- Да сколько на лодке можно переправить оружия? Ведь такое игрушечное восстание подавит одна полиция без всяких войск.
- Я тебя, брат, не учу, как краски класть на картине. Что ж ты Бакунина учишь, как делать революцию! - сердито сопя, спросил старик, очевидно не любивший возражений, несмотря на свой бытовой демократизм. - Молод ты, брат, меня учить!
- Ради Бога, прошу извинить! Я в мыслях не имел…
- В революции, ежели ты хочешь знать, всегда три четверти фантазия и лишь одна четверть действительности. Этого только Маркс в Британском музее не понимает! - сказал Бакунин и опять стукнул кулаком по столу. Жженка пролилась из стакана. Он залпом его Опорожнил. - И все-таки революция будет! Будет мондиальная, универсальная революция! Злая шутка, что я до нее не доживу и что не я буду ею руководить! Но это все равно, кому выпадет счастье: Бакунину ли, Стеньке ли али кому другому! Лишь бы слились в России две могучие стихии: крестьянская и разбойничья, и тогда заварится каша на весь мир!
- Ну, хорошо, - нерешительно сказал Николай Сергеевич. - Ну, вы уничтожите врагов. Дальше что?
- Присутственные места сожжем! В первый же день, с их архивами, бумагами, с их вековой человеческой грязью. - Лицо у него вдруг передернулось. - Их сожжем в первый же день!
- Архивы? Если я правильно разобрал по-итальянски, вы и на лекции тоже говорили об уничтожении бумаг? Почему это имеет такое значение?
- Сожжем в первый же день! - угрюмо повторил старик, все с той же судорожной гримасой. - Как ты не понимаешь? Ежели все бумаги сожжены, имущественные, судебные, архивные, то к прошлому не может быть возвращения, - пояснил он, мотая головой. - Разумеется, все сожжем, все! Не в первый день, а в первый час! - "Кажется, у него это мания", - подумал Мамонтов, с недоумением и испугом глядя на бледное, дергающееся лицо старика. - И заварим такую кашу, какой еще никогда не пробовал мир!
- А когда каша будет сварена и съедена?
- Что же ты хочешь сказать?
- Ну, установите новый общественный порядок. У всякого трудящегося, сначала в Италии, потом, скажем, в России, потом во всем мире, будет домик, курица в супе, и не только в воскресенье, а каждый день. Что вы будете делать дальше? Что при новом общественном порядке делать таким людям, как Бакунин?
- Дальше что? - переспросил озадаченно старик. - Дальше я сейчас не заглядываю. - Он засмеялся и лицо его опять приняло добродушное, почти спокойное выражение. - Дальше скоро я все разрушу и начнем все сначала… Ты мне нравишься, право! Ну, довольно об этом говорить. Значит, ты приехал в Локарно единственно для того, чтобы меня, старика, повидать? Польщен весьма. Я повез бы тебя в "Баронату", ты мог бы погостить на нашей кварте-ре, но беда, видишь ли, в том, что я уезжаю по делам.
- Вы уезжаете? Ах ты, Господи! - сокрушенно сказал Николай Сергеевич.
- Так что же?
- Как что! - Мамонтов вздохнул. - Значит, первый блин комом. Ведь я хотел написать ваш портрет, - сказал он, решив за трудностью отказаться от фраз без "вы" и без "ты".
- Вот, значит, для чего ты ко мне приехал! Так бы и говорил! А то "учиться уму-разуму"… Тогда подожди меня, братец, здесь. Я через недельку вернусь.
- Нет, я лучше снова к вам приеду, - ответил Николай Сергеевич. "Если он говорит "через недельку", то может приехать и через три, а ты его жди в этой дыре!" - подумал он. - Если будет ваша милость, я напишу вам и приеду в "Баронату" дня на три-четыре, чтобы работать целый день и написать вас как следует. Согласны?
- Согласен. Но поторопись, ежели не хочешь меня писать в гробу… Я шучу, приезжай, всегда буду рад.
- Однако вы не думайте, Михаил Александрович, будто я вам солгал: я приехал не только для того, чтобы написать ваш портрет. Ведь я еще и не знаю, выйдет ли из меня хороший художник, а плохим быть я не желаю. Не знаю, что я буду делать в жизни. Я действительно хотел научиться у вас.
- Хотел? Больше не хочешь?
- Хочу, конечно, - ответил Мамонтов. Как ни интересен был ему Бакунин, он понимал, что не научится у старика мудрости, которая ему подходила бы. - Я только не знаю, по пути ли нам? Вы моря крови проливать хотите, а я, Михаил Александрович, не люблю кровь.
- Ты, что ж, думаешь, я ее люблю! - сказал Бакунин. - Терпеть не могу. И жестоких людей не люблю. Но ежели надо, то надо.
- Одним словом, вы готовы ее проливать. А я думаю, что тех же целей можно достигнуть мирно. Не сразу, конечно, но сразу и ценой крови нельзя… Впрочем, с моей стороны нахально спорить с вами: вы об этом думали всю жизнь, а я так мало знаю… Не сердитесь на меня. Может быть, почитаю ваши книги и сам к вам приду: "возьмите меня". Я завтра утром уеду в Париж и по дороге в Цюрихе куплю все ваше, что найду в книжной лавке.
- Ну, что ж, твое дело. Насильно мил не будешь… Хорошо, хорошо, не протестуй… Так ты спешишь в Париж? Фрукты писать? - насмешливо спросил Бакунин. - А то, когда прочтешь мои книги, тотчас и возвращайся. Будешь с нами работать.
- С вами работать? С кем же и над чем?
- Над чем, я тебе сказал. А с кем? С бакунинцами, ежели они так именуются. Ну, с Кафиеро. Не слышал о нем? Это мой итальянский ученик. Он тоже получил наследство, но он его целиком отдает на дело революции. - Николай Сергеевич вспыхнул. - Нет, это я тебе говорю не в укор, а потому, что пришлось к слову. Что же, ежели ты революции не сочувствуешь? Жаль.
- Я этого не сказал. Я сказал, что сам еще ничего ровно не знаю и не понимаю.
- На деньги Кафиеро мы и купили эту виллу. Я там числюсь хозяином, но, разумеется, она не моя. Я на ней имею стол и кров. Много ли мне нужно? Чай и табачок есть, больше человеку ничего не требуется. Одно только: болеть стал! Это, братец мой, последнее дело.
- Что такое? Какая болезнь?
- Разные, верно, а, главное, сердце ожирело и очень я стал нервозен. Почти не сплю, лежать трудно, одеваться и раздеваться трудно. Иногда по нескольку дней не раздеваюсь, ежели помочь некому. С зубами тоже нехорошо: надо бы заправить челюсть, да не хочется и денег нет.
- Михаил Александрович, возьмите у меня денег! - горячо сказал Мамонтов. - Я не могу отдать свое состояние на революцию, потому что… Потому что этого никто не делает. Но…
- Не говори - никто: вот Кафиеро отдает.
- Кафиеро я не знаю. Но Герцен, например, был богатый человек и не отдал. Да я и сам ведь не знаю, кому сочувствовать…
- Я тебя ничуть и не обвиняю и в причины твоего нехотения не вхожу. Не отдаешь - твое дело. Тут и объяснять нечего.
- Не отдаю, потому что хочу жить свободно, а это без денег невозможно. Но если б вы согласились взять у меня несколько сот франков, то я был бы, прямо скажу, счастлив. Не на итальянскую революцию, а на ваше леченье, а? Вы мне сделаете честь.
- Да ты меня так не убеждай. Меня и убеждать не надо. Несколько сот франков, говоришь? Пятьсот?
- Отлично, пятьсот.
- Возьму с благодарностью, вот приятная неожиданность! Надо еще выпить, - сказал Бакунин, разлив по стаканам остаток жженки. - Твое здоровье! - Он выпил и закусил остатками сыра. Николай Сергеевич смущенно отсчитывал деньги. - Спасибо, голубчик. А челюсти я себе все-таки не заправлю. К доктору, пожалуй, пойду, и лекарства куплю, и аптекарю, кстати, долг заплачу. - Он вздохнул. - Странно, я всю жизнь брал взаймы справа и слева и никогда по сему поводу не чувствовал смущения. А что; меня за это ругали, сказать тебе не могу. Еще покойный мой друг-недруг Белинский ругал… Он, впрочем, сам брал деньги взаймы, где только мог, но он это делал с мукой. А я, видишь ли, без муки. Никогда я этого не мог понять. "Честь, честь"! - с досадой передразнил кого-то Бакунин. - При чем тут честь? И что такое честь? "Мое", "твое"!.. Я своей жизнью, смею думать, завоевал себе право на то, чтобы за мой чай с хлебом и за табак платили другие и чтобы меня этим не попрекали, а?
- Да, разумеется!
- Ну, спасибо тебе. Вот не думал, не гадал! Признаюсь, когда Джакомо сказал мне о компатриоте, я подумал, что надо выручать этого компатриота из беды. Помнится, я даже предложил тебе денег, а? Ну да, предложил. Ты не думай, что я только беру. Я сам с каждым рад поделиться, когда у меня есть… Господи, у кого только я не брал взаймы! Помню, в Сибири я задумал бежать из ссылки, нужны деньги, а их-то, как всегда, и нет. Был там вице-губернатор, хороший человек… Как его звали? Забыл, сейчас вспомню… Ну, мы с ним были знакомы, я всех знал. Ведь генерал-губернатор граф Муравьев приходился мне близким родственником. Поехал я к вице-губернатору, говорю ему: "Так, мол, и так, дайте, говорю, тысячу рублей взаймы". Он заахал: "Да у меня, говорит, Михаил Александрович, таких денег нет в свободном состоянии! Да и зачем вам, говорит, Михаил Александрович, такая сумма? Тут с глуши такие деньги и истратить не на что!" - "Тут, в глуши, говорю я ему в ответ, точно истратить не на что. Но мне, видите ли, ваше превосходительство, бежать нужно отсюда, из ссылки, а на это требуются немалые деньги". И что же ты думаешь? Дал! "Ежели, говорит, на побег, то я не могу отказать. Получите…" Ты смеешься? Ну да, потому он русский человек. Немецкий вице-губернатор, небось, не то что не дал бы, а сейчас же послал бы за полицией, уж в этом ты верь моему слову… Или вот, не очень давно, разозлил меня этот контовский поп Вырубов своими писаньями. Смерть хотелось ему ответить брошюрой, а напечатать ее не на что: было тогда полное безденежье. Что ж, взял я и написал Вырубову: хочу тиснуть о вас ругательную брошюру и пороха не хватает, не пришлете ли мне для уплаты за нее типографии триста франков? Прислал! Потому он тоже русский человек… Да что ты хохочешь?
- От восторга, Михаил Александрович!