За кулисами проходили мрачные люди с густо выбеленными лицами, со страшными ярко-красными глазами, тяжело ступавшие, неестественно высокие, жирафообразные фигуры в скрывавших ходули длинных мантиях. Уборная семьи Диабелли была довольно далеко, за пустой огромной клеткой, на которой была надпись: "Кровожадные и травоядные звери. Бенгальский королевский тигр. Просят не раздражать", и за общей цирковой конюшней. Дальше, за невысоким барьером, служители держали под уздцы шесть великолепных, белых лошадей. На них были стеганые плоские замшевые седла и странно длинные, собранные у седла красные поводья. Карло, высокий, худой, стройный человек лет тридцати, в красной венгерке, в белых лосинах, поставив на табурет длинную ногу, натирал мелом носки и каблуки лакированных ботфортов. Увидев Мамонтова, он не обнаружил ни удивления, ни неудовольствия и даже не спросил: "Так вы не уехали?"
- Вы к Каталина? - почти без вопроса в интонации, неприятно-равнодушно сказал он. - Прошу оставаться у нее не более ри минуты. Она не должна волновать себя, - пояснил акробат. Он говорил по-русски довольно бегло, но с ошибками, с финским акцентом (и вместо "три" произносил "ри", что всегда приводило Катю в восторг).
- Я не пробуду и трех минут. А вы волнуетесь?
Карло пожал плечами. Мамонтов знал, что "Венгерская почта" совершенно не интересует акробата: он сам говорил, что, если б напивался, то мог бы исполнить ее в пьяном виде. Теперь его интересовали только прыжки. В двойном сальто-мортале, считавшемся очень опасным номером, он достиг совершенства. Мечтою жизни Карло было тройное сальто-мортале, до сих пор удававшееся лишь нескольким акробатам на земле: остальные разбивались насмерть.
Николай Сергеевич неопределенно махнул рукой и пошел дальше. "Нет, кажется, он не ревнует. Да и нет причины…" Мамонтов до сих пор не знал, какие отношения существуют между Карло и Катей. Иногда ему казалось, что Карло ее любовник, иногда - что они просто друзья. Знающие люди говорили ему о чистоте цирковых нравов: артистам строго запрещалось даже ухаживать за артистками. Еще недавно рыжий должен был проделать пятьдесят флик-фляков и заплатить рубль штрафа за то, что сгоряча хлопнул пониже спины дрессировщицу, показывавшую свинью "Амурчика". - "Это вам не театр!" - говорили пренебрежительно цирковые артисты.
Белый клоун Альфредо Диабелли, он же Алексей Иванович Рыжков, уже проделал свой номер и теперь, в отгороженном отделении уборной, стоя вверх ногами, заканчивал тренировку: у него было правилом - после выступления, даже очень утомительного, еще пять минут упражняться у себя до вечернего чаю; он был немолод и боялся потерять мускульную гибкость. Пот градом катился с его еще замазанного белилами лица; он уже снял мушку с носа и нашлепку со лба. Под расстегнутой странной шелковой с блестками блузой у него была теплая шерстяная фуфайка. Увидев сквозь расставленные руки Мамонтова, клоун в знак приветствия помахал ногой в огромной шутовской гуфле, в белом чулке до колена, затем вскочил и сел на табурет, заложив правую ногу за шею. Хотя Николай Сергеевич уже знал штуки Альфредо, это зрелище всегда повергало его в изумление.
- Господи, зачем вы это делаете? Прямо смотреть больно!.. Что у вас сегодня было? Бутылки?
- Да, бутылочки. Публика любит, - скромно ответил клоун, как бы прося не винить его за вкусы публики. Номер этот заключался в том, что клоун, проявляя, как всегда, крайнюю неуклюжесть, на бегу с хриплым криком нечаянно наступал на первую из расставленных длинным рядом бутылок; бутылка падала, он перескакивал на другую бутылку, тоже падавшую, и так проходил весь ряд; затем, с аханьем, с криками ужаса, с беспомощными жестами, ни разу не коснувшись земли ногами, шел по бутылкам назад, поднимая перед собой неуклюжими движениями туфли и ставя на прежнее место одну за другой все упавшие бутылки. Только знатоки могли оценить, какой изумительной ловкости, какой точности в движениях, какого гимнастического совершенства требовал этот номер программы, шедший под бурный хохот зрителей. - Публика любит, - повторил он, опустил правую ногу, заложил за шею левую ногу и, наконец, сел по-человечески, тяжело дыша. - Другие после номера отдыхают, а я сначала еще работаю, это очень полезно.
Он взял с другого табурета полотенце и, глядя внутрь колпака, где у него было пришито крошечное зеркальце, стал стирать с лица пот и белила. Мамонтов положил на освободившийся табурет бонбоньерку и прикрыл ее своей высокой меховой шапкой. Ему всегда неловко было наедине с Рыжковым. Алексей был очень почтенный, степенный и неглупый человек. Он и говорил всегда рассудительно, серьезно, порою даже интересно. Неловкость происходила от контраста между этими его свойствами и его костюмом, его штучками, особенно его криками на сцене. В начале их знакомства Мамонтову после представления бывало совестно смотреть ему в глаза. Этой неловкости он не испытывал при разговорах с Карло или с Катей.
- А вы бы сели, Николай Сергеевич. Катя сейчас выйдет. Вот ей будет сюрприз, она, бедненькая, вчера плакала, когда вы ушли, а мы отправились к директору.
- Неужели? - быстро спросил Мамонтов. Дверь в перегородке распахнулась, из своей уборной вдруг вылетела Катя, в одном трико телесного цвета и в сапожках. Она с визгом бросилась с разбега на шею Николаю Сергеевичу. Он крепко ее поцеловал, затем, вспыхнув, оглянулся на Алексея Ивановича. Клоун, впрочем, даже не повернул к ним головы: поцелуи у Кати не имели никакого значения; они просто были условной формой приветствия, вроде рукопожатия.
- У-у, какой холодный!.. Так вы не уехали?! Ах, как я рада!
- Я должен был задержаться на один день. Завтра уезжаю… Я хотел… Я думал, что вы, быть может, нынче свободны? - начал Николай Сергеевич, еще не совсем пришедший в себя. Рыжков отнял полотенце от лица.
- Катя, поди, надень мантию. Так не выходят к публике.
- Какой же он публика? Он публика! - Она вдруг залилась смехом. "Да, где Патти так смеяться!" - с восторгом подумал Николай Сергеевич. - Вы публика? Или вы наш друг? Мой друг?
- Я ваш друг, большой друг! Больше, чем могу выразить, - неожиданно сказал Мамонтов гораздо более торжественными словами, чем следовало по разговору. - Впрочем, вы это знаете… Я только на одну минуту. Знаю, что вам сейчас не до меня, да и Карло не велел вас беспокоить. Вот что: хотите поужинать сегодня со мной после спектакля? Я и вас прошу, Алексей Иванович. И, разумеется, Карло (почему "разумеется"?).
- Господи, как я рада!.. Так жаль, что вчера мы не могли, я плакала полчаса! Выходит, у нас все-таки будет отъездной ужин!.. Господи, как я рада!
"Значит, плакала она из-за ужина, а не из-за меня", - отметил Николай Сергеевич, только теперь ясно сознавший, что если он охотно остался в Петербурге на лишний день, то отчасти из-за надежды на "отъездной ужин". Накануне семья Диабелли была, к крайнему его огорчению, неожиданно приглашена вечером на чай к директору.
- Тогда я зайду за вами тотчас после выстрела. Идет, Алексей Иванович?
Клоун положил полотенце, вздохнул и покачал отрицательно головой.
- Нельзя, Катенька.
- Почему нельзя? Это еще что? - Она ахнула.
- Что такое? Что случилось?
Рыжков, немного поколебавшись, объяснил, что на вечере у директора Катя сильно запачкала вареньем платье, его утром пришлось отдать в чистку.
- Так в чем же дело? - начал было удивленно Николай Сергеевич и осекся, вспомнив, что всегда видел Катю в одном и том же сером платье. "Это моя вина! - с досадой подумал он. - Не бонбоньерки ей надо было приносить. Экий я осел, не догадался…" - Так знаете что? Если у вас нет другого платья, то мы устроим ужин у вас в фургоне, а? Я съезжу и привезу все, что нужно. Мне и то ресторации смертельно надоели. Что вы об этом скажете?
- Разве что так? Это другое дело, - сказал клоун.
- Господи! Конечно, у нас! Какой вы умный! И Карло будет страшно рад… Впрочем, у него сегодня тренировочный вечер. Он каждый третий день после представленья ходит пешком на острова! Гимнастическим шагом туда и назад, без шубы! Сумасшедший! Но он к часу ночи возвращается… Так вы все привезете, милый? Я вас так люблю! Страшно!.. Голубчик, привезите свежей икры! Немножечко! Я ее обожаю!
- Катя! - строго сказал Рыжков. Николай Сергеевич засмеялся и обещал привезти и икры.
- А пока позвольте поднести вам это, - сказал он, вынимая из-под шапки бонбоньерку и заранее наслаждаясь эффектом. Эффект превзошел его надежды: от визга Кати минуты две нельзя было сказать ни слова.
- …Потом, когда мы съедим все конфеты… Тут три фунта, да? Когда мы съедим все конфеты, я сделаю из этого шкатулочку… Зеркальце приклею, - говорила она, глотая одну конфету за другой; она их, по-видимому, и не разжевывала. - Алешенька, вы все умеете, вы мне устроите перегородочку: тут, где ананас. Это можно?
- Можно. Все можно. Только не жри столько конфет. Цирковой артистке нельзя, потому что… - начал Рыжков. Она тотчас его перебила.
- Вы сами же, Алешенька, говорите, что все можно! А я только сегодня! Ах, какая чудная бонбоньерка! - сказала она, видимо, наслаждаясь не только вещью, но и ее названьем. - Просто прелесть! Я уверена, вы дали пятнадцать рублей, правда? Вы не скажете, потому что вы такой светский. Но я страшно вас люблю, вы милый, милый! - Она поднялась на цыпочки и поцеловала его в щеку. От нее пахло шоколадом, одеколоном. - Все еще холодный!..
- А теперь, Николай Сергеевич, извините, вам надо уходить, - сказал Рыжков. Издали уже доносились трубные звуки.
- Ах, да. У Карло сегодня двойное сальто-мортале? - спросил Мамонтов. Ему уходить очень не хотелось. В этом трико вблизи он еще никогда ее не видел.