Пушкин смотрел на няню пытливо. Её слова были живым свидетельством. Сколько перемен узнала Россия - и буйные преобразования Петра, и дворцовые заговоры, и победные военные походы, - а в глубинке, в народе, в самом сердце России что-то не менялось из века в век. Так кто же может сдвинуть эту громаду? Пётр, могучий титан, сделал многое, да народ-то не сдвинул. А теперь горстка его, Пушкина, благородных друзей, лучших людей в России, надеялась вдруг всё изменить. Что предлагали они? Республику? Может быть, конституционную монархию? Но на кого же будут они опираться, достигнув цели, если народ молчит, дворянство коснеет в невежестве, если вся Россия знает один и тот же порядок сотни лет? Под силу ли им? Правы ли они? И не нужнее ли ещё один мощный преобразователь сверху - новый Пётр?
...Было уже за полдень, когда из Тригорского явился знакомый Пушкину рослый Арсений.
- Барыня велят тотчас вам явиться, - объявил он решительно. Его барыня была побогаче Пушкиных, да и многих других соседей.
- Да зачем это вдруг? - Пушкину вовсе не хотелось уходить от няни.
- Велят-с. Да мы вмиг на санях!
- Да не случилось ли чего?
- Не случилось. А почта-с прибыла. Вас касательно-с...
- Так сразу бы и сказал! - Пушкин даже привскочил.
Почта! Бывало иногда, когда почту для него доставляли из Опочки в Тригорское.
Гнедая, хорошо ухоженная кобыла лихо помчала сани, взрывая снег на извилистой, неровной, холмистой дороге.
Прасковья Александровна встретила Пушкина с торжественным видом. Девицы тесно окружили его. Вот! Ему протянули письмо от Лёвушки. Но не ради этого письма так поторопили его. Вот! И Прасковья Александровна подала ему шуршащие свежие листы известной частной петербургской газеты "Северная пчела". В разделе "Новые книги" он прочитал: "Здесь напечатана только первая глава предлагаемого автором романа... она заканчивается следующими стихами..."
- Боже мой! - сказал он. - Наконец-то!
- Читайте! Читайте же!..
И он вынужден был прочесть собственные стихи:
Я думал уж о форме плана
И как героя назову;
Покамест моего романа
Я кончил первую главу;
Пересмотрел всё это строго:
Противоречий очень много,
Но их исправить не хочу.
Цензуре долг свой заплачу
И журналистам на съеденье
Плоды трудов моих отдам:
Иди же к невским берегам,
Новорождённое творенье,
И заслужи мне славы дань:
Кривые толки, шум и брань!
- Однако недурно, - сказал он, нервно комкая лист газеты. - Каковы теперь будут толки да брань...
- Читайте, читайте!..
Автор обзора продолжал: "...Опасаясь попасть в список кривотолков и не надеясь попасть на прямой толк, если станем судить о целом по малой его части, отлагаем рассмотрение сего стихотворения до будущего времени..."
Кровь прилила к лицу Пушкина. Он чувствовал устремлённые на него восхищенные взгляды. Но произошло и в самом деле громадной важности событие!
- Статейка не подписана, - сказала Прасковья Александровна. - Верно, сам знаменитый Булгарин.
- Его хватка, - согласился Пушкин. - Мог бы, однако, и попространнее...
- Он благородный человек?
- Кто? Он своего не упустит.
- Но, Александр, - сказала Прасковья Александровна, - вот вы пишете: "Противоречий очень много..." Почему? В чём? Кажется, всё очень логично. Современный столичный молодой человек... Их, вот таких, множество...
Как ей объяснить? Как объяснить и Рылееву, и Бестужеву, и всем остальным то, что он сам ещё не понимал до конца? В предисловии к первой главе бы написал: "...Да будет нам позволено обратить внимание читателей на достоинства, редкие в сатирическом писателе..." Именно так и задумал он когда-то роман - как сатиру, нечто вроде "Беппо" Байрона - и буквально захлёбывался от желчи. Он тогда давал выход желчи, вовсе не рассчитывая на публикацию. Не на Онегина была сатира - Онегин был вполне романтическим героем, таким же, как герои "Кавказского пленника", - но через Онегина на светское общество. Теперь же всё изменилось - замысел стал иным! И, противореча себе, он возражал Бестужеву и Рылееву: где у меня сатира? Что общего между Байроном и мной, между "Дон-Жуаном" и "Евгением Онегиным"? Дождитесь следующих песен! И вот ещё чего он опасался: раздвинувший тесные границы замысел его поэмы сведут к "Горю от ума" Грибоедова...
В Тригорском не привыкли видеть Пушкина столь угрюмо-сосредоточенным.
- Madame, - сказал он, обращаясь к Прасковье Александровне и будто вовсе не замечая девиц, - меня будут поспешно судить по первой главе и упрекать в том, что ничего русского, национального нет ни в мыслях, ни в привычках, ни в поступках и чувствах героя. Но что же русского, что же национального в молодых столичных наших аристократах? Их отцов, по крайней мере, отличала широта русской натуры... В дальнейшем я полагаю объясниться с публикой в письменном рассуждении. Теперь же я пытаюсь романтических своих героев приспособить к подлинной России...
- В каком же роде будет вся ваша поэма, любезный Александр?
- Ах, madame, она свободна от узких классических правил - в этом она романтическая, - ответил Пушкин. - Поэма с отступлениями, со свободным развитием интрига - согласитесь, таких в России прежде не было. Не принадлежит она и к молодой школе с возвышенно-мечтательным направлением, с культом героической личности - упаси Боже! Мои герои - обычные люди. Они изображаются со всеми своими человеческими привычками и в совершенно обычной для них обыденной обстановке.
- Но ваш кумир всё же Байрон! - вспыхнув, воскликнула Аннет.
Он посмотрел на неё таким недобрым взглядом, что она вздрогнула.
- Байрон уже давно перестал быть моим кумиром, - сказал он сухо.
- Но романтизм во Франции? - спросила Прасковья Александровна.
Пушкин пожал плечами.
- Во Франции романтизм, madame, утверждается, но, по моим понятиям, собрания новых стихотворений, именуемых романтическими, - позор для французской литературы!
- Хорошо, хорошо, Александр, - сказала Прасковья Александровна. - Из-за снежных заносов почта задержалась - теперь сразу несколько номеров. О вас ещё есть!
В другом номере "Северной пчелы" он прочитал: "...Некоторые друзья А.С. Пушкина имеют у себя отрывки из сочиняемой им поэмы "Цыганы"... Один просвещённый любитель словесности уверял меня, что эта поэма будет выше всего того, что доныне написал Пушкин..."
Опять кровь живой краской прилила к его лицу.
- Булгарин - ваш поклонник и друг, - сказала Прасковья Александровна.
- Простите, madame. - Ему не хотелось всё это обсуждать. Он распечатал письмо от Лёвушки.
Лёвушка вызывал его неудовольствие всё больше и больше. Лёвушка небрежно выполнял возложенные на него поручения - например, не присылал, всё не мог собраться прислать тетради со стихами от Всеволожского. Лёвушка кутил и вдобавок, кажется, собирался бросить службу, на которую только что поступил. Зато Лёвушка желал всё знать о великом своём брате. И теперь, передав в журнал для тиснения стихотворение "Желание славы", Лёвушка хотел точно знать: к кому, к какой женщине оно обращено? Этому и было посвящено всё его письмо. Он строил догадки: не к жене ли гонителя брата, сиятельного графа Воронцова?
Нелепая эта догадка привела Пушкина в раздражение. Елизавета Ксаверьевна, капризная, гордая, властная, первая дама обширной губернии, правда, проявила к нему в трудную для него минуту добрые чувства... Но и только! Да и он "Желание славы" начал писать ещё в 1823 году, едва познакомившись с графиней, только что приехавшей в Одессу после родов... До ослепительной Амалии Ризнич, не знавшей русского языка, могла донести его имя только слава!.. Да и вообще, уместны ли были догадки? Он не любил выносить на свет сердечные свои тайны, хотя и черпал в них вдохновение... Настроение у него испортилось, он заметно помрачнел.
- Вы подарите новую книжку? Вы надпишете? - с надеждой спросила Аннет.
- Мы закажем нарядную обложку, - сказала Зизи.
- Обложка есть. С виньеткой. С бабочкой. Разрешите? - И он отправился в библиотеку.
- В нём нет никакой сдержанности, - со слезами на глазах сказала оскорблённая Аннет.
- Делает всё, что придёт ему в голову, - подхватила тоже оскорблённая Зизи. - Что придёт ему в голову, то он и делает тотчас...
- Молчать, ду-уры! - прикрикнула Прасковья Александровна. - Он - гений! Не понимаете?
Девушки затрепетали.
- Мы понимаем, маменька. Разве мы не ценим? Но только... только... ужасный характер!
Пушкин вернулся, держа под мышкой большую пачку книг. Он сдержанно простился. Во дворе его ждал Арсений, предусмотрительно не распрягший саней.
...В тот же день сельцо Михайловское посетил стахневский помещик Иван Матвеевич Рокотов. В глуши что делать в эту пору? Сорокалетний холостяк разъезжал по ближним и дальним своим соседям. Но Пушкин вдруг обрадовался: ему как раз захотелось аудитории.
- Иван Матвеевич... Одну сценку... Всего одну! А уж Арина потом славно нас угостит! - Он подтолкнул грузного гостя к углу дивана.
- Извольте-с, - усаживаясь, сказал Рокотов. - Да, по правде говоря, я никуда и не тороплюсь, pardonnez та franchise. - На нём был зелёный фрак, пышно повязанный шейный галстук и клетчатые панталоны. - Но... но вначале один вопрос, Александр Сергеевич: как ваша сестрица... Ольга Сергеевна-с...
- Она в полном здравии, почтенный Иван Матвеевич.
- Ведь я собираюсь на днях в Петербург...
- Вот и прекрасно! Я передам с вами письма.