Кто-то возразил, что Тарас не имеет права выходить на улицу: партия не может пожертвовать обоими вождями. Желябов горячо возражал: никаких вождей среди них нет, есть люди, служащие одному делу, одинаково готовые идти на смерть. Но хотя он говорил совершенно искренне, все понимали, что он человек единственный и незаменимый. Один Желябов теперь в партии удовлетворял человеческой потребности в вожде. Перовская смотрела на него блестящими глазами и молча одобрительно кивала головой и ему, и тому товарищу, который говорил, что Тарасом пожертвовать невозможно. Тихомиров угрюмо молчал. Он был тоже удручен гибелью Михайлова; ставил его в "Народной Воле" на первое место (себе мысленно отводил второе). Думал, что партия кончена, какие бы еще ни произошли события.
Геся Гельфман подала чай. Ее вид показывал, что надо жить и дальше, а если надо жить, то нет причины не давать товарищам чая. Подала и угощенье: нарезанные куски черного и белого хлеба. Некоторые принялись есть с жадностью. "Точно поминки! - подумала Лиза. - И как на поминках, с их вековой мудростью, тут ничего оскорбительного нет…" Не она одна это подумала, и не одной ей хотелось выпить вина. Геся это почувствовала, хоть сама никогда к спиртному не прикасалась. Она поставила на стол бутылку. В шкапу были остатки рыбы, Геся пошла на кухню. Вдруг она вспомнила, как на встрече Нового года Александр Дмитриевич помогал ей подать щуку. Она села на табурет и беззвучно заплакала, положив голову на стол у тарелки.
- …Когда же приблизительно это может произойти? - спросила Лиза. Вино и общество бодрых, мужественных людей, особенно Желябова, очень подняли ее настроение. В другое время она не задала бы такого вопроса, да ей и не ответили бы. По настоянию Михайлова, наиболее важные дела держались в тайне между теми, кому надлежало их выполнять или следить за их выполнением; даже Исполнительный комитет не знал всех подробностей. Но сейчас в общем настроении братского подъема были забыты и правила конспирации, и партийная иерархия. Все взоры обратились на Тараса. Теперь ясно было, что и выполнять, и следить будет он. По рангу, никем не установленному и всеми смутно сознававшемуся, Тихомиров был не ниже. Однако члены Исполнительного комитета понимали, что Старик для этого дела не годится.
- Приблизительно рассчитать можно, - сказал Желябов, вынимая из кармана записную тетрадку с календарем. - Разумеется, только приблизительно. На подкоп надо считать два месяца. Если бросить на Малую Садовую все силы, то при удаче справимся в полтора. Из-за этого проклятого ремонта въехать в лавку можно будет только в начале января. Значит, земляные работы кончим в середине февраля. Он выезжает в Манеж по воскресеньям. Воскресенья будут… - Желябов перелистал календарь. - Воскресенья будут двадцать второго февраля, первого марта, восьмого марта. В один из этих дней и сделаем…
Наступило довольно долгое молчание.
- Конечно, Александра Дмитриевича выследили на улице, - сказала Лиза. - Очевидно, за ним шли по пятам.
- Если так, то и Аристократка в опасности, - заметил кто-то. - Александр Дмитриевич у нее был накануне.
- Разумеется. Вы в очень серьезной опасности.
- Какой вздор! - беззаботно сказала Елизавета Павловна.
- Ведь вы же сами говорили, что заметили за собой слежку.
- Заметила, но это не имеет никакого значения.
- Нет, это имеет значение. Кроме того и главное, Александр Дмитриевич как раз на днях выражал желание послать вас за границу.
- Он говорил и мне, но я теперь никуда не уеду. Все это вздор!
- Нет, не взор! Александр Дмитриевич никогда вздора не говорил, - строго сказал Желябов. Авторитетный тон ему удавался гораздо лучше, чем Михайлову, который, впрочем, о своем престиже никогда не думал: ему важно было только существо дела. Желябов заговорил о репутации партии, о необходимости пропаганды за границей, о привлечении симпатий передовых людей Европы и Америки. Говорил он так хорошо, что все заслушались, хотя теперь было не до красноречия. Перовская, Геся, Лиза не сводили с него глаз. "Да, это настоящий человек!" - думала с восторгом Елизавета Павловна. Из слушавших Желябова некоторые (как и он сам) знали, почему Михайлов хотел послать Аристократку за границу, но и они точно об этом позабыли. Елизавету Павловну, впрочем, любили, и сообщение об установленной за ней слежке всех встревожило. Когда Желябов кончил, другие члены комитета также стали убеждать ее уехать в Париж. В этом точно была последняя воля Александра Михайлова. Молчала только Перовская: как и Михайлов, она в душе презирала уезжавших за границу революционеров.
- Не могу я уехать, Тарас, - сказала Елизавета Павловна. - Ввела к вам Машу, а сама уеду.
- Маша сюда приходила за час до вас. Мы тотчас ее отослали домой. Очень она милая, ваша сестра, но у нее, скажу правду, нервы совершенно расшатались. Я… мы ее ни на какую работу назначать не будем. Вы можете быть совершенно спокойны: во-первых, за ней ровно ничего не значится, во-вторых, слежки за ней нет. А если и заметили, что она у вас бывает, то что же тут подозрительного? Бывает у сестры. Она слишком нервна для нашей работы, да и очень уж молода. Александр Дмитриевич был против привлечения к важной работе слишком молодых людей.
- И Маша, и я в распоряжении партии, - сказала Елизавета Павловна. У нее с души свалился камень. - Но если вы, Тарас, спрашиваете мое мнение, то, я думаю, мне за границей делать нечего. Там и без меня есть люди.
- Есть, но не активные. Вы внесете динамическое начало, - сказал с усмешкой Тихомиров. "Кому динамическое начало, а кому динамит", - саркастически подумал он. Елизавета Павловна бросила на него недобрый взгляд.
- Да как же я уеду? Разве Владимир переправит меня через своих контрабандистов?
- В этом необходимости нет, - ответил Желябов. - Пусть ваш муж сначала попробует получить для вас заграничный паспорт в легальном порядке. Если не дадут, мы обратимся к контрабандистам. Сегодня же лучше домой не возвращайтесь, переночуйте здесь.
- Мы вам тут поставим кровать, а я перейду на кухню, - предложила, оживившись, Геся. - И одеяло я найду тепленькое.
- Я должна вернуться домой. Если ко мне сегодня не нагрянули, то до ночи уже не нагрянут.
- Это верно, - подтвердил Желябов, подумав. - Значит, через недельку начнется для нас агитация в Париже. Рошфор, говорят, всей душой предан нашему делу. Вы будете там чрезвычайно полезны партии.
В его словах не было ничего обидного. Напротив, они были лестны. Но ей была неприятна усмешка Старика.
VII
Первый разговор Михаила Яковлевича с единомышленниками оказался удачным. Он сделал небольшое сообщение, которое чрезвычайно заинтересовало группу людей, собравшихся у редактора журнала. Черняков предварительно взял со всех слово держать все в тайне, и это еще подняло интерес к делу. Произошел обмен мнениями. Только один из участников беседы высказался вначале против встречи с министром. - "Пусть эти господа на деле покажут свою готовность безоговорочно вступить на конституционный путь, тогда поговорим. А то ваш Лорис подумает, что стоит нас приласкать, и мы бросимся к нему в объятия!" - сказал земский деятель, человек довольно желчный, несколько ближе, чем другие, стоявший к людям, которых Черняков называл радикальными tutti quanti: граница между либералами и радикалами была не очень определенной. - "Позвольте, это не разговор, Василий Васильевич, - обиженно ответил Михаил Яковлевич, - во-первых, Лорис не "мой", а во-вторых, в его объятия никто из нас бросаться не собирается. Но, по моему скромному суждению, рука, в первый раз протянутая нам сверху, не должна повиснуть в воздухе. В действительности, мы изложим ему наши desiderata, или, вернее, наши условия. А дальше его дело будет принять их или не принять. Бросаться же в его объятия я никак не предлагал и не предлагаю". - "Я ничего обидного не хотел сказать, но я желал бы, чтобы вы объяснили, как вы…" - "Я и не жалуюсь на обиду, но что же вам ответить, Василий Васильевич? Напомню вам слова Биконсфильда: "Never complain and never explain… He жаловаться и не объяснять". Хозяин дома вмешался и сказал, что со старой лисой, с Лорисом, действительно надо держать ухо востро, однако нет причины отказываться от переговоров. - "Скорее всего, конечно, ничего не выйдет". Все другие участники беседы высказались за переговоры и были видимо польщены предложением. Особенно ясно это стало после того, как начали составлять список. "Обид будет, конечно, великое множество, - сказал со вздохом редактор, - Иван Иваныча позвали, а меня не позвали. Ох, уж эти мне Иван Иванычи!" Все же он отвел другого редактора; отозвался о нем чрезвычайно лестно, но признал его неподходящим человеком. Были отведены еще два адвоката: они всех заговорят. - "Что ж, если так, то нашу инициативную группу можно считать сконструированной, - сказал в заключение Михаил Яковлевич. - Я только возражаю против названия "инициативная группа", инициатива ведь не наша, а ближнего боярина". - "Конечно, Василий Васильевич! Я говорю о группе лиц, откликнувшихся на его инициативу", - примирительно разъяснил Черняков. Под конец разговор стал шутливым: какой кому достанется портфель. - "Вот увидите, Михаил Яковлевич, ближний боярин научит вас истинному либерализму", - весело сказал кто-то. "Это что евнуху учить Потемкина, как говорил, кажется, Пушкин", - сказал желчный земец. Все засмеялись. Прощаясь, участники беседы крепче обычного жали руку Чернякову: понимали, что обязаны ему зачислением в инициативную группу; и он понимал, что они это понимают.