- Возьми без табльдота: он, надеюсь, будет часто приходить завтракать и обедать к нам.
- В приватном доме без табльдота, пожалуй, не сдадут. Назло ему, я сниму комнату в "Энглишер Гоф", пусть тратится!
- Почему, однако, он едет из Берлина? Ведь между Эмсом и Парижем прямое сообщение.
- Вот увидишь: cherchez la femme.
Михаил Яковлевич отправился встречать Мамонтова на вокзал и к обеду не вернулся. Дюммлер осведомился о нем у жены.
- Мамонтов?.. Ах, да, тот первой гильдии купеческий сын. Но разве поезд еще не пришел?
- Вероятно, они куда-нибудь пошли вместе обедать. Они большие друзья и давно не видались. Я тоже очень рада Николаю Сергеевичу и через Мишу просила его бывать у нас возможно чаще, - сухо сказала Софья Яковлевна, раздраженная "купеческим сыном".
- Очень рад. Я решительно ничего против него не имею, - поспешил добавить Юрий Павлович.
Черняков вернулся лишь в одиннадцать часов. Вопреки установившемуся порядку гостиная виллы еще была освещена. Софья Яковлевна сидела у лампы, как всегда, затянутая в корсет и, тоже как всегда, на стуле, хотя в комнате были диван и покойные кресла (это изумляло ее брата: он любил говорить, что "жизнь ничего не стоила бы без лежачего положения"). Она читала "La curée" Золя. Ей показалось, что Михаил Яковлевич очень весел.
- Ну что? Приехал? Где же вы были? - спросила она вполголоса: Юрий Павлович уже спал, и его спальня была рядом с гостиной.
- Приехал, - так же тихо ответил Черняков и засмеялся. - И не один! Что я тебе говорил? Конечно, cherchez la femme!
- В чем дело?
- Ларчик просто открывался! Та самая питерская цирковая артистка! Помнишь, я тебе рассказывал? Это он к ней ездил в Берлин! И привез оттуда целую труппу… Ее зовут Катилина! Но, должен сказать, мила, очень мила!
- Да? Ты успел познакомиться?
- На вокзале имел честь быть оной Катилине представлен. Слава Богу, они живут в фургонах, а то наш Леонардо верно их бы притащил со слонами в "Энглишер Гоф"!.. Мы с ним там пообедали и выпили бутылочку-другую очень недурного рейнвейнцу.
- Я вижу. Что ж, он изменился, твой Мамонтов?
- Изменился. И ломается немного больше прежнего. Вероятно, от продажи "Стеньки". Но я его все-таки очень люблю. Мы в ресторане встретили…
- Утром увидим его на водах?
- Он сказал, что органически не способен встать раньше десяти… Встретили Павла Васильевича, я их познакомил.
- Значит, он у нас завтра завтракает?
- Завтракать не может, занят. Врет, конечно: пойдет к Катилине. Но соизволил принять приглашение на обед. Так что ты, во всяком случае, увидишь его вечером.
- Да я не так жажду его видеть, - сказала с досадой Софья Яковлевна.
V
Мамонтов весной получил в Париже от Кати письмо. Она сообщала, что Карло в Варшаве проделал тройное сальто-мортале, и не разбился, и стал знаменитостью, и получил приглашение в какой-то знаменитый цирк, разъезжающий по всему миру. Заодно взяли ее и Алексея Ивановича, - "без нас Карло, конечно, не принял бы", - с гордостью писала Катя. Она умоляла Николая Сергеевича встретиться с ними где-нибудь перед их отъездом за море. "А то, ей-Богу, едем с нами в Америку, я и забыла сказать, что ведь мы едем в Америку, ей-Богу, правда!.. А вы все говорили, что любите меня и нас всех. Так как же, милый, не приехать хоть проститься, ведь когда же мы вернемся в Россию!.. А я вас так люблю!.. Вы опять скажете, что это надо доказать, видите, как я все помню, голубчик, но, накажи меня Бог, я говорю правду, ведь я и не умею врать, вы сами говорили… И я так рада за Карло, хоть берет страх, просто ужас и ночью не сплю, впрочем, вру: сплю…"
Все письмо было нежное, счастливое, бессвязное, бестолковое и безграмотное (почему-то Катя беспрестанно употребляла многоточия, видимо, приписывая им какое-то особое значение). Мамонтов с улыбкой прочел и перечел письмо.
Получение этого письма совпало у него с неудачами и разочарованиями. Он вдруг почувствовал желание пристать к цирку. Ему стало совестно, что в последний год он почти забыл о Кате, - только изредка обменивался с ней письмами. "Все эта глупейшая история с Ивонн…" У него был роман с натурщицей, закончившийся денежным расчетом, о котором ему и теперь, через месяц, было стыдно вспоминать.
Он долго ходил по своей мастерской, останавливаясь, улыбаясь и пожимая плечами. Думал, что, быть может, цирк пригодился бы ему как художнику новизной впечатлений и сюжетов. "Вот эта тема почти не использованная. А уж если в самом деле подтвердится, что большого таланта к живописи нет, если в самом деле переходить на карьеру журналиста, то, пожалуй, поездка в Соединенные Штаты подходит как нельзя лучше?.." Ему казалось, что это мысленное слово "подтвердится" уже, в сущности, предрешало дело, и теперь, впервые, эта мысль не вызывала у него тревоги. "Ну, допустим, что я писал не так, как нужно, допустим, большого таланта не оказалось, - это, вдобавок, пока неизвестно, - все-таки еще два-три года можно выбирать жизнь заново… И как прелестно-безграмотно она пишет! Что, если в самом деле поехать с цирком? Я не подрядился прожить жизнь так, как это угодно мещанам". Он думал и о том, что в присоединении к цирку было бы нечто устарело-романтическое и теперь дешевое, "à la Алеко".
На следующее утро он проснулся с очень тоскливым чувством, как все чаще в последнее время (прежде, в Петербурге, этого не было). Николай Сергеевич первым делом подумал о письме Кати и сам удивился своим вчерашним мыслям: "Что мне делать в Америке?" Он встал, оделся, хотел было начать работу и не начал: опять стал ходить по комнате. "Вот ведь мне казалось, что и в Ивонн я влюблен… Другое дело, если говорить о поездке в Америку вообще. Собственно, я подумывал о Соединенных Штатах, когда собирался стать журналистом. Но о чем я только не подумывал! Верно и то, что за деньгами остановки не было бы: еще на несколько лет жизни денег хватит во всяком случае, если даже ничего не зарабатывать. Да и для живописи Америка могла бы кое-что дать". Он почти с отвращением взглянул на свой "Уголок Компьенского леса" и подумал, что таких уголков в лесу, на заре и под вечер, в серых, голубоватых, серебряных тонах только что всеми оплаканного Коро есть, наверное, сотни. "Да, ясно, что надо все, все пересмотреть, надо понять, что я писал вздор, что "Стенька" никуда не годится, как никуда не годятся всякие княжны Таракановы, Грозные у гроба сына, становые на следствии и колдуны на свадьбе, которые десятками фабрикуются у нас в России… Если же с позором из живописи уйти, то… Куда же уйти? В революцию? В журналистику?.. Верно, это судьба всех бездарных неудачников - бросаться из стороны в сторону", - думал он полупокаянно-полуиронически. "А вот просто повидать Катю было бы очень соблазнительно, но где-нибудь поближе, без всякой Америки…" Он опять прочел письмо. Из него нельзя было понять, куда и когда едет цирк. "Но как мило, что она "умею" пишет с "е".
Николай Сергеевич так же нежно ответил Кате и просил Карло и Рыжкова толком сообщить все об их поездке. Очень скоро пришло от Кати новое письмо, настолько восторженное, что после него не встретиться с семьей Диабелли было бы просто невозможно. В конце, на немецком языке, без обращения и подписи, был записан, очевидно, рукой Карло, их маршрут с обозначением дней, часов и гостиниц. Оказалось, что они будут выступать в Гамбурге, Бремене, Бреславле, Берлине и закончат европейские гастроли в Эмсе. "Ну, что ж, в Эмс ездят теперь все. Отчего же мне не пробыть там несколько дней с ними?"
Узнав из письма Чернякова, что Дюммлеры тоже едут в Эмс, Николай Сергеевич поколебался; потом рассердился и сказал себе, что в таком случае приедет туда с Катей наверное, - точно он бросал кому-то вызов.
В последний день Мамонтов решил сделать сюрприз: заехать в Берлин за семьей Диабелли. На долгой остановке в Кельне он вынул из чемодана новый костюм, переоделся и выбрился. "Совсем, как влюбленный!" - иронически думал он.
Но, когда в крошечной комнате их убогой гостиницы на окраине Берлина Катя, смеясь и плача, повисла у него на шее, Николай Сергеевич почувствовал, что улыбался он напрасно, что это очень серьезно, что его неудачи и глупая история с Ивонн никакого значения не имеют, что он поедет за Катей и в Эмс, и в Америку, и куда она захочет.
Алексей Иванович встретил его со своим обычным степенным радушием: как будто и в самом деле очень ему обрадовался. И только в приветливости Карло было, как всегда, нечто не совсем приятное. "Точно он еще выше ростом стал после сальто-мортале…" О поездке в Америку Николай Сергеевич не сказал ни слова, да и не было времени: их поезд отходил через несколько часов. Для международного цирка были сняты особые вагоны. Катя предложила взять туда и Мамонтова. Карло кратко ответил, что это невозможно; все места заняты и постороннего человека не впустят. "Это ничего не значит, я поеду в другом вагоне", - поспешил сказать Николай Сергеевич. Легкий холодок исчез, когда Карло предложил Мамонтову повести Катю и Рыжкова в кондитерскую: сам он все бегал по делам.
- Разумеется, он страшно рад нас вам подбросить, мы у него на шее сидим, - объявила Катя. Оказалось, что она и Алексей Иванович, не зная ни одного слова ни на одном иностранном языке, почти не выходят из гостиницы, из боязни заблудиться. - Мы и то носим при себе его записочку с адресом, как собаки ошейник с надписью, чьи они! - объяснила она и залилась смехом, который в следующую ночь снился Николаю Сергеевичу.