Фрейд ввел в употребление понятие Unheimliche, что переводится как "пугающая странность" и описывает некие ощущения, которые могут приходить к нам как во сне, так и наяву: то, что ты видишь перед собой, то, что кажется тебе хорошо знакомым, оказывается до странности чужим. Alien, сказал бы англичанин. Постреволюционная Румыния произвела на меня впечатление настоящего разгула Unheimliche. Не страна, а сплошная Twilight zone, которая, по утверждениям местных жителей, как головка сыра, пронизана огромным количеством вырытых службой безопасности подземных ходов, где люди исчезают бесследно. Самовоспроизводящаяся и лукавая сумеречная зона, впечатанная в самое ненадежное время суток, выглядит еще более пугающей из-за рыскающих по Бухаресту огромными стаями бродячих собак, которые соперничают за пропитание с десятками тысяч бездомных детей. И все же самое страшное здесь – это волки, в которых превратились все граждане страны. Из-за ненависти, подозрительности и клеветы воздух стал ядовит, как отравляющий газ. Мне, к примеру, запомнился один писатель: двадцать лет он пользовался милостями властей, а теперь, не закрывая рта, рассказывал мне сказки о своем "внутреннем сопротивлении" проклятому режиму. Когда же я спросил, – разумеется, не желая его обидеть, поскольку понимал щепетильность ситуации, – не может ли он назвать имена людей, которые сопротивлялись режиму чуть менее "внутренне" (имея в виду оппозиционеров в белых одеждах, с незапятнанной репутацией, местных аналогов Сахарова), он, строго на меня взглянув, ответил, что предпочел бы об этом умолчать. Во-первых, чтобы сохранить тайну, а также из сострадания, поскольку всем известно, что самых рьяных осведомителей Securitate вербовала именно из числа пресловутых оппозиционеров. Ладно. Мастер-класс искусства изворотливости только начинается. Дальше – больше. Все умники, которым я пересказывал этот ответ, подтвердили, что мой собеседник, конечно же, был прав. Происходящее ни для кого не было тайной, все всё знали, и спорить не о чем.
Настала пора поговорить и о самих умниках. Я познакомился с ними в Румынии, эти цветочки расцвели на руинах коммунистического режима. Дипломаты, журналисты, официальные наблюдатели, долго жившие в стране, считали хорошим тоном ставить под сомнение все – и официальные сообщения, и повторяемые прессой банальности и иллюзии благонамеренной публики. Ярые ненавистники политкорректности и апологеты realpolitik, умники упоенно разглагольствуют о том, что спецслужбы (КГБ, а в данном случае – Securitate), которых наивные люди считают вместилищем мрака и смерти, на самом деле не что иное, как аналог французской Национальной школы управления (ENA). Что научные труды Элены Чаушеску, снискавшие автору степень доктора honoris causa всех университетов страны, вовсе не так ничтожны, как утверждают злопыхатели, да и стихи Радована Караджича (он скоро появится на страницах этой книги) тоже весьма талантливы. Умники пользовались доверием президента Миттерана, и это наложило определенный отпечаток на его внешнюю политику, а Румыния, где все было двусмысленным, поддельным и ненадежным, где горы трупов, возбуждавшие гнев и сочувствие Запада, на деле оказывались зловещим маскарадом, стала для них настоящим Клондайком.
После двухнедельного барахтанья в этом болоте лжи и клеветы я созрел для того, чтобы выслушать впечатления одного старого румына, тридцать лет прожившего в изгнании во Франции и недавно вернувшегося на родину. То, что он мне сказал, было совсем не глубокомысленно и уж тем более не политкорректно: "Вы видели эти рожи на улицах? Вы рожи их видели? Нищета и грязь – это бы еще ладно, но эта тупая подозрительность, эта униженность, этот подлый страх на лицах! Мой народ таким не был, я вас уверяю. Это не мой народ. Я ничего не понимаю. Кто эти люди?" Его слова напомнили мне снятый в пятидесятых годах научно-фантастический фильм "Вторжение похитителей тел", герой которого испытывает ужас, обнаружив, что людей постепенно подменяют потусторонние существа и что все его знакомые, вроде бы не изменившись наружно, превратились в творящих зло мутантов.
К концу моей командировки президент Илиеску и его премьер-министр Петре Роман обратились к трудящимся с призывом защитить "демократию" (я ставлю кавычки здесь, хотя в них можно взять каждое слово) от неофашистского заговора, разумеется тоже сфабрикованного, как и якобы учиненный Securitate геноцид в Тимишоаре. Хотя некоторые детали этой инсценировки были вполне реальными: я говорю об огромном количестве автобусов и спецпоездов, нанятых Фронтом национального спасения, чтобы 14 июня 1990 года свезти в Бухарест двадцать тысяч шахтеров, вооруженных железными прутьями и доведенных до исступления бешеной обработкой мозгов. Эта толпа два дня терроризировала город, бросаясь на каждого, кого можно было заподозрить в связях с оппозицией. Но поскольку таковых оказалось недостаточно, они срывались на всех, кто попадался под руку, раздавая удары направо и налево хотя бы для того, чтобы все поняли: с ними не шутят. Я в то время сидел в Карпатах, спешно дописывая свой материал, и в Бухарест вернулся, когда все было кончено. Шахтеры, получив благодарность от президента Илиеску, стали разъезжаться, а журналисты, наоборот, – съезжаться, заполняя гостиницу "Интерконтиненталь", где я, отложив свой отъезд, еще три дня ждал новых событий. Наблюдая на улицах скопления людей, которые тут же рассеивались, собирая стекавшиеся в гостиницу слухи, я все не мог решиться: то ли уехать, рискуя снова пропустить что-то интересное, то ли остаться, рискуя потерять законный повод покинуть эту страну.
В те дни я много общался с одним американским журналистом, которому изрядно досталось в прошедшей свалке, по каковой причине он разделял мой живой интерес к параноидальной научной фантастике в духе "Вторжения похитителей тел". Перебрав кучу романов, фильмов и имен их авторов, мы добрались до Филиппа К. Дика и сошлись на том, что его романы, с пугающей резкостью описывающие распад реальности и воспринимающего ее сознания, могут служить единственными надежными проводниками для путешествия по румынской twilight zone.
В одной из книг, под названием "Предпоследняя правда", он описал, как человечество, спасаясь от бактериологической войны, нашло себе пристанище под землею и уже много лет ведет там ужасающее существование. Из телепередач люди знают, что наверху свирепствует война, каждую неделю гибнут города, а воздух становится все более ядовитым. Но однажды вдруг проходит слух: война давно закончилась. Горстка могущественных персонажей, владельцев телесетей, имитирует военные действия с одной целью: держать под землей слишком многочисленное население, чтобы – на просторе – спокойно жить под звездным небом. Слух ширится, хуже того, он оказывается чистой правдой, и можно себе представить, какой гнев – низкий и отвратительный, но тем не менее справедливый – овладевает жителями подземелья, когда они вырываются на поверхность. Нечто похожее мы с американцем читали на лицах и в глазах шахтеров, высаженных на улицы Бухареста для "спасения демократии", и, признаюсь, что в баре "Интерконтиненталя" мы загадали святотатственное желание, чтобы однажды этот гнев обернулся против тех, кто его разжег.
2
Я вернулся из Румынии в полном душевном смятении и убежденный, что лучшим способом справиться с охватившими меня эмоциями будет описать жизнь Филиппа К. Дика. Эта работа длилась два года, в течение которых я почти не следил за происходящим в мире и, в частности, мало что знал о той части Европы, которую теперь называют бывшей Югославией. В самом начале тамошней смуты, когда речь шла только о сербах и хорватах, враждующие стороны представлялись мне чем-то вроде сильдавов и бордуров из приключений Тинтина. Усатые деревенские увальни в узорчатых жилетах и с фесками на головах, большие любители выпить, после чего они обычно хватаются за висящее на стене ружье и начинают палить друг в друга, вспомнив давно канувший в Лету спор из-за какой-нибудь поляны, воспринимаемой сербами – по причинам, понятным только им, – как святыня их ратной истории, поскольку именно там они понесли однажды горчайшее поражение. Издали все это выглядело столь же обескураживающе, как и Румыния, и начинало казаться, что эйфория 1989 года была преждевременной, но поскольку устоявшегося мнения у меня не было, участия в спорах я не принимал.