"В первом случае я только подтвердил бы сплетни, меня бесчестившие, во втором - я не отомстил бы за себя, потому что оскорбления не было, я совершил бы преступление, я принёс бы в жертву мнению света, которое я презираю, человека, от которого зависело все и дарования которого внушали мне почтение..."
Да, он, в самом деле, был в полной власти Von-Фока - и разве редки случаи несмываемого позора?
"Таковы были мои размышления. Я поделился ими с одним другом..."
Он советовался тогда с Чаадаевым. Вспомнились роскошно убранный кабинет в Демутовом трактире и спокойная мудрая рассудительность друга. Но ему рассудительность эта показалась тогда бесполезной!
"...Великодушный, мягкий образ действий вашего величества, с корнем вырвавший смешную клевету, глубоко тронули меня. С тех пор до моей ссылки, если иной раз и вырывались у меня жалобы на установленный порядок, если иногда и предавался я юношеским разглагольствованиям, всё же могу утверждать, что как в моих писаниях, так и в разговорах я всегда проявлял уважение к особе вашего величества..."
Он опять бросил перо. Зачем писать заведомую ложь? Он ненавидел и ненавидит Александра, неумолимого гонителя, лишившего его - в каком возрасте! - развлечений и соблазнов Петербурга, а теперь запершего надолго, на годы, навечно в деревенскую глушь!
"Государь, меня обвиняли в том, что я рассчитывал на великодушие вашего характера, - я высказывал вам истину со смелостью, которая была бы немыслима с каким-либо другим монархом..."
О, необузданная его горячность! Зачем тогда, в Коллегии иностранных дел, не проявил он простой осторожности, разумной рассудительности!
"Ныне я прибегаю к этому великодушию. Здоровье моё было сильно подорвано в мои молодые годы - аневризм сердца требует немедленной операции или продолжительного лечения. Жизнь в Пскове, городе, который мне назначен, не может привести мне никакой помощи..." - И, унизившись, он смиренно попросил о милости: пусть ему назначат пребывание в одной из столиц или разрешат путешествие в Европу для излечения.
Но он оставил письмо черновым. Бесполезно! Александр - ханжа, лицемер, дамский угодник, ничтожество - ни за что не выпустит его из темницы. Вот за эти качества ненавидели его те гвардейцы, которых некогда он сам привёл в Париж. Выполнил ли он хоть одно из своих обещаний? Нет, не свободу он дал России, а мрачные поселения Аракчеева. По сравнению с ним даже бабка его, Екатерина, - фарисей в юбке - не была столь двуличной!
Бессилие, раздражение, отчаяние Пушкин обратил на Лёвушку. В брате он имел глупость увидеть близкого себе человека! Брата напрасно просил он помочь в издании столь важного для него Собрания. А Лев кутил, Лев волочился! Лев Сергеевич тратил на девок!..
И вот что особенно больно поразило его: Лёвушка был его alter ego. Как бы со стороны он увидел себя самого. Вот так сам он жил, таким представал перед иными людьми. Лёвушка был Александр Пушкин без его глубин души и высокого полёта мыслей: бездуховная, безобразная карикатура! Это сопоставление больно ранило. Вспомнилась Татанья.
Но уж брату он даст отповедь!
"Если б Плетнёв показал тебе мои письма, - писал он, - так ты бы понял моё положение. Теперь пишу тебе из необходимости. Ты знал, что деньга мне будут нужны, я на тебя полагался как на брата, между тем год прошёл, а у меня ни полушки...
Ты взял от Плетнёва для выкупа моей рукописи 2000 р., заплатил 500...
Я послал тебе мои рукописи в марте - они ещё не собраны, не цензированы. Ты читаешь их своим приятелям...
Словом, мне нужны деньги или удавиться. Ты знал это, ты обещал мне капитал прежде году, а я на тебя полагался...
Я не утруждаю тебя новыми хлопотами... если ж ты захочешь продиктовать "Цыганов" для отдачи в цензуру, покамест не перешлю своего списка, - я почту себя очень обязанным.
Заплачены ли Вяземскому 600 р.?"
Брат! Это он написал своему брату! Нужно было как-то успокоиться. Он взялся за стихотворение Вяземского, недавно присланное с письмом. В этом стихотворении его давнишнего друга он сразу почувствовал что-то настораживающее. Чуткий слух улавливал отступления от точности, от гармонии, от музыкальности. Он перечитал стихи и принялся за разбор. Вяземский воспевал водопад:
Несись с неукротимым гневом,
Сердитый влаги властелин.
"Вла" звучало музыкально, но можно ли сказать, что водопад - властелин влаги, если водопад сам состоит из влага?
...Междоусобных волн.
"Междоусобных" - Вяземский произвёл это слово от французского mutuel. В том-то и дело, что русский язык не образован ещё достаточно и приходилось создавать аналогии французским словам. Но mutuel означало "взаимный", "обоюдный". Волны же сталкиваются, налетают друг на друга, бурлят, вскипают - и междоусобный не передавало нужного смысла. Значит, нужно было искать слово более точное...
Так обстоит дело с русским языком. А что говорить о прозе, о деловом, философском, научном, метафизическом языке - его просто нет! Его надобно заново создавать! Сближение в XVIII веке с Европой сразу же проявилось. Ломоносов, Тредьяковский первые начали преобразования. Державин продолжил усилия. Карамзин, восстав против церковнославянщины Шишкова, сказал весьма веское слово, введя европеизм - французский! - да кое-какие элементы бытовой речи. И всё же язык его оставался салонным, жеманным. А истинный гибкий, всеобъемлющий русский литературный язык создавал, создаёт и будет создавать он, Пушкин!
В многообразных этих размышлениях он, забыв о терниях своей жизни, обрёл душевный покой.
XXXIII
Он сначала не понял, почему не слышны в привычный час тяжёлые, неспешно шаркающие шага Арины Родионовны в сенцах. Потом забеспокоился: уж не заболела ли няня? Обычно, открывая дверь в его комнату, она ласково спрашивала:
- Кофейку приказать, батюшка?
Но в сенцах было тихо. С чего начать: бежать к Сороти или, не вставая с постели, приняться за тетради и книга?
Однако где же Арина? Незачем было смотреть на часы: няня, как всякая крестьянка, жила по солнцу.
Вскочив с постели и накинув халат, он поспешил к её домику. Предчувствия не обманули: няня бессильным мягким комком лежала, скорчившись, и стонала. Мясистое румяное лицо её осунулось, посерело. На полу валялся размотавшийся клубок шерсти.
Он всплеснул руками. А она взглянула на него необычно, исподлобья - глазами, сделавшимися сразу тусклыми и маленькими.
- Помираю, - с трудом выговорила Арина Родионовна. - Помираю, Лександр Сеич... - Мягкие губы её дрогнули и приоткрылись, показав одиноко торчащие зубы.
- Мам улика, Господи! Куда бежать, кого звать? И к несчастью, нет в Тригорском многоопытной Прасковьи Александровны. К кому слать за помощью? В Опочку? В Псков?
Рука няни бессильно свесилась. Он схватил эту старческую руку, прикосновение которой помнил с самого детства. Рука была холодной.
- Посылайте, Лександр Сеич... за отцом Ларионом... исповедоваться... причаститься... - с трудом проговорила Арина Родионовна.
- Мамушка, что... - Он чуть не заплакал. И выскочил на крыльцо. - Эй, эй!..
Тут же подбежал Михайло Калашников.
- Скорей! Запрягать! Врача! В Опочку!
Однако Калашников не проявил торопливости и тревога.
- В возраст вошла ваша мамушка, Александр Сергеевич. Уж такой, значит, возраст её, - пояснил он барину. - А, впрочем, как вашей милости будет угодно... - Но распоряжаться людьми не стал, а вошёл в домик. Пушкин за ним.
Хоть и слаба была Арина, но в памяти. И приказчику сказала с обычной к нему неприязнью:
- Пришёл, долгоносый? Посылай пошибчей за батюшкой.
- Это к полному нашему удовольствию, - ответил Калашников.
Пушкин подсел близко к няне.
- Не поправить ли тебе подушку? Няня... подушку?
Арина Родионовна о чём-то думала, потом тихо сказала:
- Долгоносый... собака. Да речист: язык мягкий, чего хочешь лопочет. Не верьте собаке, Александр Сергеевич... - И опять о чём-то задумалась. - Прегрешения наши... - Она откинула голову с разметавшимися седыми прядями на подушку. - Пожила, чего там... Скорей бы... - Выражение смирения и покоя теперь было на её лице.
Пушкин гладил, грел её руку.
Калашников за священником, однако, послал не коляску, а сына, и Шкода пришёл пешком. Он запыхался, облачение его выглядело особенно поношенным, ветхим. Он торопливо перекрестился, поклонившись иконам в углу, потом благословил вставшего со своего места Пушкина.
- Выйди, сын мой, - сказал он мягко. - Здесь Божье таинство...
Пушкин беспокойно расхаживал по двору. Безутешное горе владело им. Ах, почему сам он не верит в Бога! Сейчас бы вознёс молитву, чтобы няня, его няня, когда-то согревшая безотрадное его детство, одолела бы свой недуг и осталась с ним в его одиноком изгнании.
Шкода подошёл к нему тихим шагом.
- Не отчаивайся, сын мой... Всё в руках Божиих...
Но ряса его вдруг показалась Пушкину зловеще чёрной на фоне яркой зелени и цветов, полных радостных соков жизни.
Потом Шкода сидел в кресле в комнате Пушкина и, обмахивая потное лицо, внушал понурившемуся хозяину: