- Если ты обещаешь, что никому, никогда, ни под каким видом не проговоришься, то я доверю тебе большой секрет.
Слезы у Софы мгновенно высохли. Она дала торжественное обещание, и Анна повела ее в свою комнату. Там из бюро она извлекла конверт с сургучной печатью, на которой четко значилось: журнал "Эпоха". Конверт был адресован экономке, а в него вложен другой, поменьше, с четкой надписью: "Для передачи Анне Васильевне Корвин-Круковской". Из конверта поменьше Анна достала письмо, написанное твердым почерком.
"Милостивая государыня, Анна Васильевна! - читала недоумевающая Софа. - Письмо ваше, полное такого милого и искреннего доверия ко мне, так меня заинтересовало, что я немедленно принялся за чтение присланного вами рассказа.
Признаюсь вам, я начал читать не без тайного страха; нам, редакторам журналов, выпадает так часто на долю печальная обязанность разочаровывать молодых, начинающих писателей, присылающих нам (на суждение) свои первые литературные опыты. В вашем случае мне это было бы очень прискорбно. Но, по мере того, как я читал, страх мой рассеялся, и я все более поддавался под обаяние той юношеской непосредственности, той искренности и теплоты чувства, которыми проникнут ваш рассказ.
Вот эти-то качества так подкупают в вас (в вашем произведении), что я боюсь, не нахожусь ли я теперь под их влиянием; поэтому я не смею еще ответить категорически и беспристрастно на тот вопрос, который вы мне ставите: "Разовьется ли из вас со временем крупная писательница?"
Одно скажу вам: рассказ ваш будет мною (и с большим удовольствием) напечатан в будущем номере моего журнала; что же касается вашего вопроса, то посоветую вам: пишите и работайте; остальное покажет время.
Не скрою от вас - есть в вашем рассказе еще много недоделанного, чересчур наивного; есть (попадаются) даже, простите за откровенность, погрешности против русской грамоты. Но все это мелкие недостатки, которые, потрудившись, вы можете осилить (побороть), общее же впечатление самое благоприятное.
Поэтому, повторяю, пишите и пишите. Искренне буду рад, если вы найдете возможность сообщить мне побольше о себе: сколько вам лет и в какой обстановке живете. Мне важно это знать для правильной оценки вашего таланта.
Преданный вам Федор Достоевский".
Достоевский! Один из самых выдающихся писателей, связанный с петрашевцами и переживший вместе с ними смертельные минуты ожидания на эшафоте, когда казнь была заменена каторгой! Софа была так потрясена, что могла только молча смотреть на сестру.
- Понимаешь ли ты, понимаешь! - Голос Анны дрожал и прерывался от волнения. - Я написала повесть и, не сказав никому ни слова, послала ее Достоевскому. И вот видишь, он находит ее хорошей и напечатает в своем журнале. Так вот - все же сбылась моя заветная мечта. Теперь я русская писательница.
В то время в деревенской глуши слово "писатель" было окружено ореолом. В семье Корвин-Круковских выписывали и читали много книг и к печатному слову относились очень уважительно, как к чему-то совершенно невероятному, необыкновенному. Неудивительно, что Софа бросилась сестре на шею.
Анна еще раз взяла с девочки честное слово, что ни одна живая душа не узнает о ее творческих делах. Софа с готовностью поклялась и сдержала клятву.
А через несколько недель пришел журнал "Эпоха", и в нем сестры с трепетом прочли "Сон", повесть Ю. О-ва. (Анна выбрала себе псевдоним "Юрий Орбелов".)
В повести рассказывалось о любви бедного студента к девушке из общества.
Первый успех так окрылил Анну, что она тут же принялась за вторую повесть "Послушник" о молодом монастырском послушнике Михаиле. Достоевский нашел, что автор сделал значительные успехи, и напечатал повесть в следующем номере "Эпохи".
И тут разразилась гроза. В день именин Елизаветы Федоровны генерал обратил внимание на то, что на имя экономки пришло страховое письмо. Он заставил экономку вскрыть конверт в своем присутствии и обнаружил там триста с лишним рублей (по тем временам очень большие деньги), которые Достоевский послал Анне в качестве гонорара. Генерал был потрясен. Его дочь получает деньги от мужчины! Василию Васильевичу стало плохо. А дом полон гостей: музыка, смех, танцы. И среди этого веселья едва скрывающие волнение мать с дочерью, еле находящие в себе силы удерживать на лицах маски радушного гостеприимства.
Зато когда гости разъехались, генерал высказал дочери все, что он о ней думал. Было сказано много обидных и несправедливых слов, но одну фразу Анюта запомнила на всю жизнь.
- От девушки, которая способна тайком от отца и матери вступить в переписку с незнакомым мужчиной и получать от него деньги, можно всего ожидать, - говорил разъяренный генерал. - Теперь ты продаешь свои повести, а придет, пожалуй, время, и себя будешь продавать.
Анна была сражена таким неожиданным выводом и горько рыдала. Слух о невероятном поступке старшей палибинской барышни в искаженном виде распространился по соседям и довольно долго был темой для разговоров.
К счастью, скоро все наладилось. Первой повесть прочитала мать, и ей понравилось. Генерал смягчился и даже позволил прочитать произведение дочери вслух в кругу семьи. Прослушав, он не мог скрыть, что повесть ему тоже понравилась. А некоторое время спустя он разрешил Анне переписываться с Достоевским при том условии, что все письма будут показываться родителям.
В начале 1865 года Елизавета Федоровна с дочерьми собрались ехать в Петербург. Софа была в восторге - наконец-то и она попадет в Петербург. Сборы касались ей бесконечными. Но вот все готово, и она, нежно попрощавшись с отцом и братом, вместе с матерью и Анной удобно устроилась в возке.
С каким теплым чувством вспоминает об этой поездке Софья Васильевна!
"Выехали мы в январе, пользуясь последним хорошим зимним путем. Поездка в Петербург была делом нелегким. Приходилось ехать верст шестьдесят по проселочной дороге на своих лошадях, потом верст двести по шоссе на почтовых и, наконец, около суток по железной дороге. Отправились мы в большом крытом возке на полозьях. В нем помещались мама, Анюта и я, и везла шестерка лошадей, а впереди ехали сани с горничной и поклажей, запряженные тройкой с бубенчиками, и в течение всей дороги звонкий говор бубенчиков, то приближаясь, то удаляясь, то совсем замирая вдали, то вдруг опять возникая под самым нашим ухом, сопутствовал и убаюкивал нас.
И что это была за чудная дорога! Первые шестьдесят верст шли бором, густым мачтовым бором, перерезанным только множеством озер и озерков. Зимою эти озера представляли из себя большие снежные поляны, на которых так ярко вырисовывались окружающие их темные сосны.
Днем было хорошо ехать, а ночью еще лучше. Забудешься на минуту, вдруг проснешься от толчка и в первую минуту не можешь еще опомниться. Наверху возка чуть теплится маленький дорожный фонарик, освещая две странные спящие фигуры в больших мехах и белых дорожных капорах. Сразу и не признаешь в них мать и сестру. На замерзших стеклах возка выступают серебряные причудливые узоры; бубенчики звучат, не умолкая, - все это так странно, непривычно, что сразу и не сообразишь ничего; только в членах чувствуется тупая боль от неловкого положения. Вдруг ярким лучом выступит в уме сознание: где мы, куда едем и как много хорошего, нового предстоит впереди, - и вся душа переполнится таким ярким захватывающим счастьем!"
Эту дорогу Ковалевская запомнила на всю жизнь. Она стала для нее не только светлым воспоминанием, но и своеобразной чертой, отделившей детство от юности.
Глава IV
НАШ ПРОФЕССОР СОНЯ
На свою вторую лекцию в Стокгольмском университете Софья Васильевна шла относительно спокойно, хотя чувство неуверенности еще осталось. Теперь она уже могла рассмотреть аудиторию и слушателей, в прошлый раз ей казалось, что все было покрыто белой пеленой тумана.
Как и в первый раз, небольшая комната была полна людей.
Ковалевская негромко поздоровалась и начала объяснение.
Тишина нарушалась только скрипом карандашей по бумаге и шелестом переворачиваемых страниц. Время пролетело незаметно и для Софьи Васильевны, и для слушателей.
Ковалевская была довольна - она нашла в себе силы побороть застенчивость, и теперь, надо думать, с лекциями все наладится.
"Больше не придется сидеть ночами и готовиться. Перестану быть рассуждающей, считающей машиной, - думала Софья Васильевна. - Смогу снова увидеть окружающий мир…"
Она чувствовала, что у нее не хватает сил продолжать такую жизнь. Хотя Ковалевская уже почти три месяца жила в Стокгольме, она до сих пор не видела города с его зелеными улицами, готическими соборами со шпилями, буравящими серое небо, и с королевским дворцом, давящим своей массивностью.
Все это оставалось где-то в стороне. Для нее, поглощенной одной-единственной идеей - победить, доказать свое право на кафедру в университете, ничего, кроме лекций, просто не существовало. Здесь, в Стокгольме, все было сложно, и Софья Васильевна с ее чуткостью, как никогда, ощущала двойственность своего положения.
Даже в тот день, когда Ковалевская приехала в Стокгольм, Швеция встретила ее сырым туманом, холодным, режущим лицо ветром и дружескими улыбками профессора Миттаг-Леффлера и его жены Сигне, ожидающих ее на пристани.
Тоненькая изящная женщина протянула Софье Васильевне букет цветов, а Миттаг-Леффлер, поздоровавшись, весело воскликнул:
- Смотрите, как торжественно вас встречают! - Профессор развернул газету. - Вот послушайте!