12
На новоселье пришли родственники Николая Михайловича и Фроси, а также Карпушка и Фёдор Гаврилович Орланин, председатель сельского Совета. Теперь это был белый как лунь старик: печать больших забот лежала на его морщинистом лице, была она и в чёрных его усталых глазах.
- Власть-то мы взяли. Это хорошо. А вот как ею распорядиться? - говорил он гостям Николая Михайловича. - Раньше мы, как жуки навозные, копались в земле поодиночке и теперь, в общем-то, так же копаемся… Был, к примеру сказать, Карпушка бедолагой, таким и остался. Раньше у него хоть мерин Огонёк был, а сейчас и он подох от бескормицы. А Савкины как богатели, так и продолжают богатеть. Куда же это годится? Для того ли мы кровь-то свою проливали? А? - И, вдруг оживившись, он позвал к себе ребят - Саньку, Леньку, Мишку и их друзей, находившихся в задней избе. - Ну-ка, Санек, запой, милый, нашу-то с тобой, про Ильича, а мы вот с дядей твоим Павлом подпоём. Давай, родной!
Санька - теперь это уж был юноша, хоть и невеликий ростом - покраснел, утопил рыжие конопинки на худеньком, остреньком, как у зверька, личике, глаза его увлажнились, заблестели. Прокашлявшись, он запел звонким дрожащим голосом:
Ах, какой у нас дедушка Ленин,
У которого столько внучат!
Фёдор Гаврилович, подоспевшие Иван Харламов, Митька Кручинин, Настенька, Санькины братья и товарищи дружно подхватили:
Я хочу умереть в сраженье,
На валу мировых баррикад.
Иван Мороз и Павел Михайлович тоже начали было петь, подтягивать, но скоро убедились, что только портят хорошую песню - первый по причине своей глухоты, а второй - по причине полного отсутствия музыкального слуха, и быстро умолкли, виновато переглянувшись и негромко, сконфуженно крякнув.
- Нету теперя дедушки-то, нашего родного Ильича. Как же мы без него, а? - тихо и взволнованно сказал молчавший до этого Карпушка. - Вот ты, Фёдор, вчерась о колхозах толковал, сам сказывал, что дело это очень сурьёзное. Тут, как говорится, сто раз отмерь, один раз отрежь. Как бы не наломать дров без Ленина-то. Ильич, он крепко понимал нашу селянскую жисть. Рано он нас покинул…
- Но дело его живёт! - воскликнул Митька лозунгом, который висел у них в нардоме.
- Дело делать надо, Митя, тогда оно будет жить. И делать в первую очередь должны вы, молодёжь. Вам завещал его Ильич. - Фёдор Гаврилович посмотрел на гостей раздумчиво-долго. - Сообща нам жить надо, мужики. Не то погибнем. Задушат нас мироеды.
- Это как же - сообща? - встревожился Илья Спиридонович.
- Очень просто. Земля общая, лошади общие, сбруя общая и труд общий…
- Так, так, - ехидно поддакнул Илья Спиридонович. - А насчёт хлебова?
- Чего?
- Насчёт хлебова, говорю, как будет? Из одного котла?
- Ну да… А что?
- А то, что один будет шаляй-валяй - щи хлебай, а другой за него горб ломай. Иным манером сказать: один с сошкой, а другой с ложкой. Потому как один - лодырь царя небесного, а другой - ночей не спит, трудится…
- Это ты, что ли, не спишь, Илья Спиридонович? - спросил Митька Кручинин под хохот мужиков, хорошо знавших о странностях старика Рыжова.
Илья Спиридонович ругнулся и выскочил из избы. Выбежавшей вслед за ним и попытавшейся было удержать его дочери сказал, как всегда, резко, отрывисто:
- Отвяжись, Фроська! Глазоньки бы мои не глядели на этих шарлатанов. Дурак на дураке и дураком погоняет. Как только их сват Михаил терпит - на порог бы не пустил!
Вскоре ушёл и Михаил Аверьянович. Ушёл, чем-то встревоженный, и из окна долго ещё была видна его высокая, ссутулившаяся больше обычного фигура.
Присмирели, задумались каждый о своём и гости. Однако выпитая водка в конце концов сделала своё дело: люди повеселели и, повеселев, захотели песен.
Пели всё: и "Располным-полна коробочка", и "Хаз Булат удалой", и, разумеется, "Шумел камыш", а Пётр Михайлович, нарушив свой обет не петь этой песни при детях, спел всё же "От павших твердынь Порт-Артура". Иван и Митька "играли" самые известные в ту пору комсомольские песни: "Кузнецы", "Наш паровоз", Иван тенором, Митька давил басом, очень грозным и внушительным при блеске чёрных его отчаянных глаз. "Вот бы кого в церковный-то хор!" - с завистью подумал о нём Иван Мороз. А потом все стали просить хозяйку, чтобы она спела.
- Сыграй нам, Фрося! - почти умолял Максим Звонов, забросив саратовскую на кровать: он знал, что Фросю лучше послушать без гармони.
- Да что ты, Максим! Нашёл певунью!
А сама уж раскраснелась, плавным движением рук распустила длинную тяжёлую свою косу и была опять Вишенкой - румяная, свежая, молодая. Глаза, в которых, думалось, навсегда поселилась покорность, озорно блеснули, засветились, ожили.
- Ну что ж, слушайте, коль просите. - И Фрося почему-то бросила короткий взгляд в сторону мужа.
Прижав к груди Мишку и гладя ему голову, она призадумалась, опять погрустнела и тихо запела тонким, немного хриплым от волнения голосом:
Из-под камушка,
Из-под бедова
Там текёт река,
Река быстрая.
Гости приглушили дыхание. Где-то рядом, совсем близко от них, возник чуть внятный хрустальный звон ручья, и вот он ещё ближе и уже течёт прямо тебе в душу:
Там текёт река,
Река быстрая,
Река быстрая,
Вода чистая.
Голос Фроси по-прежнему ровен, но слушавшим её отчего-то делается всё тревожнее.
Как по той-то реке
Вёл донской казак…
Фрося опять коротко глянула на мужа, следившего за ней ожидающим, беспокойным и подозрительным взглядом, лицо её озарилось каким-то странным, предвещающим далёкую грозу светом, и она почти выкрикнула - зло, враждебно:
Не коня вёл поить,
А жену топить!
И опять сникла, но голос её уже не лился ровно и спокойно, как вначале, а дрожал, бился у неё в груди, и, вырвавшись на волю, обжигал сердца смолкших в сладком испуге гостей заключённой в нём острой тоской:
А жена-то мужа
Уговаривала:
- Ах ты, муж, ты мой муж,
Не топи ты меня…
Теперь Фрося глядела на постепенно багровевшего Николая прямо и, храбрея под надёжной защитой песни и тех, кто слушал эту песню, пела всё сильней и сильней - это уже была не песня, а крик души:
Не топи ты меня
Рано с вечеру,
А топи ты меня
Во глухую полночь…
Мишке жарко было в объятиях матери, но он не смел шелохнуться. Фрося прижимала его ещё крепче к знойному своему телу.
Руки её знобко дрожали, дрожало всё тело, и по телу Мишки пробегали мурашки. Наконец он вырвался и бросился на кровать.
Фрося пела:
А топи ты меня
Во глухую полночь,
Когда дети мои
Спать улягутся…
За длинным столом зашевелились, зашмыгали носами женщины: Олимпиада Григорьевна, Авдотья Тихоновна, Дарьюшка и Феня - понесли к глазам своим углы платков.
Фрося между тем допевала - опять тихо, еле слышно. И мнилось, что ручей, разлившийся в быструю реку, снова сузился, спрятался, пропал, сгинул под тем белым камушком, из-под которого вытек:
Когда дети мои
Спать улягутся…
А соседи мои
Успокоются.
Она замолчала, трудно, прерывисто дыша. Лицо было бледным. Глядела на потупившегося мужа прежними виноватыми, робкими и покорными глазами, чувствуя себя теперь совершенно беззащитною перед ним. Но вдруг губы её поджались, лицо сделалось неприятно-решительным, она как-то выпрямилась вся, и, глядя на Николая косым, мстительным взглядом, запела надрывно, вызывающе:
Тятька, тятька, тятька родный,
Зачем замуж меня отдал
Не за ровню, не за пару?
Я любить его не стану!..
Мишка смотрел на мать испуганными глазами, и ему было мучительно стыдно за неё - что-то непристойное, грешное было в её пьяном, перекошенном в отчаянной ярости лице и вместе с тем что-то жалкое, унижающее её же в этом трусливом протесте, и он, спрыгнув с кровати, кинулся ей на шею и, целуя и зажимая ей рот, просил:
- Мама… мам, не надо!..
Николай Михайлович, взъерошенный, ужа подходил к ней е кулаками и кричал;
- Атставить!
Фёдор Гаврилович преградил ему путь, сказал спокойно:
- Ты что, сдурел?
Но вечером, когда гости разошлись, а дочь и сыновья убежали в нардом, Николай Михайлович всё-таки избил жену - бил долго и умело, чтобы и не убить до смерти, но чтобы навсегда запомнила.
Так началась жизнь в новом доме.
Так-то закончился для Фроси и этот её бунт.
Беды не любят ходить в дом поодиночке: пришла одна, за нею жди другую.