В конце недели тихий сентябрьский ветер перестал раздувать угли, и можно было возвращаться в сожженную Москву. Все, что осталось от города, имело только два цвета - черный и серый: черный дым, неподвижно повисший над пожарищем; черные каркающие вороны, по-хозяйски рассевшиеся на обугленных руинах; черные обгоревшие деревья с протянутыми, словно руки, ветвями; черные от сажи дымоходы, как башенки, возвышающиеся над четырнадцатью тысячами бывших домов; серый пепел, укрывший землю, обрушившиеся стены домов, обломки мебели, уцелевшие вещи, валяющиеся среди мусора; серые волки, разрывающие на куски останки людей и животных…
Императорской гвардии была предоставлена сомнительная честь первой вернуться в безлюдный город, отравленный стойким запахом гари. В начале колонны шли флейтисты и барабанщики. Высокий грустный африканец размахивал колокольчиками. Как некстати была эта музыка! И звуки ее не могли перебить рев животных и крики хищных птиц. Через каждые десять метров один гренадер выходил из колонны и становился на пост вдоль дороги, по которой император должен был проследовать в уцелевший Кремль.
Генерал Сент-Сюльпис скакал во главе четырех эскадронов драгун в непонятной пестрой униформе. Их ряды резко поредели после дизентерии. Генерал ехал с опущенной головой, чуть сгорбившись, будто придавленный гнетом свалившихся на него проблем. После взятия Сарагосы руины Москвы его нисколько не впечатляли. Д’Эрбини не скрывал зависти, глядя на генеральскую черную лошадь - турецкую кобылу с заплетенными в хвост лентами.
Гвардейская пехота разместится в крепости, а где устроятся остальные? Командование кавалерии расположится по соседству с подразделениями маршала Бесьера в правом крыле Кремля, а вот личному составу эскадронов придется искать себе место самостоятельно. Д’Эрбини во главе сотни всадников ехал среди руин, минуя дома без крыш, без дверей и окон… Первое жилое здание уже успели занять усатые рейтары капитана Коти. Значит, придется ехать дальше среди мертвенно-бледных декораций этой кошмарной сцены. Вдали показались строения, которые каким-то чудом пощадил пожар, но и их стены почернели от сажи и дыма. В глаза бросались искалеченные скульптуры: вот валяется отбитая мраморная голова, там - рука, дальше - куски торса…
Москвичи, которые до этого прятались в погребах и подвалах, теперь выходили на поверхность, потерянно бродили среди руин зданий. На них были лохмотья, их лица - землисты, а движения - пугливы. Одни тащили полуобгоревшие доски, чтобы соорудить из них подобие лачуги, другие руками разрывали грядки на своих бывших огородах и собирали остатки жухлых овощей. Какие-то люди, бормоча молитвы, стояли на коленях у подножия виселиц, на которых раскачивались уцелевшие от огня поджигатели, и с благоговением целовали грязные тряпки на ногах висельников. Время от времени они затягивали невыносимо тоскливые псалмы и верили, что на третий день казненные воскреснут. Несколько человек ныряли к затопленным баржам с зерном. С мешками вымокшей пшеницы они, скользя по грязи, на четвереньках выбирались на берег и переводили дух, пока с них ручьями стекала вода. "Мне ведь тоже надо кормить своих прохвостов", - подумал капитан.
Вскорости кавалеристы повстречали команду службы продовольственного снабжения во главе с инспектором Пуассонаром. На телегах, которые тащили пахотные лошади с широкими холками, были в беспорядке навалены туши лошадей, котов, собак, виднелись даже лебеди с взъерошенными перьями и протухшие вороны.
- Где собираешься закапывать эту тухлятину, старый плут? - спросил капитан.
- Мое мясо тухлятина? - переспросил Пуассонар. - Да ты еще будешь рад приготовить его себе на медленном огне, бессовестный кавалерист. На хорошем жару все червячки упокоятся.
- Но себе-то ты оставляешь пристойные куски?
- Обо всем можно договориться, капитан, обо всем…
Инспектор устроил мясной цех в церкви Святого князя Владимира.
Он-то и указал им на находившийся неподалеку Рождественский монастырь, который лишь слегка пострадал от пожара. С расстояния в несколько сотен метров были видны трещины на уцелевших колоколенках, серо-зеленый купол церкви, ограда, увитая скрюченными темно-серыми листьями плюща. Драгуны рысью направились к монастырю. Обгоревшие ворота были распахнуты настежь, и хватило одного несильного толчка, чтобы они повалились. Посреди заросшего травой двора был вырыт колодец, обложенный огромными камнями. Вокруг двора располагались сводчатые галереи, на которых меж круглых колонн металась стая монашек в коричневых платьях.
- Бонэ! - смеясь, сказал капитан, - раз уж ты не можешь обойтись без сутаны, поймай мне этих небесных ангелов!
Пригнувшись, чтобы не разбить голову о свод, Бонэ направил коня в галерею и ухватил за рукав одну из беглянок. Ее подружки с визгом рассыпались по залам с низкими потолками, но чуть позже их лица появились в решетчатых окнах. У монашенки, которую Бонэ подвел к капитану, щеки были густо измазаны сажей. Сделано это было, чтобы обезобразить лицо и отпугнуть мужчин. То была находка настоятельницы монастыря - несговорчивой старухи, у которой нос свешивался до подбородка. Драгуны вывели ее во двор, где она с презрением плевала на землю и выкрикивала какие-то проклятия в адрес пришельцев.
- Шантелув! Дюрталь! - со смехом крикнул д’Эрбини, - наберите воды из колодца и отмойте мне лица монашек!
Исполнение приказа превратилось в беззлобную игру, которая заключалась в том, чтобы поймать молоденькую монашку, сорвать с нее покрывало и мокрой тряпкой протереть испуганную мордашку. Некоторые из женщин были взбудоражены такой необычной затеей, о чем красноречиво говорили их раскрасневшиеся лица.
Вода закончилась, и драгуны опустили ведро в монастырский колодец. Со дна колодца донесся всплеск воды, однако поднять полное ведро наверх оказалось непросто: веревка натянулась до предела, и драгуны с побагровевшими лицами с трудом тянули его, упираясь ногами в землю.
- Вы что, не можете вытащить это чертово ведро? - удивленно воскликнул капитан.
- Вообще-то можем, - ответил Дюрталь, наклонившись над краем колодца.
Д’Эрбини соскочил с лошади и тоже заглянул в темный провал: ведро зацепило тело мужчины, спина которого появилась на поверхности воды. То был убитый французский солдат.
- Судя по цвету мундира, господин капитан, - с видом знатока сказал Шантелув, - это наш товарищ из артиллеристов…
Выстроившись цепочкой в коридорах Кремля, слуги в завитых крупными локонами париках, белых перчатках и чулках носили ведра с горячей водой, которая у них выплескивалась на пол. Они готовились вновь наполнить ванну, в которой вот уже больше часа потел император, недовольный, что ему наливают недостаточно горячую воду. Тем не менее, Констан, растиравший ему спину жесткой щеткой, был мокрым от пота, а в длинной комнате с лепными украшениями от пара в трех шагах ничего не было видно. Врачи Юван и Местивье, прописавшие его величеству горячие ванны от болей в мочевом пузыре, промокали лбы влажными платками, которые тут же выжимали на паркет, и не понимали, как их венценосный пациент еще не сварился.
Хлопнула дверь, и на пороге возник маршал Бертье. Но он выбрал далеко не самый удачный момент, чтобы обратиться к императору. Тяжело дыша, маршал вошел в комнату, превращенную в египетский хаммам, рукавом расшитого мундира вытер вспотевшее лицо, подошел к ванне и тотчас же был обруган:
- О какой катастрофе собирается сообщить нам этот зануда, испортивший мне купание?
С этими словами император окатил начальника штаба горячей водой, отчего его безупречный мундир промок снизу доверху.
- У нас есть гонец, сир…
- Какой гонец?
Человек, который может передать ваше послание лично царю.
- Кто это?
- Русский офицер. Его имя…
Бертье достал тут же запотевшие очки, протер их пальцами и водрузил на нос, чтобы прочесть нацарапанное на листе имя.
- Его имя Яковлев. Мы вытащили его из военного госпиталя. Ему повезло: в отличие от многих раненых он не обгорел.
- Где он, ваш Яков?
- Он ждет в колонном зале, сир.
- Пусть ждет.
- Он брат царского посланника в Касселе…
- Составьте ему компанию. Он будет в восторге от ваших изысканных речей. Так, где же горячая вода? Разве я велел вам прекратить растирания, господин Констан? Трите! Да посильнее, как лошадь!
Вечером Наполеон встретился с эмиссаром, разысканным Бертье. Император благоухал одеколоном, брюзжал и держал руки за спиной под приподнятыми полами полковничьего мундира. Яковлев встал, опираясь на трость. Короткие жесткие усы щетинились на его верхней губе, а панталоны красновато-бурого цвета и белый двубортный камзол придавали ему довольно любопытный вид - не военного и в то же время не гражданского человека.
Наполеон начал разговор в примирительно-удрученном тоне, однако вышел из себя, когда заговорил о Ростопчине и англичанах, отмечая их пагубное влияние:
- Пусть Александр предложит переговоры, и я подпишу Московский мир, как когда-то подписал Венский и Берлинский. Я пришел сюда не для того, чтобы остаться навсегда. Я и не должен был здесь находиться. И не пришел бы, если б меня не вынудили к этому! Всему виной англичане! Они наносят России такую рану, которая еще долго будет кровоточить. Разве это патриотизм - жечь свои города? Ярость, да! А Москва? Горячка этого Ростопчина вам обойдется дороже, чем десяток баталий! Что дал пожар? Я по-прежнему в Кремле, не так ли? Если бы Александр сказал только одно слово, я бы объявил Москву нейтральным городом! О, я ждал этого слова, я желал его! И вот что из этого вышло. Сколько крови!
- Ваше величество, - заговорил Яковлев, почувствовав конец монолога, - быть может, именно вам, как победителю, следовало бы начать разговор о мире…