Он уже уяснил для себя характеры. Димитрий образцом себе поставил французского короля Генриха IV. В самом деле, между ними было что-то общее. Французский авантюрист цинично смотрел на религию - как на орудие политических целей, в нужный момент отступил от своей гугенотской партии, но в нём были неутомимая смелость и весёлый дух приключений. Не таков ли был Самозванец: он храбр, хвастлив, беспечен и временами даже великодушен...
Ещё разительнее обрисовался характер Марины. Какое сильное, бешеное честолюбие!.. Ей всё равно, истинный ли царевич или просто дерзкий проходимец возведёт её на русский трон... В неудержимом порыве она высказывает Димитрию тайные свои мечты. Они в Москве. Её, ещё невесту, ведут на обряд обручения. Она усыпана алмазами, яхонтами, жемчугами, одета в красное бархатное платье... И вот венчание в храме Успения - строй телохранителей, стрельцов, стольников, знатных ляхов; патриарх возлагает на неё корону; бояре и боярыни целуют ей, помазаннице Божьей, тонкую, изящную руку...
Но любовь Самозванца оскорблена. Если его ждёт неудача, останется ли она верной ему? И в её холодном смехе, в холодном лице он слышит и видит всё: не за ним пойдёт она, не оплачет гибель его - будет гонима неуёмным своим честолюбием! Он полон отчаяния, а она бросает презрительно: значит, он слаб, раз полон сомнений? Так смеет ли он говорить с ней о любви?
И вот звучит гордый его ответ:
Тень Грозного меня усыновила,
Димитрием из гроба нарекла,
Вокруг меня народы возмутила
И в жертву мне Бориса обрекла...
В Михайловском он хотел было записать эту сцену, возникшую в воображении во время прогулки, но чернила высохли. Впрочем, ни к чему было торопиться: ведь он пока что закончил лишь первую часть трагедии, первые девять сцен.
И он поспешил в Тригорское.
XXXI
Вот и наступил канун её отъезда. А ей удавалось всё, чего она желала! Ей удалось в этот день выглядеть ещё необыкновеннее, ещё притягательнее, чем обычно.
Его охватила тоска. Как вырваться ему из заточения? Вот она исчезнет, как прекрасное видение, - он же останется, и теперь один, уже совсем один! Потому что уезжает не только она, но все сразу: Алексей Вульф возвращается в Дерпт, а Прасковья Александровна увозила свою молодую команду в Ригу.
Он был какой-то задумчивый, не очень душный, с мирно уплывающим за лес солнцем, с одиноко зажёгшейся в небе яркой звездой.
Он подошёл к ней. На её лице сияло торжество победительницы.
- Завтра утром вы уедете, - сказал он. - Что остаётся мне делать в деревенской глуши? Думать о вас. Или постараться не думать о вас? Может быть, вы разрешите всё же писать вам?
- Пишите, - ответила она, - если душа ваша будет страждать.
- Будет, будет! И ждать писем от вас...
- Но что в них вы найдёте?
- Я найду строки, написанные прелестной вашей рукой. Но если бы ваши слова выразили то, что сейчас выражают ваши глаза!..
- Боже мой, что же они выражают? Я вовсе не виновата...
- Нежность. Я умру с тоски, я смогу думать только о вас. Мне будет чудиться ваш образ, ваши глаза, ваши полуоткрытые уста...
- Перестаньте! Вы... вы... У меня кружится голова.
И в одно мгновение как-то странно всё изменилось.
Уже рядом с ним стояла не Керн, а Аннет, а Керн оказалась рядом с Алексеем Вульфом.
- Что происходит? - спросила шёпотом Аннет. - Объясните мне, что происходит?..
Он перешёл на тот серьёзно-шутливый тон, который был обычен с ней:
- Вот вы уезжаете в Ригу. Конечно, вы мечтаете одерживать победы... Ведь вам хочется одерживать победы?
- Я живое существо.
- Вам просто хочется замуж. И я вам предрекаю: вы выйдете замуж за улана.
- И очень хорошо. И забуду вас. И буду наконец счастлива. - Она смотрела на него, а он видел, как Алексей Вульф позирует перед Анной Керн.
- Мне остаётся пожелать вам счастья, - сказал он равнодушно.
- Потому что у вас сердце пусто! - воскликнула Аннет.
- Что делать, я так устроен: могу вспыхнуть, но не могу долго гореть. Следовательно, я не могу никому принести счастья. Но меня заботит не моё, а ваше счастье.
- С какой же это стати?
- Просто я хочу дать вам на дорогу совет. Ветрены будьте только с друзьями-мужчинами. Они, может быть, сумеют воспользоваться вашей ветреностью, но и только. А подруга непременно постараются навредить вам - хотя бы потому, что они не менее пусты и болтливы, чем вы сами...
- Я не могу с вами разговаривать. Вы злой. Разговаривайте с Анной Петровной. Ведь вы хотите говорить с ней? Вы только и грезите о том, чтобы побыть рядом с ней... А она не с вами, а с моим братом. О, я прекрасно всё вижу! Желаю успеха.
Уже смеркалось, зажгли свечи, когда Анну Керн попросили спеть. Алина Осипова села аккомпанировать. Анна стала рядом. При мерцающем свете свечей её обнажённые плечи отражались в тёмном глянце фортепьяно.
И вот она запела негромким, хорошо обработанным голосом баркаролу на слова Козлова "Венецианская ночь":
Ночь весенняя дышала
Светло-южною красой,
Тихо Брента протекала,
Серебримая луной.
Восторг переполнил душу Пушкина. Что за звуки! И слова! И живая прелесть! Всё слилось воедино. Он не мог отвести глаз от этой женщины.
- Почему бы не прогуляться? - предложила менее восторженная Прасковья Александровна. - Почему бы нам не съездить, Александр, например, к вам, в Михайловское?
Тут же по её приказанию поданы были два экипажа. В один села она с сыном и Зизи, в другой - Пушкин, Анна Керн и Аннет Вульф.
Что-то мешало говорить. Некоторое время слышался лишь стук колёс, скрип осей и цоканье копыт.
- Вы настроены торжественно, - грустно сказала Аннет. - Где же ваши сарказмы? Почему вы не называете луну глупой репкой?
- J’aime le lune guand elle eclaire un bean visage, - ответил Пушкин.
Анна Керн будто не расслышала.
- Какой запах с полей!.. - с чувством сказала она.
Приехали. Разбившись на группки, пошли бродить по парку. Пушкин вёл Анну Керн.
- Вот сюда, в эту аллею... - возбуждённо говорил он. - Я буду вспоминать: она гуляла здесь, она сидела на этой скамейке...
- У вас поэтические грёзы, вам хочется писать стихи.
- Стихи? Нет... Может быть...
Звенели птичьи голоса. Даже в сумраке зелень казалась пронзительно-яркой. Терпкие запахи дурманили голову.
- Ваши стихи... - говорила Керн. - В них какая-то сладость, нега, необыкновенные чувства!..
- Но неужели в вашем сердце нет для меня тайной нежности, порыва, влечения?
- Ваши стихи... В них высокость и красота - всё то, что так безуспешно искала я в жизни.
И чем больше говорила она о поэзии, о прекрасном, тем больше возбуждалась и чаще поглядывала на высокого красивого Алексея Вульфа, который шёл впереди рядом с матерью.
- Боже мой, - сказал Пушкин, - сколько глупостей я готов наделать! Зачем вы приехали? Нет, зачем вы уезжаете?
- Ну, хорошо, если стихов вам не хочется, создайте же, по крайней мере, словесный мой портрет, - ответила она.
- Но это невозможно!
- Почему?
- Где взять нужные слова?
- Всё же и вы решили быть любезным...
- Я бы сказал так: хотите знать, что такое госпожа Керн? Она изящна, она всё понимает, она легко огорчается и так же легко утешается, у неё робкие манеры, но она способна на смелые поступки... Но не это главное. Главное, она чудо таинственной привлекательности. Вы довольны?
- Ну ещё, ещё. Я слушаю.
- Для неё мало кто что-нибудь значит, разве лишь на минуту займёт её воображение. Когда глаза её смотрят с пронизывающим и сладострастным выражением, их взгляда никто не может выдержать спокойно... Вы довольны?
Всё же пришлось вернуться к экипажам.
- Я приду утром вас проводить, - сказал Пушкин.
Экипажи тронулись.
Хладнокровный Алексей Вульф проникся состоянием прекрасной своей кузины. В темноте экипажа он положил руку на её мягкое бедро. Она вздохнула. Он придвинулся ближе.
Когда в Тригорском все улеглись, они встретились у дверей чулана вблизи заднего крыльца. На куче старых одеял и тюфяков она страстно отдалась ему.
...Вернувшись в свою комнату, Пушкин зажёг свечу и сел за стол. Он трепетал от наплыва чувств. Но плотское, жадное, тленное, душное, смертное исчезло - и полились стихи.
Я помню чудное мгновенье:
Передо мной явилась ты,
Как мимолётное виденье,
Как гений чистой красоты.
Это было о первой их встрече в 1819 году у Олениных. Но дальше он повторил - уже мастерски, новыми словами - то самое, что когда-то написал в стихотворении, обращённом к ней же: поэт не живёт, а дремлет, но вот он встретил прекрасную чистую женщину, и к нему вернулись вдохновение, чувство красоты и счастья жизни.
Вошла Ольга Калашникова: как всегда, она дожидалась своего времени.
Что? Зачем? Сейчас? Нет, она пришла не вовремя!
Но она стояла смиренно.
- У вас печаль, сухота, Александр Сергеевич, - сказала Ольга тихо.