- Видишь ли, - размышлял Пушкин, - у Рылеева в думе "Олег вещий" вовсе отсутствуют исторические характеры. Он видит в Олеге лишь символ древней нашей национальной славы. У меня же именно характер: первобытное простодушие, детская вера в слова прорицателя, трогательная привязанность к другу-коню.
Конечно же Рылеев и Александр Бестужев - благородные люди и таланты. Но что-то в них... Правда, Тося? Конечно же, Француз! Что-то в них помимо искусства.
- Они целят, - сказал Дельвиг. - Все целят, целят...
- Они целят, - взволнованно повторил Пушкин. - Ты прав!
- А какая цель у поэзии может быть помимо самой поэзии?
- Ты так думаешь, барон? Ты сам это придумал?
- Сам и придумал.
- Не украл? Ну, дай я расцелую тебя!
Заговорили о нашумевшей статье "Взгляд на русскую словесность в течение 1824 года и начала 1825 года", открывавшей "Полярную звезду".
У Пушкина было немало возражений. Он сделал даже набросок статьи.
- Бестужев пишет: у нас нет литературы, но есть критика. Врёт! Да и где у нас критика? Где наши Лагарпы, Шлегели, Сисмонди?.. И кто оценён у нас по достоинству?.. Вот он пишет: у нас нет гениев и мало талантов...
- Врёт, - спокойно сказал Дельвиг. - Ты - наш гений.
Пушкин усмехнулся. Он знал себе цену. Но знал также, что похвальба и благовоспитанность - вещи несовместимые.
- У тебя народная слава! - продолжал Дельвиг. - Гений в тебе я угадал ещё в лицейскую пору.
- Ах, милый Дельвиг, я больше читаю, чем пишу.
- Но ты ведь не бросишь стихи?
- Нет, барон, но...
Ах, если бы сейчас с ними были Рылеев и Бестужев! Уж то-то наговорились бы!
- А я так довольно верю в тебя, гения нашего... - Дельвиг выглядел очень солидным. - Не в голову твою, юную и незрелую, а в верность красоте... Целую крылья твоего гения.
- Тося!
Пять лет не виделись! Был бы с ними сейчас ещё Кюхельбекер! Заговорили о Кюхельбекере.
- Вилли много врёт о романтизме, - сказал Пушкин. - Элегии и послания для него уже не поэзия: подавай ему только оды!
- Вилли совсем сошёл с ума, - подтвердил Дельвиг. - Читайте только священные и духовные книги!..
- И всё же он пишет много дельного.
Был бы с ними сейчас Кюхельбекер! Пусть бы Вилли бесился, брызгая слюной, возвеличивая горячечного деда Шишкова и мертвенно-холодного Шихматова, восхваляя архаизмы и славянизмы и ниспровергая Карамзина и Жуковского...
- Надеюсь, он приедет ко мне в Михайловское? Я жду его.
Дельвиг пожал плечами. О Кюхельбекере он мог говорить лишь в насмешливо-надругательской манере, которая прочно установилась в лицее.
- Я хлопотал, устроил ему поездку в Париж, а он там безумствовал, на лекциях о русском языке и литературе позорил великого Петра, оковавшего крестьян цепями рабства, - зачем же, спрашивается, знатному Нарышкину беспокойный такой секретарь?.. Вдруг собрался бежать в Грецию... Наконец, его устроили на Кавказ к Ермолову, он буйствовал, дрался - вот его и отставили по причине болезненных припадков... Теперь кое-как подрабатывает уроками.
Но какое было бы счастье, если бы с ними был сейчас Кюхельбекер! И Баратынский!
- У нас Баратынский первый! - в восторженном порыве воскликнул Пушкин. - Я уступаю ему место...
- Нет, Француз, - с выражением строгости сказал Дельвиг. - Ты знаешь, как я люблю Баратынского. Но первый у нас - ты.
- Ну хорошо, хорошо. И ещё Языков.
- Я знаком с ним. - Дельвиг почему-то поморщился. - Нет, Француз. Первый у нас - ты! - повторил он.
- Объединиться нам нужно - вот что! - Пушкин взволнованно расхаживал по комнате. - Издавать журнал нужно - вот что! Homme de lettres, как в Европе. Собраться вокруг тебя, Тося. Ты наш центр. Тебя ценят и знают Жуковский, Гнедич, Крылов, Баратынский, Кюхельбекер и я, тебя любим, гордимся тобой. В "Вольном обществе" ты известен не менее, чем Рылеев с Бестужевым... Ведь вот Иван Васильевич Слёнин обратился к тебе - человеку ленивому, не коммерческому, потому что Слёнин - умный человек.
Пять лет! И они невольно обратились к началу всех начал - к их лицею. Из лицейских поэтов именно Дельвиг явился первым в печати. А уж потом Пушкин. Подумать только, десять лет прошло с тех пор!
- А мы вовсе не изменились, - рассудил Дельвиг, - потому что в самом начале испили сладость классической стройности и гармонии.
Да, в самом начале Кошанский "Цветами греческой поэзии", переводами Эшенберга напитал их мифами, образами, красками, именами античности - преданиями об Арионе, Дедале, Прозерпине, Пигмалионе, Адонисе, Орфее, Эвридике, Эхо, Леде... Там, в Царском Селе, среди поросли клёнов и лип, на перекрёстках аллей высились античные бюсты и статуи; в глади озёр отражались Геркулес с палицей и Флора с венком; юные лицеисты бегали, возились, прыгали в парке вблизи Дафны и Аполлона, Плутона и Прозерпины, Ниобы с дочерью, мальчика на дельфине; с крыльца директорского дома на них смотрела Минервина сова; и вся длинная Камеронова галерея уставлена была изображениями богов и героев, а на плафонах и гобеленах порхали, резвились, ныряли амуры, купидоны, фавны, сатиры, селены, нимфы - классическая древность окружала лицеистов со всех сторон: барельефами домов, кариатидами дворца, гравюрами книг...
И "Северные цветы" переполнены были античностью. Картинка, приложенная к "Письмам из Италии", изображала обитель Торквато Тассо в Сорренто в совершенно классической манере. Специальный раздел занимали "Цветы, собранные из греческой анфологии":
Вестник Кронида, почто ты, мощные крылья простерши,
Здесь на гробе вождя Аристомена стоишь?
Заканчивался альманах "Купальщицами" самого Дельвига:
Как! Ты расплакался! Слышать не хочешь и старого друга!
Страшное дело: Дафна тебе ни полслова не скажет,
Песен с тобой не споёт...
Друзья говорили и не могли наговориться. Арина Родионовна приготовила барону постель в одной из комнат. Нет, они не желали расставаться! Тучного Дельвига уложили на кровать под пологом, а Пушкина вполне устроил довольно ветхий диван.
Но и в темноте продолжалась беседа.
- С Булгариным, - жаловался Дельвиг, - литература наша совсем погибла. Он коммерсант. Все вокруг коммерсанты. Подлец на подлеце подлеца погоняет. Алтынничают, перебивают друг у друга кусок, даже в Грузины ездят к Аракчееву.
- Что ж, - сказал Пушкин, - теперь и я вполне homme de Iettres.
- А Жуковский, я думаю, безвозвратно погиб. Учит великого князя, сочиняет азбуку вместо стихов.
- На Жуковского нечего нападать! - вступился за любимейшего своего учителя Пушкин. - Все расхрабрились: он-де мистик, он-де приносит вред русской поэзии. Да он всем нам учитель роскошным своим слогом! Да все мы лишь его следствие!..
Дельвиг продекламировал "Таинственного посетителя", напечатанного в "Северных цветах":
Кто ты, призрак, гость прекрасный?
К нам откуда прилетал?
Безответно и безгласно
Для чего от нас пропал...
- Да, конечно, - вздохнул Пушкин. - Мы ушли вперёд. У самих зубки прорезались... Не для того, однако, чтобы кусать грудь своей кормилицы.
Помолчали.
- Кюхель всё же умный человек, - произнёс Пушкин. - Драгоценную мысль он высказал. Россия, рассудил он, по географическому своему положению может присвоить все сокровища ума Европы и Азии!
В ответ он услышал мирное ровное сопение.
Прогулка в середине апреля 1825 года.
В эту пору заморозки похожи были на запоздалые приступы уже побеждённой болезни. Пригревало солнце - и вновь размягчалась, расползалась земля. Вдруг наметало крупные хлопья снега - через час лишь кое-где белели плешины.
Тёмные стволы в лесу розовели в лучах уже высокого солнца. Уже набухли почки берёзы и липы, у корней дубов в глубоких лунках синела прошлогодняя листва. Робко, негромко перекликались птицы, будто боясь нарушить тишину ещё не вполне пробудившегося леса.
А в низинах разлились весенние воды - журчали, поблескивая на солнце, и среди островов-кочек плавали утки. Уже важно расхаживали вдоль Сороти цапли. Кое-где на полянах виднелась прозелень, а под соседним затенённым бугром ещё держался ледок...