах.
Грозно глядели на Богдана бойницы и башни; грозно подымались неприступные валы и зубчатые стены, и все это, казалось, говорило надменно: "Довольно, оставьте! Вам уже не подняться никогда!"
Несколько минут Богдан стоял неподвижно, погруженный в свои тревожные думы: "Здесь своя жизнь на волоске, - правда, услуга князю дает еще надежду; но если он не захочет помиловать? Если Пешта и Бурлий... А! - провел Богдан по голове, словно хотел прогнать из нее эти ужасные мысли. - А там-то, там что теперь делается? Лютует Потоцкий: казни, муки, кары... Несчастный люд в когтях этого изверга... А товарищи - Богун, Кривонос, Нечай, Чарнота? Ах, поскорее бы выбраться отсюда туда... в Чигирин..."
Громкий голос, раздавшийся над самим ухом, заставил его очнуться.
- Ба, - услыхал он, - да никак это ты, сват Хмельницкий?
И дородный, щеголеватый шляхтич весело опустил руку на его плечо.
Богдан вздрогнул от неожиданности: но, взглянув на шляхтича, также постарался вызвать на своем лице улыбку.
- Сват Чаплинский!{39} А ты каким образом здесь, в Кодаке? Какой бес дернул тебя колесить по степи в этакую непогодь?
- Я с гетманом; состою в свите его ясновельможности... Однако Фортуна{40} и Виктория{41}, как я слышал, думают, кажется, избрать тебя своим возлюбленным! Но, - подмигнул шляхтич бровью, - двум женщинам, сват, угодить тяжело! Сто тысяч чертей! Такая услуга князю! Теперь проси только милостей: Иеремия скупиться не любит!
- А каких мне милостей? - гордо усмехнулся Богдан. - Хвала богу, все имею, добра на козацкую душу хватит.
- Верно, счастье, счастье тебе, сват, - ударил его снова по плечу Чаплинский; но завистливое выражение мелькнуло на мгновение в его глазах. - Что и говорить, знают тебя все, на всю округу, да и гетман, сказывают, доверяет тебе много своих дел.
- Благодарение богу, довелось совершить несколько маловажных услуг его ясновельможности, и он, дай бог ему век здравствовать, не забывает меня.
- О так, так! - воскликнул с преувеличенным чувством шляхтич, подымая к небу зеленоватые, выпученные глаза. - Его милость коронный гетман - первый рыцарь нашей отчизны! - воскликнул он умышленно громко и затем, переменивши сразу голос, продолжал веселым и фамильярным тоном: - Однако что же мы стоим с тобою, сват, на холоде? Я тебя затем и искал, чтобы угостить славным медком, какого ты вряд ли отведывал. А, думаю, вкуса к нему пан писарь не потерял с тех пор, как стал приближенным Фортуны? Ведь женщины и вино так же неразрывно связаны между собою, как объятия и поцелуи. Ха-ха! - разразился он самодовольным смехом, - и как второе порождает первое, так и первое ведет ко второму, ergo, будем счастливы для того, чтобы пить, и будем пить для того, чтобы быть счастливыми... - и, не дожидаясь ответа Богдана, шляхтич подхватил его под руку и пошел по направлению к одной из замковых изб.
Когда кубки были уже два раза осушены и подняты, пан Чаплинский откашлялся, отер свои торчащие усы бархатным рукавом кунтуша и обратился с заискивающею улыбкой к Богдану:
- Да, так ты, сват, вошел теперь в милость и дальше пойдешь. Чем Фортуна не шутит? Она ведь женщина, а законы писаны не для них. Еще и наказным гетманом{42} станешь.
- Бог с тобою, сват, - усмехнулся Богдан, расправляя усы, - куда нам, беспартийным козакам: это вам, пышной шляхте!..
- Хе-хе, - кивнул головой Чаплинский, - какой ты там, пане свате, козак? Знаю я тебя, знаю! Да ты только шепни теперь князю Яреме и нобилитацию получишь. Да вот я хотя и шляхтич, да еще такого высокого герба, а - рыцарское слово - нет у меня лучшего друга, как ты...
"Хитрая лиса!" - подумал Богдан и ответил вслух:
- И ты в этом не ошибаешься, сват, - нет той услуги, которую я бы не оказал тебе.
- Во-во-во! - вскрикнул шляхтич с оживленным лицом. - Словно был со мною в пекле! Я только что хотел просить тебя помочь мне в маленьком деле.
- Жалею, что оно небольшое.
- Тем лучше: ловлю товарища на слове. Вот видишь, ли, у гетмана много новых пустошей, так я бы хотел того, дозорцей... Ну, а ты, сват... того... при случае замолви вельможному слово за меня...
- Тысячу слов для друга, - протянул Богдан Чаплинскому руку.
- Ну, а я тебе, сват, тоже услужу когда-нибудь в деле, знаешь, manus manum, - подмигнул Чаплинский и, потрясши руку Богдана, наполнил снова оба кубка, - ну, а теперь выпьем еще, сват!
Богдан чокнулся со своим уже развеселившимся шляхтичем и произнес вскользь небрежным тоном:
- Эх, досада мне, пане свате, такая досада, что, кажись, коня своего любимого отдал бы, чтобы избавиться от нее...
- А что там сталось? Какая досада?! Edite, bibite, да и все тут! - стукнул Чаплинский кубком по столу.