Перед домом Менохима стояла группа молодых девушек, с оживлением разговаривая между собой. Это были дочери Сары, которые пришли, чтобы помогать Миртале приготовить ужин, и остались после того, как все было сделано, терзаемые любопытством увидеть Ионафана или по крайней мере узнать подробности об этом необычайном человеке, товарище их несчастного брата. Желтые и голубые платья их весело сверкали при последних отблесках заходящего солнца черные и рыжие косы оттеняли шеи, блистающие стеклянны ми ожерельями; бубенчики сандалий позвякивали на их ножках. Одна держала серебряный кувшин, наполненный вином; другая накидывала на плечо Мирталы роскошно вышитое полотенце для обтирания рук после омовения перед едой и после еды; третья живо рассказывала о суматохе, которая произошла вчера у них в доме. Они еще долго щебетали, а потом, оставив принесенное ими, упорхнули. Миртала смотрела с минуту им вслед и наконец, изменив направление взгляда, увидела стоящего у противоположной стороны забора мальчика. Греческие хитоны были тут такой же редкостью, как римские тоги. На нем же был надет хитон из ткани цвета, напоминающего аметист; а длинные каштановые волосы мягкой волной ниспадали ему на плечи, оттеняя лицо, нежное, девичье. Миртала узнала его с первого взгляда Она видела его и в портике, и в доме Фании, она знала, кому он служил и даже как его звали. Удивление, радость, тревога сменялись на ее лице. Грек, когда дочери Сары ушли внимательно огляделся вокруг и быстро перешел узкую и грязную улицу.
- Наконец-то, сказал он, - разлетелись эти перепелки, которые так долго щебетали около тебя на этом вашем противном языке. Ведь не мог же я при них отдать тебе то, что тебе посылает господин мой Артемидор.
На ладони его появилась исписанная дощечка. Он подал ее Миртале, которая было протянула к ней руку и тотчас же отдернула ее. Она задрожала, а от лица ее, казалось отхлынула кровь.
- Почему же ты отдергиваешь руку, точно боишься обжечься? - уставив свои любопытные глаза в побледневшее лицо девушки, с улыбкой прошептал Гелиас. - Не бойся, не обожжет тебе руки письмо моего господина. Возьми и читай.
Она взяла, посмотрела на письмо, и лицо ее выразило страдание.
- Я не умею читать латинского письма - едва слышно прошептала она.
- Ты хочешь, чтобы я прочел тебе это?
Помолчав с минуту, она сказала умоляюще.
- Прочитай.
Мальчуган окинул быстрым взглядом пустую улицу, подошел еще ближе к Миртале и быстро прочел:
"Ты не была сегодня ни в портике, ни в доме Фании. Может быть, ты решила уже никогда не показываться мне? Я бы согласился на то, если бы не сожалел о прекрасной жемчужине, утопающей в луже. Завтра на закате солнца я буду тебя ждать у арки Германика. Приходи!"
Гелиас перестал читать и отдал ей дощечку, но она ее не брала. Вдруг она закрыла лицо ладонями.
- Не могу, не могу.
Грек не понял ее.
- Употребляй латинские или греческие слова, потому что вашего языка я не понимаю. Что мне сказать моему господину?
Она открыла лицо, схватила письмо Артемидора с ужасом в глазах, снова отдала его греку. Но он спрятал руки под складки хитона.
- Придешь? Почему не отвечаешь?
Глядя в землю, она проговорила тихо:
- Разве же алчущая лань может не бежать к лесному источнику? Разве же роза не расцветает, когда из облаков выглянет солнце?
- Ты это странно сказала, но я запомню твой ответ и дословно повторю моему господину, - сказал Гелиас и медленным шагом, оглядываясь вокруг, как любопытный прохожий, удалился. В конце улицы он прошел мимо старого еврея в тяжелой чалме с изборожденным морщинами лицом. Это был возвращающийся домой Менохим. Войдя в свою низенькую, маленькую комнату, он спросил:
- Где Ионафан?
При звуке его голоса из-за пялец, пряча что-то за пазуху, поднялась Миртала и, подойдя, прижалась к его руке пылающими губами.
- Ионафан еще не вернулся из дома Гория…
Когда она это говорила, в голосе её звучало сожаление души, заблуждающейся, но не желающей расстаться со своим заблуждением, как с жизнью.
Час спустя, сидя на глиняном полу за своими пяльцами Миртала смотрела на Менохима, и в ее глазах, казалось сосредоточивались все ее мысли и чувства. Сняв с головы тяжелую чалму и прикрыв белеющие волосы маленькой шапочкой, Менохим при свете маленькой лампы читал вслух из разложенных перед ним на столе листов пергамента. Напротив него в полумраке выделялось смуглое и исхудалое, сосредоточенное лицо Ионафана. То, что Менохим читал, было плодом дум, мечтаний и страданий всей его жизни.
Менохим был поэтом. Но ни возвышенности певца, ни величия пророка в его фигуре и голосе не было. Когда он с увлечением читал или, вернее, наизусть декламировал сильную строфу своей поэмы, босые ноги его качались и тряслись, а исхудалые руки делали такие жесты, при виде которых улыбнулся бы презрительно самый ничтожный оратор с той стороны Тибра. Он казался жалкой, изможденной птицей, судорожно бьющей общипанными крыльями. Когда же строфа была жалобна, умоляюща, хриплый голос становился жалобнее, и тонкое худое тело раскачивалось дрожащие ладони беспомощно касались лба, глаз, щек, груди. Тогда он становился похожим на расплакавшегося ребенка, протягивающего беспомощные руки к материнской груди. И лишь метался ли он, или причитал, судорожно тряс в воздухе босыми ногами, придавал ли губам смешанное выражение ненависти или угрозы, в глазах горело пламя невыразимой нежности, а по морщинистым, желтым, дрожащим щекам время от времени скатывалась крупная, блестящая при тусклом свете лампы слеза.
Миртала внимательно слушала его, и усилие мысли что-то глубоко обдумывающей, выражалось в ее влажных блестящих глазах.
- Имя твое, отец, будет прославленным и почитаемым среди Израиля… - воскликнул Ионафан.
Менохим покачал головой.
- Имя мое! - сказал он, - нет, Ионафан! Пред тобой одним открыл я свою душу и на уста твои налагаю печать тайны. Кто я такой? Неизвестный, бедный, презираемый. Кто же меня захочет слушать? Я отрекусь от славы, я провозглашу людям, что это произведение великого Ездры. Тому, кто некогда отстроил Сионский храм, пророку древних времен, народ охотнее поверит и скорее будет вдохновляться и подкрепляться его песней, нежели бы если он знал…
- Значит, ты отречешься от труда, который был делом всей твоей жизни?…
- Не жажда похвалы руководила рукой и сердцем моим, - ответил Менохим.
Минуту спустя, со склоненным лицом, сложенными ладонями, покорным, умоляющим голосом, как бы твердя молитву, он проговорил:
- Обрати меня, Предвечный, в развевающуюся тень, в догорающее пламя, в ничтожную песчинку! Да, стану я, Предвечный, перелетным дуновением ветра, иссохшим листом, гонимым по пустым полям, да исчезну я и развеюсь, как белый туман перед лучом солнца, как желтая пыль под копытом всадника… Пусть, о Предвечный, имени моего из поколения в поколение не произнесут ни одни человеческие уста и на могиле моей пусть сорная трава переплетается с репейником; но из души моей в душу моего народа перенеси хоть одну искру надежды, из песни моей продолжи хоть на одну минуту его существование, трудом моим отри у него из глаз одну слезу скорби.
Девичьи руки потянулись к опущенной руке Менохима. Поза Мирталы была покорна. Она готовилась вместе с Ионафаном склониться к его ногам, как вдруг в широко открытых глазах ее появилось выражение ужаса. Миртала увидела заглядывающую в комнату голову, покрытую рыжими волосами, и желтое лицо с маленькими сверкающими глазками.
- Должно быть, у тебя беспокойный сон, Силас, если ты в такую позднюю пору заглядываешь в чужие дома, - насмешливо сказал Менохим.
Силас не входя, стоял у двери.
- Ты также бодрствуешь; мне показалось, что у вас гость; я его видел идущим из дома Гория и пришел поприветствовать его.
Смертельная бледность покрыла лицо Менохима. Но в эту минуту в комнате раздался серебристый веселый смех Миртала с громким, непринужденным смехом воскликнула:
- Пришелец издалека! О Силас, значит, ты не узнал Иуды, сына Гория, который пришел развеселить своей беседой старого Менохима? Значит, ты не узнал сына Гория, волосы которого подобны вороньему крылу! Ступай к этому едомиту, который живет на Авентине и лечит глаза. Ступай, Силас, к лекарю, потому что если ты не поспешишь, то ослепнешь так, что уже не попадешь и в свой излюбленный трактир!..
Силас произнес какое-то ругательство и хлопнул дверью, которая со стуком закрылась за ним. За дверьми его ждала кучка людей, среди которых были египтянка Кромия и Бабас.
- Не знаю, не видел, эта чертовка заслонила его от меня, - сказал Силас им.
- Почему же ты не вошел, сирийский осел?! - крикнула Кромия.
- Благодарю! А если он там… Нож этого разбойника мог бы меня отослать к подземным божествам…
- Может быть, девушка говорит правду, - сказал Бабас, - может быть, ты видел сына Гория…
- Я готов дать себе отрубить руку, что это был тот, за выдачу которого римским властям у нас было бы на что выпить в течение целого месяца…
- Вытаращивай же в другой раз получше свои собачьи глаза! - проворчала Кромия, - потому что, если ты не уберешь этой девчонки, я заменю тебя Бабасом, который уже давно вздыхает по мне… Дура я, что так долго соглашаюсь наделять моими ласками такого рохлю, как ты!
Силас угрюмо проговорил:
- Быстро бы их убрали, если бы доведались, что они в своей лачуге прячут заклятого врага императора!..
Они направились к трактиру, из которого пробивались сквозь щели красный отблеск факелов и глухие звуки сирийской сумбуки.
В доме Менохима было темно и тихо.