Из кибитки Кията, ворча и прикрываясь халатом, выскочила Тувак. Якши-Мамед потянул за руку Кей-мира, и они вошли в белую юрту хана. Служанка Вике зажгла свечи, быстро расстелила сачак. Не прошло и минуты, а у входа приплясывал весёлый огонёк под кумганом.
- Ну, говорите, я слушаю, - недовольно сказал Кият, подслеповато щурясь.
- Отец, разве ты не видишь, что мы на краю гибели?
Кият болезненно покривился, как-то сжался и показался Якши-Мамеду совсем беспомощным.
- Сынок, не обижай меня, - проговорил он с досадой. - Чёрный Ангел уже открыл мне свои ворота, что я могу поделать, чем могу помочь? Ты даже не спросил о моём здоровье.
Якши-Мамед на какое-то время смутился, обескураженный беспомощностью отца. Кият как-то сипло покашливал, время от времени вытирая рукой подступившие слёзы.
- Ослаб я… Глаза плохо видят, кашель мучает, - заговорил он.
- Отец, мы потеряли больше половины своих джигитов, о детях и женщинах и говорить нечего. Весь Атрек сожжён, тысячи людей угнаны в рабство.
- Твои-то все спаслись, сынок, слава аллаху. Русские спасли. А Мир-Садыка вместе с его кораблём в Баку утянули. Иди к своим.
- Да разве в них сейчас дело! - опять повысил голос Якши-Мамед. - Ты пойми: остатки твоего войска голодные на Дардже сидят!
- Сынок, что я могу сделать? - завздыхал Кият. - Я сказал Кадыру, чтобы послал туда хлеб.
- Мы получили, но этого мало.
- Большего нет, сынок. Теперь на острове в пять раз людей больше стало, всем хлеб нужен. Видно, настал для нас киамат, сынок. Спасение только в русских. Зови их на помощь, отгони от себя гордыню.
- Что ж, пойдём, Кеймир-хан.
Оба поднялись и вышли. Остановились у кибитки Кадыр-Мамеда. Он давно встал с постели и, видимо, ждал брата. Поздоровавшись, Якши-Мамед с упрёком покачал головой:
- Эх вы… Под подол бабам прячетесь!
- А вы? - спокойно отозвался Кадыр и далее продолжил: - Пойдите, братец, поздоровайтесь с матерью и с хозяйками своими… Дети тоже не спят: все знают, что вы жив-здоров вернулись.
- Может быть, ещё и гостинцев ждут! - сердито пробурчал Якши-Мамед и направился к соседней кибитке. Кеймир проводил его долгим и внимательным взглядом.
У входа в кибитку Якши-Мамеда поджидали обе жены. Он почувствовал их насторожённость и почему-то решил, что с вечера и всю ночь они бранились между собой и теперь "онемели", узнав о его возвращении. Однако эта тишина и насторожённость источали притворную ложь. И словно в подтверждение его мысли неестественно громко запричитала старшая жена, кинувшись ему навстречу:
- О-о-о! Отец наш дорогой, ненаглядный хан мой! - Он сразу даже не понял: радуется или печалится Огульменгли. Он лишь подумал, живы ли сыновья. И, увидев обоих и ощупав их ласково, с досадой и злостью посмотрел на Хатиджу, которая не выразила ни радости, ни печали, только тихо сказала:
- Я же говорила - жив!
Войдя в кибитку, она зажгла тусклую нефтакыловую свечу, и Якши-Мамед, увидев в какой тесноте живёт его семейство, ещё сильнее обозлился. Всё было застелено одеялами и подушками, ступить некуда. Ворча и ругаясь, он сел к териму и хотел снять сапоги. Якши только протянул руку к носку сапога, как старшая жена кинулась ему в ноги и проворно сдёрнула сапог. Поставив сапог к очагу, она вновь бросилась к его ногам, но Якши-Мамед отстранил её.
- А что Хатиджа, она разве разучилась сапоги снимать? - с обидой спросил он.
- Где уж ей! - озорно отозвалась Огульменгли и, кажется, задела самолюбие младшей жены. Хатиджа в ответ засмеялась:
- У Огульменгли вся и радость - прислуживать. Зачем же я буду лишать её этой радости?
Якши-Мамед от злости даже зубами заскрипел, сердце огнём заволокло:
- Ну-ка, сними!
Хатиджа, не спеша и неохотно, взялась за сапог. Окончательно выйдя из себя, он выдернул из её рук ногу и с силой толкнул в живот. Хатиджа ахнула и упала. Вскочив на ноги, Якши-Мамед принялся натягивать сброшенный первый сапог.
- Собачья отрава! - хрипел он. - Я тебе покажу! И вообще - почему вы обе в одной кибитке!
- Хан мой, просили твоего брата, но не нашлось другой для нас кибитки, - принялась жаловаться Огульменгли. - Для других у него всё есть. А мы не только в тесноте здесь живём, но и, можно сказать, с голоду умираем. Дети, как собачата, у чужих тамдыров крутятся!
- Мать у кого поселилась? - спросил Якши-Мамед, надеясь, может быть, вместо Огульменгли отзовётся Хатиджа. О, как ему хотелось услышать от неё хотя бы одно слово покорности!
- Кейик-ханым, свет моих очей, она одна живёт со служанкой. Да ещё Султан-Баба рядом с ней, - затараторила вновь старшая.
- Одна, говоришь? Ну тогда так сделаем. Вставай, Хатиджа, пойдёшь к матери.
Ни слова не сказав, Хатиджа поднялась и вышла из кибитки. Он последовал за ней. Догнав, положил ей руку на плечо и повернул к себе лицом.
- Говори, почему такая? Почему не ласкова?
- Не буду я с тобой говорить ни о чём, лучше веди быстрее, - заговорила она. - Я ждала тебя, думала: приедет - сколько радости будет! А ты… На войну ушёл - человеком был, вернулся, как зверь…
- Сама виновата. Разве так встречают?
- Значит, я должна наперегонки с твоей старшей тебя встречать? Кто вперёд до тебя добежит, тот и любит больше, так?
- Не знаю, Хатиджа, так или не так, но я хотел, чтобы ты меня первой встретила…
- Я не собака, муженёк… И ты не кость, чтобы драться из-за тебя.
- Кто же я?
- Ты должен быть всегда джигитом. А джигит обязан разбираться - где любовь, а где - услужение. Если уж правду говорить, то и Огульменгли и Кейик-ханым давно тебя оплакивали, как погибшего. А я всё время стыдила их и говорила: всё равно живой вернётся. И ты вернулся. А если б и я тебя не ждала, то погиб бы ты…
- Вах-хов! - изумился Якши-Мамед. - Давай-ка постоим, потом зайдём…
Он обнял её, и она вдруг разрыдалась.
- Хатиджа! - испугался он. - Хатиджа, что с тобой?! Прости меня, джейранчик мой…
Со сладостной тоской он гладил её лицо, вытирая слёзы, пока она не успокоилась.
Утром Якши-Мамед ужаснулся: аул походил на большой астрабадский базар. Всюду юрты, дымящие тамдыры и - люди. Оглядев склон к заливу, он направился к брату. Шёл и всё время натыкался на какие-то нелепые постройки: вбитые в землю четыре палки, накрытые всякой рванью, а под этой крышей- женщины и дети. В исстрадавшихся, голодных людях узнавал своих атрекцев. От этих взглядов ему становилось стыдно за свою беспомощность. Он вдруг почувствовал виноватым себя во всём. Ведь это он и сердар не могли противостоять натиску каджаров и отдали на сожжение Гасан-Кули.
Брат поджидал его, сидя с близкими людьми на выстеленной камнем площадке, возле кибитки, где в хорошую погоду пили чай и слушали песни бахши. Подойдя, Якши поздоровался со всеми.
- Кадыр, там на Дардже ждут твоей помощи двести джигитов. Есть раненые. Надо перевезти всех сюда.
- Чем кормить думаешь своё войско? - спросил Кадыр-Мамед.
- В первые дни поможешь… потом посмотрим. В долгу не останусь.
- Эх, братец, многие мне так- говорили… Многие в долг взяли и ушли вместе с ним туда… - Он указал рукой на кладбище, где над бугорками возвышался глиняный куполок мазара.
Якши-Мамеда захлестнула обида: брат разговаривает с ним, как с чужим. Сначала только ссорились, а теперь встретились, чуть ли не врагами.
- Мы надеялись на вас, - продолжал Кадыр-Мамед, - а вы пришли, чтобы взять у нас последнее: Разве не видите: весь ваш народ моим хлебом кормится? Если б не я - все атрекцы давно бы отправились на тот свет. Чего же ты от меня ещё хочешь?
- Ничего не хочу… - тихо, задыхаясь от гнева, ответил Якши-Мамед и зашагал вниз, к киржимам.
Кадыр, кривя губы, проводил его насмешливым взглядом:
- Ничего, ничего… Умереть ему не дам. Но он поймёт, кто из нас сильнее и кто от кого зависит. - Кадыр покосился на батрака, бросил небрежно: - Загрузи ему один киржим мукой… Чурека тоже дай.
Слуга кинулся выполнять приказание.
Киржимщики уже сошлись в заливе, забрались на парусники, когда на берегу появилась арба с белыми мешками. Повозку тянул верблюд, а верблюда вёл за недоуздок батрак.
- Хан-ага! - окликнул он Якши-Мамеда. - Вот возьмите всё это!
Якши-Мамед сбежал с киржима по деревянному трапу на берег, спросил:
- У кого взял?
- Братец ваш велел отдать вам, хан-ага…
- Вон он как! - вскипел Якши-Мамед. - Мол, так и быть, возьми! Собачья отрава! - Якши-Мамед схватил весло, замахнулся и ударил по горбу верблюда. Несчастный инер, не понимая в чём дело, взревел, запрокинул голову и, когда получил ещё один удар веслом, крупным махом поскакал вдоль берега. Арба завиляла колёсами, мешки с мукой попадали с неё. Женщины и дети бросились к ним. Напрасно батрак отгонял их и звал на помощь - муку всю растащили. Якши-Мамед злорадно засмеялся и вновь взошёл на киржим.
- У, собачья отрава! - погрозил он кулаком в сторону кибиток Кадыра.
Пока сбежавшиеся выясняли, что произошло, двадцать киржимов один за другим обогнули карагельский мысок и вышли в открытое море…
Парусники приплыли к полуострову Дарджа. Около двухсот человек тотчас сели в них. "Ну погоди, братец, ты у меня ещё поваляешься в ногах!" - злобно пригрозил Якши-Мамед. В пути сговорились напасть на подворья. Причалили возле аула Булата в полночь. Сразу двинулись к юртам: хотели связать самого хана, чтобы спокойно выдал всё, что потребуют, но не успели.
- О-о-о! - разнеслось вдруг между морем и кибитками. - Каджары напали! О-о-о! Люди, вставайте!