И она подошла к постели: "Вы спасли от смерти нашу дочку - Бог наградит вас, а мы весь вик будем за вас молиться..." И она перекрестилась, взглянув на образа. "За кого ж нам молить Господа Бога? Скажить, будьте ласкови, ваше имя, отечество и званіе?"
- Меня зовут Василием, Савин сын, Левин, войск его царского величества гренадерского полка капитан, - отвечал Левин (так звали нашего героя). Говоря это, он приподнялся на постели.
- Лежить-лежить, будьте ласкови, Василій Савич.
Левин чувствовал слабость, но он быстро припомнил все, что случилось.
- Не беспокойтесь, государыня, я совсем здоров. Но как ваша дочка? Что с ней после этого ужасного случая? - быстро заговорил он.
- Слава Богу, слава Богу! Налякала вона нас - и теперь страшно, як згадаю. А Бог миловав - здоровенька, як рыбочка, тилько по вас дуже убивалась бидна дитина. "Я, каже, повинна буду в его смерти". Дуже плакала, як прійшла в себе, глядючи на вас. Теперь треба ій порадовати. Оксанко! Оксанко! Ходи сюда, дитятко! - громко сказала старушка, обращаясь к двери.
Видение повторилось. В двери опять показалось прелестное личико. Но теперь оно, все пунцовое до кончика ушей, не закрывалось уже рукавом. С глазами, полными слез, девушка подошла к матери, не смея взглянуть на своего спасителя, крупные, как горошинки, слезы не удержались на длинных ресницах и покатились по щекам: то были слезы радости, благодарности и - стыда. Последнее, а отчасти и первое чувство заставило ее броситься на грудь матери и разрыдаться совсем.
- Годи-годи, дитятко! Ты бачишь - им легше - вони слава Богу... Годи ж, Оксаночко, - говорила мать, гладя по голове девушку. - Треба ж тоби и подяковати Василія Савича... Не плачь, не соромься - вони тоби тепер як отец ридный.
Девушка открыла заплаканное лицо и перенесла свои большие, серые как шкурка змеи, глаза на Левина. Левин, в свою очередь, весь попунцовел. Ему казалось, что он никогда не видел такой чарующей красоты, хотя очарование это не могло не усиливаться от того потрясающего драматизма, который столкнул его с этой девушкой - где же? - у порога смерти.
- Я рад... - начал было Левин, но на этом и прекратилась его речь - лексикон его истощился.
- Подякуй же, дурна, чого стоишь? - настаивала мать.
- Дякую, - прошептала девушка.
- Я рад... - И опять вышел весь лексикон его.
В это время под окном жалобно завыла собака. Девушка встрепенулась. Большущие глаза ее засветились еще больше.
- Се вона по вас, - быстро сказала она Левину, - так убивалась бидна...
И мигом выбежала из комнаты. Старушка улыбнулась и покачала головой. "Дурна дитина - молода еще". Через минуту девушка явилась с собакой. Последняя радостно взвизгнула и бросилась к Левину, силясь достать до его лица.
- Ну-ну, будет-будет! Обрадовалась? - сказал Левин, гладя собаку и отталкивая ее от себя.
Лексикон его для разговора с собакой оказался обширнее, чем для разговора с девушкой. И последняя, в свою очередь, в присутствии собаки стала смотреть на Левина смелей.
- Ох, яки ж мы дурни! - заторопилась старушка. - И подяковати вас не вмили, а тепер и не спитаємо - чим вас частувати? Чого б, скажить, вам принести покушать? У вас другій день и крошки во рту не було...
- Благодарю вас, сударыня, - мне ничего не хочется. Я только смею спросить вас - у кого в доме я нашел такое гостеприимство? Кого я должен благодарить за оказанную мне помощь?
- Мій муж - сотник малороссійских его царьского величества войск Остап Петрович Хмара. Вин тепер с царем у Туречини, на войни. А се наша дочка - Оксеніею зовуть. Ото ж вона и надилала нам клопот, а вам щи бильш, та спасиби Богови, вызволив вас од смерти... Та що ж се я, дурна, разбалакалась як сорока, а не те щоб вас нагодувати та напоити.
В то время, когда суетливая старушка топталась на месте и тараторила без толку, ее "Оксения" не оставалась без дела. Она, по-видимому, состояла уже в большой дружбе с собакой Левина и охотно разделяла ее радость: пес поминутно скакал то к ней, то к Левину, стараясь поцеловать или хоть лизнуть своего хозяина или хорошенькую панночку. Последней это очень нравилось, и она весело отбивалась от собаки и смеялась, а Левин с удовольствием смотрел на девушку и дружески ей улыбался.
- От - дурна дитина! - опять затараторила старушка, глядя на дочь. - Чи давно ж таки ще Бог та добрый чоловик спасли од смерти, а воно вже и забуло, дурне - с собакою грается... А вже й не маленька - девьятнадцяте лито пишло як пип свяченою водою облив та Оксеніею наименовав... Ох, лишечко! Та с тобою, дурне, я й сама здурила...
И старушка выбежала из комнаты. Остались только Левин, "дурна дитина", как выражалась старушка, и пес. По выходе матери, "дурна дитина" разом присмирела и хотела было ускользнуть, но Левин остановил ее.
- А вы, Ксения Астапьевна, благополучно оправились после того несчастного случая? - спросил он ласково.
- Слава Богу, благополучно, - отвечала девушка, защищаясь от собаки.
- А очень испугались тогда?
- Я не помню.
- Ермак! Не трогай панночку - пошел! - обратился он к собаке, которая совсем заполонила панночку, на что последняя не особенно претендовала. - А скоро вы пришли в себя, когда я вас вынес из воды? - снова спросил он.
- Скоро... Як вы упали... тут я дуже злякалася - я думала вы вмерли.
- А кто эта девушка была с вами?
- То наша Докійка.
В это время дверь растворилась, и сама Докийка влетела в комнату. Она несла поднос, уставленный всякими яствами, питиями и ласощами. Докийка тоже вся побагровела, вспомнив, в каком костюме она познакомилась в первый раз с этим паном - одна распущенная коса защищала тогда ее девическую скромность. Теперь эта коса заплетена была жгутом и представляла подобие доброй оглобли, оканчивавшейся зеленой и голубою лентами. На крепкой шее и высокой труди, выпиравшейся из-за шитой сорочки, рассыпано было с полчетверика всяких бус и стекляруса, при малейшем движении издававших такой звук, словно бы ломовая лошадь встряхивала своею наборною сбруей. Босые, красные, хотя соразмерные ноги ступали твердо; короткая юбка-сподница обнаруживала икры невообразимого в наш тщедушный век размера. Метнув своими большущими, черными как шпанская вишня глазами на пана, она потупила их и снова побагровела, когда счастливый Ермак хотел и ее облапить, полагая, что в этот радостный день со всеми надо целоваться. Докийка поставила поднос на стол и за чем-то снова побежала. За нею хотела ускользнуть и сама панночка, но Ермак, доселе не освободившийся от телячьего восторга и все еще надеявшийся лизнуть свою приятельницу в самые губы, зацепился лапой за ее монисто.
- Не пускай, не пускай, Ермак, - весело сказал Левин, который при всей своей слабости чувствовал какой-то прилив радости и теплоты, - не пускай.
Девушка засмеялась и точно брызнула из своих глаз в глаза Левина током света.
- Ой! Вин манисто порве, - сказала она, отстраняясь от собаки.
Докийка опять вошла своею бойкой походкой, опять метнула на пана черными глазами, звякнула монистами так, что Ермак бросился сначала к ней, а потом к подносу с яствами, и постлала на стол новую, принесенную ею скатерть. Вместе с панночкой они стали расставлять на столе кушанья и тихо перекидываться словами, относящимися к делу.
Левину казалось, что он дома, в родной семье. Что-то давнее, детское проснулось в нем при виде этих милых, приветливых лиц, и ему хотелось встать, обнять всех, рассказать им все, все, что он пережил, передумал, перечувствовал. На душе у него было легко и светло, как в этой светлой приютившей его комнате-светлице.
- Как же это ты, Докийка, не доглядела за панночкой, что она чуть не утонула? - шутя спросил он.
- Вони не слухали, - отвечала Докийка, потупясь. - Вони дуже далеко плавали.
- А теперь уж вы далеко не будете плавать, Ксения Астафьевна? - спросил он саму Ксению.
- Ни, теперь вже нас одних мама не пустиме...
- Таки й правда, буде вже, докупались трохи не до смерти, - затараторила старушка, переступая через порог и таща какие-то новые ласощи. - Сидить тепер дома, або купайтесь у корыти, як утята.
- Ну, мамо - яка ты! - возразила Ксения, ласкаясь к матери.
- Добре, добре, а все ж таки у Днипр - ни ногою.
- Ну-бо, мамцю, - мы у бережечка.
- Ни-ни, и не проси... Другій раз Василій Савич не полизе за тобою, и так он до чого довела чоловика... Сором та й годи! Може ще й не встане...
Ксения как ужаленная бросилась к Левину, закрыла лицо руками и заплакала. Слезы так и закапали сквозь пальцы.
- Ксения Астафьевна! Что с вами? Ради Бога, успокойтесь! Матушка пошутила, - говорил встревоженный Левин, приподымаясь с постели.
Девушка продолжала рыдать... "Я - я..." Рыданья не давали ей выговорить ни слова.
- Господь с вами! Ксения Астафьевна! Да успокойтесь, ради Христа.
И Левин схватил руку девушки. "Успокойте ее, прошу вас!" - обратился он к матери.
- Ну, годи ж, годи... - заговорила та, гладя дочь по голове. - То-то, дурне - само наробило добра, та самой плаче... Ну, буде вже - наплакалась.
- Я, мамо... вони... я не хотела... вони не вмруть...