- Разве хан Сурбей не слышит, как злится зима? - ответил Мурзай.
- Её сменит весна.
Мурзай прикрыл глаза, помолчал, потом сказал:
- Эгей, хан Сурбей, мои воины готовы вскочить в сёдла, и им не страшен конязь Олег, но ты забыл: за нашими вежами вежи хазар. Когда мы отправимся на Кий-город, арсии разорят мой улус.
- Ты боишься?
- Нет, я решаю.
- Когда я ехал к тебе, думал порадовать тебя, хан Мурзай, но я ошибся.
Мурзай нахмурился:
- Я дам тебе трёх тысячников.
- Этого мало, хан Мурзай.
- Разве ты не слышал, меня держит каганат.
Сурбей засопел, запахнул халат. Ханы замолчали надолго. Первым заговорил Мурзай:
- У Кия-города нет ног, он не убежит от нас. Когда конязь Олег будет возвращаться от ромеев, как побитая собака, я к тому часу отброшу хазар за Белую Вежу, и мы отправимся к урусам и приведём богатый полон. В наших вежах появятся красавицы уруски.
Хан Сурбей оскалился, обнажив жёлтые зубы:
- Я подожду, но недолго, Мурзай.
- Берегись конязя Олега, Сурбей.
Сурбей покачал головой:
- Ведь ты, Мурзай, говорил, что, возвращаясь от ромеев, конязь Олег уподобится шелудивой собаке, а побитая собака зализывает свои раны.
Зимняя степь часто лютует. Понесёт, неистовствуя, метель, и негде укрыться. Ворчит зло, беснуется непогода, пуржит, и то ли ветер воет, то ли волки голодные. Ночами их стаи подходили к самым вежам, резали скот. Волков отгоняли зажжёнными факелами, но они снова возвращались.
Такой порой, когда мело, Сурбей добирался в свой улус. Ехали при свете, а в сумерки разгребали снег, ставили юрты, в середине ханскую. Тут же привязывали коней. Ночами караульные отпугивали волков.
Кони ржали пугливо, рвались с недоуздков, их успокаивали.
Угли не обогревали юрту, и Сурбей мёрз, кутался в тулуп. Он был уже не рад поездке к Мурзаю. Зачем спешил? Мурзай хитрит, как старый лис, и Сурбей не поверил ему. Может, Мурзая напугали русы? Но если он откажется послать своих воинов, Сурбей сам поведёт орду, как только Олег покинет Кий-город.
За стенкой юрты неистовствовала вьюга, пригоршнями швыряла снег, била по пологу. Если она не уймётся к утру, то заметёт всё, и тогда коням придётся пробиваться по грудь в снегу. Надо будет делать частые привалы, давать лошадям отдых...
Мысль возвратила Сурбея в юрту Мурзая. Тот говорил о русских красавицах, сладостно цокая.
- Две, две! - вслух произнёс Сурбей, соглашаясь с Мурзаем. - Бабы-уруски сладкие, и я приведу себе из Кия-города не одну молодую жену - все стройные, горячие, подобно необъезженным кобылицам...
И тут же Сурбей спрашивает сам себя: зачем старому Мурзаю молодые красавицы, если он не может поймать ногой стремя? Женщина нужна мужчине, когда он легко вскакивает в седло и твёрдо держит в руках саблю. Он, Сурбей, молод и не хочет понять Мурзая. Сурбей уверен: он никогда не будет немощным и старость не тронет его, как она обходила отца, хана Чагодая. До самой смерти он оставался бодрым, водил в набеги орду, и в юртах его жён всегда были молодые красавицы. Руки у отца были крепкие, и он легко вскакивал в седло, а когда умер, его младшие дети едва достигали колёсной чеки.
За юртой снова раздались голоса караульных, выкрики. "Значит, набежала волчья стая", - думает Сурбей и плотно кутается в шубу. Хан не любит зиму. Весной и летом степь живёт, дарит корм, а тело отдыхает от тяжёлой одежды. Сухие дороги зовут печенега обнажить саблю, ветры поют боевые и любовные песни, сопровождают воина в походе. Степь и ветер - это мать и отец печенега...
Зимняя ночь долгая и утомительная, а летняя - короткая и ласковая: не успел улечься, как уже утро. Из-за кромки земли выползает солнце, разбегается по степи. Через откинутый полог луч врывается в вежу, согревает, щекочет.
В весеннюю пору Сурбей каждое утро чувствует себя вновь народившимся, и к нему прибывает сила, а зимой откуда ей взяться?
Хан окликает караульного, и тот проскальзывает в юрту, а вслед за ним врывается снег. Сурбей морщится и велит подложить углей в жаровню. Из кожаного мешочка караульный достаёт горсть углей. Они горят низким синим пламенем, хан протягивает над жаровней ладони, и тепло медленно вползает в рукава тулупа. Сурбей согревается, и его клонит в сон. Он дремлет сидя. Сон его чуток, готов прерваться в любую секунду...
Едва забрезжил рассвет, Сурбей уже сидел на коне.
Приехав в Предславино, Олег, к своему огорчению, снова не застал Игоря: тот отправился на охоту. Великий князь нахмурился, принялся выговаривать тиуну, старому боярину Тальцу:
- Не жеребёнок-стригунок князь Игорь. Отец его, Рюрик, в такие годы города брал, а у него в голове одна охота. Как мыслит Русью управлять?
Боярин молча пожал плечами.
- То-то, Тальц, не ведаешь, и мне не знать.
Олег вышагивал по гриднице, иногда останавливался у отделанной изразцами печи, посматривал на огонь. Берёзовые дрова горели весело, дружно.
- Отчего сержусь я, Тальц: мне Киев покидать, Игорю вместо меня сидеть - как спокойным быть?
- Но ты сказывал, князь, Ратибора с ним оставляешь?
- Но всегда ли воевода с ним будет? Одна и надежда - остепенится, в разум войдёт. Как мыслишь?
Боярин не успел ответить: вошла Ольга. Олег подошёл к ней, поклонился:
- Князя Игоря браню, княгиня, за отлучки его частые.
Она вскинула голову:
- Я в поступках князя Игоря не вольна, великий князь.
- Садись, княгиня, - улыбнулся добро. - Знаю, что не вольна, к слову сказал, прости.
Боярин удалился, а Олег взял со столика небольшой коробок красного дерева, открыл его, и на чёрном бархате взыграли зелёные колты с яхонтами и перстень с бирюзой. Протянул княгине:
- Прими, княгинюшка Ольгица, за то, что привечаешь меня, старого князя.
Засмущалась Ольга, потупилась:
- Достойна ли?
- Тебе, княгинюшка, нет цены!
- Спасибо, великий князь, за счастье, каким одариваешь меня. Колты и перстень всегда о тебе напоминать будут.
Олег промолчал. Княгиня поднялась:
- Пойду стряпух торопить, ино голодом уморю тебя, князь Олег.
- Только-то? - усмехнулся.
Ольга подняла на него глаза и враз поняла, что не досказал князь. Зарделась:
- Такое, князь Олег, словами не вымолвишь.
ГЛАВА 3
Кудесник. Посольство в Болгарию. Царь Симеон. Болезнь Олега. Чего возалкал Перун! Искушение. Сон великого князя. Игорь в Новгороде. На перевозе. И пошла Русь на ромеев...
На капище снег утоптан плотно, а у ног Перуна жертвенный огонь оголил землю. Ветер обдувал языческого идола, облизывал медноголовое чудище. Кричало и граяло воронье, привыкшее терзать остатки жертвоприношений.
Олег явился к Перуну, когда на капище, кроме двух волхвов, никого не было. Они уложили на хворост поленья, высекли искру в сухой мох, и вот уже пламя лизнуло хворост. Но князю были нужны не эти волхвы, он ждал верховного жреца.
Повернувшись к Днепру, Олег смотрел, как на Подоле суетится люд. Вдоль всего берега, сколько видит глаз, вросли в лёд присыпанные снегом ладьи, и только темнеют их просмолённые борта. У причалов пустынно, никого нет и на гостевых дворах, и лишь у закрытых ворот топчутся караульные. В гостевых дворах жизнь начнётся с весны, когда потянутся купеческие караваны.
Олега оторвал от мыслей хриплый голос за спиной:
- Что привело тебя к Перуну, князь?
Обернулся Олег. Перед ним стоял седой старик с белой бородой и нависшими бровями, из-под которых выглядывали колючие глазки.
- Ты спустился с Горы и поднялся на капище, терзаемый сомнениями.
- Я ждал тебя, верховный жрец Ведун.
- Ты редко навещаешь Перуна, князь, но мне твоя душа ведома: она мечется между Вотаном и Перуном в поисках истины, ты не знаешь, в чём и где твоя вера. Но человек не может сидеть сразу на двух скамьях, а всадник - в двух сёдлах.
- Ты кудесник, Ведун, и много прожил, кто поспорит с тобой в ясновидении! Ты винишь меня в редком посещении капища, но разве я недостаточно приношу Перуну жертв? Вотаном меня попрекаешь? Да, Вотан у меня от рождения, но я Перуна принял.
- Кровь твоих жертвенных быков льётся на огонь, орошает ноги Перуну, но ты этого не зришь, князь.
- Не очами поклоняюсь, делом. Если Перуну требуются ещё жертвы, я принесу их.
- Хорошо, но чего ты ждёшь от меня?
Олег заглядывал в глубоко запрятанные глазки главного жреца и думал, что этого старика слушается весь киевский люд и даже власть великого князя киевского зависит от того, что говорят о нём здесь, на капище.
Хриплый голос кудесника вернул его к продолжению разговора:
- Сейчас, князь, ты думаешь не о Перуне, а обо мне.
Олег покачал головой: прозорлив волхв, потому и кудесником слывёт. Однако Ведун ждал от него ответа, и князь сказал:
- Ты мысли мои познал, старик, и тебе ведомо, что собрался я войной на Царьград. Хочу слышать, что ждёт меня.
Насупился верховный жрец, долго молчал. Но вот заговорил:
- Не всё, что знают боги, известно волхвам, великий князь. Но ты задумал угодное Перуну, ибо ромеи не признают наших богов, не поклоняются им и за то должны понести наказание. Ты будешь им карой, посланной небом.
- Но ты, Ведун, спроси у богов, каким будет мой поход. Сулит ли он удачу?
Волхв поднял брови:
- Я поговорю с Перуном.