О том разговоре Олег не сказал Ольге. А она как-то зашла в камору к рабыне-гречанке. Всё было, как и прежде: на одноногом столике лежал крест, в углу стояла маленькая, писанная на дереве икона. Строго смотрел Бог на язычницу. Княгиню даже дрожь пробрала. Она спросила у Анны:
- Ты ему поклоняешься?
- Да, моя госпожа, это Сын Божий, - ответила Анна. - В церкви мы повторяем: "Благословенно царство Отца и Сына и Святого Духа".
- Но чем твоя вера лучше нашей? Наш бог - Перун, его мы славим, приносим ему жертвы, жжём огонь на капище. А чему учит ваш Бог?
- Богу единому поклоняются все: и иудеи и мусульмане, - но Праведной Троице только мы, христиане. Иисус Христос открыл нам, что Бог есть любовь.
- Но что он говорит о любви человеческой?
- "Любовь человеческая несовершенна", - говорит Бог. - Анна уловила, какого ответа ждёт Ольга, продолжила: - Разве не любовь соединяет людей? Бог учит: любовь там, где есть кому любить и кто любит.
Ольга хмыкнула, улыбнулась:
- Если твой Бог говорит так о любви, то он мне нравится.
- Не на всё я смогу ответить, моя госпожа, но если ты когда-нибудь обратишься в нашу веру, то твой духовный отец откроет тебе все таинства.
Теперь уже Ольга рассмеялась:
- Ты мнишь, я отступлюсь от Перуна?
Анна вздохнула:
- Бог нас рассудит, моя госпожа, но веру принимают, когда в ней укрепятся.
Княгиня задумалась, потом сказала:
- Я хочу побывать в Константинополе, и такое может случиться. Вот тогда ты покажешь мне ваши храмы. Они, верно, красивые?
- Наши храмы прекрасные, моя госпожа, ты в этом убедишься.
- По вашей вере, Анна, можно ли любить другого, если есть муж?
Гречанка заглянула в глаза княгини. В них затаилась печаль. Она не могла укрыться от Анны, и та нашлась, что ответить:
- То искушение, но, когда Магдалину винили в грешной жизни, Господь сказал обличителям: "Бросьте в неё камень, кто не грешен". И не нашлось такого, кто ответил бы: "Я без греха".
- Все люди грешны, Анна, и это хорошо, когда ваш Бог прощает их, - согласилась княгиня. - А наш Перун жесток, и волхвы под стать ему. Они настолько стары, что забыли, как любить, и сердца их обросли шерстью.
И ушла, так и не сказав, зачем приходила. Анна хотела спросить, когда князь пойдёт войной на Константинополь, но княгиня удалилась неожиданно. Гречанка терзалась мыслью: предупредил ли купец катапана, а тот базилевса? Ведь в пути купца ожидали многие опасности...
Два десятка лет минуло с того дня, как тогда ещё совсем юную Анну купили варяги на невольничьем рынке Херсонеса и перепродали в Новгороде. Новый хозяин Анны, кривой князь Юрий, сначала держал её в наложницах, потом приставил к дочери. У Анны никогда не было детей, и она полюбила Ладу.
После её смерти гречанка затосковала. Она часто вспоминала свою родину. Так она грустила разве что в первые годы неволи. Ей виделись мощённые плитами улицы Херсонеса, каменные домики, мраморные дворцы и храмы. Она помнила лачугу, в которой теснилась её большая семья, малолетние братья и сёстры, и смерть матери...
Отец не мог прокормить их и продал старшую, Анну. Она со страхом вспоминала невольничий рынок на берегу моря, неподалёку от порта, цепкие пальцы варяжского купца, когда он повернул её к себе и принялся ощупывать.
Варяг был старый, с лицом, изрытым оспой. Он хохотал, сдавливая ей грудь и заглядывая в зубы, долго торговался с отцом...
С годами боль и тоска притупились, отступила обида на отца, а со смертью Лады всё ворохнулось сызнова. Но теперь она к тому же волновалась за свой город и империю...
А Урхо с ушкуйниками добрался до самых верховьев земли новгородской. Здесь были леса с редкими полянами, острожки вольных людей и деревеньки с курными избами.
Передохнули ушкуйники и поплыли озером Нево в землю корелов. А когда начались морозы, срубили избу, принялись зверя промышлять. Урхо самым удачливым оказался, больше всех белки и соболя добыл.
Весело жили ушкуйники, нравилось лопарю: ни князя здесь, ни боярина, мяса вдосталь, возвратятся с охоты в избу, натопят жарко, поедят и просят Урхо рассказать о чём-нибудь, особенно о Киеве.
Лопарь говорить не охоч, однако иногда уступал, вспоминал печенежские набеги, хазар...
Однажды набрели ушкуйники на стойбище корелов - чумы, олени. Корелы гостей хорошо приняли, насытили, дали передохнуть в тепле. Отогрелись ушкуйники, а уходя, ограбили хозяев, забрали всю их пушнину. Удивился Урхо:
- Однако зверя в лесу мало? Зачем людишек обижать?
Посмеялись ушкуйники: забавный дед.
- Нам, лопарь, их добыча сгодится, а им она к чему?
Ушкуйники уходили, а Урхо присел у чума и отвернулся, будто не видел, что новгородцы покидают стойбище.
- Эй, старик, либо остаёшься? - в несколько голосов позвали они.
- Вы люд обижаете, - ответил Урхо.
Подождали ушкуйники да и махнули на лопаря рукой:
- Воля твоя, оставайся, коли так решил.
Для Ольги дни тянулись утомительно медленно. Но это в ожидании приезда великого князя. Когда же он появлялся в Предславине, время пролетало незаметно. Не успеет день начаться, как и темень наступает, пора Олегу в Киев уезжать.
И снова ждёт Ольга приезда Олега, и снова думы неотступные, ровно белки с дерева на дерево, скачут. То ей родной Плесков видится, хоромы отцовские, и она в своей горнице, и тогда сжимается сердце в волнении: ведь навсегда покинула их...
То об Игоре думает. Но чаще мысли о великом князе. Да что чаще, они о нём постоянно. Но для неё он не великий князь киевский, а человек, занявший в её сердце место, какое должно было бы принадлежать Игорю.
Ольга даже не могла ответить, когда это случилось. Вероятно, не враз, как, сказывают, бывает, а постепенно, по малой доле копилось и захватывало её. Чувство, с которым ей трудно теперь совладать...
И Ольга гадает, удастся ли ей сдерживать себя, не дать другим обнаружить, чем живёт её душа. Не догадывается ли о том он, великий князь?
По тому, как ведёт себя Олег, Ольга понимает: великий князь не замечает, что происходит в её сердце. Во всех его поступках она не видит, чтобы в его душе творилось то же, что и в её. Видно, она ему нравится, но не больше...
Так решает Ольга, и ей делается обидно: неужли она недостойна его любви? Ольга думает, что когда-нибудь сама скажет о том великому князю. Пусть его холодное сердце дрогнет.
При этой мысли Ольга улыбается. Она вспомнила услышанное от отца. Он говорил матери: "У нашей Ольги холодное сердце. Сколько рыцарей вокруг неё, но не вижу, чтобы кто-то тронул его".
На что мать ответила: "Сыщется тот, кто растопит в ней лёд..."
Видно, Олег и есть тот рыцарь, который разжёг огонь в её сердце.
От таких размышлений молодую княгиню в последнее время не отвлекали даже книги и ночь.
Ох как трудно бороться со своими чувствами, особенно если они не разделённые...
Покинула киевская дружина степь, и Мурзай вернул улус к гирлу Саркела. Собрались мурзы и беки в ханской юрте, пили хмельной кумыс, уговаривали хана откочевать к левобережью Днепра, но Мурзай только головой вертел:
- Впереди зима, а весной посмотрим. Или вы, мои мурзы и беки, испугались хазар и урусов?
Мурзы и беки степенно покачивали головами, разводили руками:
- А не договорятся ли хазары с урусами против орды?
На что Мурзай ответил насмешливо:
- Разве вы, мои советники, не знаете, что волк с рысью не уживутся в одном логове? Урусы помнят, как хазары разоряли их деревни. И у хаканбека память длинная, ему ли неведомо, сколько дани недополучил каганат? Нет, мы не станем спешить.
- Хе, пусть будет по-твоему, хан, - согласились мурзы и беки.
Мурзай хлопнул в ладоши, и тотчас рабы внесли блюдо с горой дымящегося горячим паром мяса, поставили посредине на ковёр, устилавший юрту. Засучив рукава халатов, все потянулись к блюду. Ели, обжигаясь. Но вот насытились, и тотчас, откинув полог, в юрту вступили музыканты и танцовщица, юная пленница из булгар. Музыка заиграла, и она, подняв руки, начала танец.
Кумыс пьянил, и вскоре мурзы и беки развеселились, покачивались, хмельные, хихикали. А у Мурзая глаза отчего-то налились гневом, он принялся выкрикивать бессвязное, наконец завалился на подушки. Мурзы и беки с трудом покинули юрту. Ушла танцовщица, а музыканты продолжали играть, ублажая сон великого хана.
В самый разгар зимы к Мурзаю приехал Сурбей. Ввалился в юрту, облепленный снегом, не здороваясь, присел у жаровни с углями, руки над огнём протянул и, только отогревшись и скинув овчинный тулуп, проговорил:
- Совсем околел, язык и то замёрз.
Ханы сели друг против друга, обложились подушками. Им подали горячую шурпу. Выпили, и тепло разлилось по телу. Раб внёс жареную конину и варенные в жиру лепёшки. Сурбей в дороге проголодался, ел жадно, вытирая лоснящиеся руки о полы халата. Наконец, почувствовав сытость, повёл разговор:
- Конязь Олег на ромеев стрелы точит.
- Хе, - хмыкнул Мурзай, - острая стрела не всегда бьёт зверя.
Сурбей снова принялся за мясо. Пожевав, заговорил:
- Ты, Мурзай, мудр и понимаешь, о чём я веду речь. Когда конязь Олег закроет за собой ворота Кия-города, мы откроем их.
Мурзай почесал голову: заманчиво говорит Сурбей. Однако промолчал: пусть Сурбей выскажется.
- Ты, хан Мурзай, обещал, что наши кони протопчут дорогу в Уруссию. Не настала ли пора?