Сколько их было на конях, на верблюдах и пеших! Никто из туркмен в ту ночь не мог бы сказать и сосчитать, ибо в предутренней темноте появилась чёрная живая лавина: голова уже здесь, а хвоста не видно. Первыми на каджаров напали джигиты сердара. Хотели опрокинуть войско Феридуна в Атрек, заставить его бежать на южный берег. А там семь других сотен добили бы расстроенные ряды врага. Удар нанесли неожиданно, с фланга, и часть каджарекой конницы была прижата к невысокому, но отвесному берегу. Затрещали камыши, заржали кони, загремели выстрелы. Люди и кони сбились в кучу, падая в воду и запружая реку. Однако лавина каджаров не остановилась, а только "споткнулась". Средние и задние порядки каджарского войска сначала "спружинили", а затем ринулись вперёд, охватывая со стороны Мисрианской равнины туркменских конников. Завязалась кровавая сеча. Поняв, что задуманный манёвр не удался, спешно переправлялись через Атрек джигиты с южного берега. Вступив в бой, они оттеснили и каджаров, и своих на равнину. Панорама битвы расширилась. Кричащее, рычащее месиво расползалось в стороны, словно огромный паук расправлял свои страшные щупальца, и вот началось членение этого чудовища. Туркмены поняли, что каджары раз в десять превышают их численно. В смертельно бледной дымке наступающего утра, куда ни посмотри, маячили красные шапки персов. Поредевшие сотни туркмен отчаянно отбивались от сабель наседавшего противника. Даже сердару и его помощникам, надёжно прикрытым со всех сторон джигитами, приходилось прорубать дорогу, чтобы выбраться на простор. А выбираться надо было во что бы то ни стало. Сердар Махтумкули пока что не думал о спасении собственной жизни, но ясно понимал, если он не уведёт джигитов в пески, войско туркмен погибнет. Размахивая саблей и круша налетающих каджаров, он повторял приказ:
- Выходите на Мисриан!
Слова его подхватывали джигиты.
- Вырывайтесь к пескам! - разносилось то тут, то там.
И вот две группы туркменских джигитов устремились к такырам и барханам, увлекая за собой каджаров. Вырвавшись из объятий смерти, в этом же направлении отступили и другие туркменские сотни. Началась погоня со стрельбой и улюлюканьем. Солнце уже поднялось над Мисрианской равниной, а каджары всё ещё продолжали преследовать туркмен. Наконец случилось то, на что и рассчитывал Махтумкули-хан. Враги постепенно начали отставать и возвращаться 98 назад. Всё меньше и меньше "красноголовых" маячило сзади. Сердар остановил своих всадников, чтобы дать бой остаткам преследователей. Тогда опомнились и персы. Спешно развернули коней и помчались назад на Атрек.
- Они оказались сильнее, - тяжело дыша и вытирая с лица брызги крови и пота, сказал Якши-Мамед.
Звероватое лицо сердара было обращено в сторону уходивших врагов, в глазах догорал бессильный гнев.
- Не сильнее, - отозвался он с хрипотой в голосе. - Их во много раз больше. Надо поднимать людей всего побережья. Чего встали! - вдруг закричал он, свирепея. - Поехали к Кияту!
Поредевшие сотни - погибло более половины туркменского войска - выехали на хивинскую дорогу и устремились к Балханам. Одержимые жаждой мщения, они хотели только одного - поскорее пополнить ряды и показать каджарам свою силу. Они сейчас не подумали о том, куда дальше двинутся сарбазы Феридуна. Каждый понимал: "Барс, напившийся крови, уходит на покой". Но у персидского полководца был план согласованных действий с армией шаха. Ему надо было спешить, чтобы вовремя оказаться в Гасан-Кули.
И принц Феридун двинул полки к морю.
С восходом солнца жители Гасан-Кули успокоились. Некоторые уже и паруса начали убирать, ибо не видели никакой опасности. Настораживало лишь то, что ополчение атрекцев долго не возвращалось, в аул. Жёны Якши-Мамеда, разбуженные среди ночи и переволновавшиеся, к рассвету прилегли, постелив ковёр на палубе и накрывшись одеялом. Султан-Баба, презрев опасность, сходил со слугами в аул и принёс на киржим всё, что было можно унести. Даже двух овец прихватил. Теперь он опять отправился на берег в маленьком кулазе, видимо, забыл взять ещё что-то. Старший сын Якши-Мамеда глядел вслед рулевому, щипал руки бабке Кейик-ханым:
- Эдже, ну попроси его, пусть привезёт белую собаку Уруску.
- Не хнычь и не требуй недозволенного, - ворчала, отталкивая внука, Кейик-ханым. - Разве эта лохматая собака не сатана? Урусы уехали, а её оставили, чтобы мы не знали покоя.
Адына смотрел на бабку с недоверием. "Какая же это сатана, - размышлял он, - если ласкается всё время? И руки, и лицо лижет, и на задних лапах стоит?"
- Эдже, хочу белую собаку Уруску! Эдже…
Бабка легонько шлёпнула его по затылку и с испугом отдёрнула руку, потому что за бортом вдруг что-то загрохотало, полетели солёные брызги, а киржим заколыхался на волнах, как детская колыбелька.
- Аллах милостивый, милосердный, - запричитала Кейик-ханым, не понимая, что произошло. Мгновенно пробудились Хатиджа и Огульменгли. Засуетились, испуганно спрашивая: "Что это было?" Новый взрыв и свист летящего ядра заставил атрекцев обернуться в сторону реки. Оттуда трусцой приближались верблюды. На них сидели замбурегчи. Некоторые, уложив верблюдов, стреляли из пушчонок по киржимам и аулу. Кейик-ханым перегнулась через борт, зовя рулевого Султан-Баба, который спешил к ней в кулазе. А на северный берег Атрека, вслед за верблюжьей артиллерией, тем временем выскочили три шестёрки с колёсными пушками и множество всадников. Артил-леристы-топчи развернули пушки и начали стрелять по кибиткам. Сразу же вспыхнуло несколько юрт. Было видно, как метались и дико кричали прикованные к теримам рабы. Покидая аул, туркмены не подумали их взять с собой, да и не предполагали, что произойдёт такое. Пленные персы гибли от грозного огня своих же соотечественников. Вопли захлёбывались в пожирающем пламени и вонючем дыме, а пушки грохотали всё чаще и громче, ибо не было рядом силы, которая могла бы заткнуть их жерла. Не прошло и часа, как весь аул был объят адским пламенем, и персидская конница носилась меж дымящихся остовов кибиток, выгоняя в поле верблюдов, овец, коров и хватая и стаскивая в арбы всё, что уцелело от огня.
Спалив аул, каджарские артиллеристы стали стрелять по киржимам, но парусники были уже далеко в море. Снаряды или не долетали, или выстрелы были слишком неточными и не причиняли никакого вреда уплывающим атрекцам. Продвигаясь в двух фарсахах от берега на север, киржимы шли вспугнутой стаей гусей. И хотя издали казалось, что на парусниках полный порядок, на самом деле в них раздавались плач и причитания. Да и как не вопить, не убиваться, если родное кочевье постигла страшная беда. И какое сердце не исходило тоской, предчувствуя, какая злая участь постигла джигитов, бросившихся ночью на каджаров!
- Вай, Якши-Мамед! Вай, отец наш! - завыла первая Огульменгли…
- Сыночек мой, ангел моих надежд! - отозвалась, всхлипывая, Кейик-эдже.
- Перестаньте, эдже, разве можно плакать о нём, как о покойнике?! - воскликнула Хатиджа. - Я никогда не поверю, чтобы мой Якши отдал свою голову каджарам.
- Вай, бесстыдница! - ещё сильнее завыла Огульменгли. - Вы слышите, эдже, что она говорит? И после этого ещё осмеливается называть его "мой Якши".
- Ах, ханым-ханым, - пожурила свекровь младшую невестку. - Видно, сердце у тебя чёрствое!
- Эдже, не ругайте меня зря, - защищалась та неловко. - Разве любовь измеряется слезами? Да и зачем мне плакать, если я знаю, что он живой. Лучше утрите слёзы и не показывайте их другим. Увидят люди нас, плачущих, смеяться потом будут. Пристало ли ханшам плакать?
- Хатиджа-гелин права, - поддержал её Султан-Баба и, не получив ответа, посмотрел на свою жену, которая сидела внизу с детишками, словно клушка с цыплятами. Чтобы как-то успокоить женщин и создать на киржиме порядок, он решил прежде всего вскипятить чай. Очаг на киржиме - лучше не придумаешь. В носовой части на возвышении утрамбован и обожжён огнём толстый слой глины, в нём углубление в виде очага. Внизу за перегородкой саксаул и два-три тулуна с нефтью. Султан-Баба развёл огонь и вскипятил чай. Женщины тоже ободрились: расстелили на палубе сачак, наломали чурека, достали пиалы, сели чаёвничать. Ребятишки рядом с ними. На других киржимах - впереди и сзади - тоже задымились очаги.
И голоса стали слышны, и смех даже, словно и не было никакой беды.
- Пейте, ешьте, что аллах послал, - приговаривала Кейик-ханым, поглядывая на невесток. - Хорошо, что взяли с собой еду. Путь у нас долгий.
- Да, до Челекена ещё ночь и весь день надо плыть, - вяло поддержала старую ханшу Огульменгли.
- Тебе зачем на Челекен? - сердито спросила Кейик-ханым. - Разве у тебя там золото спрятано? Или муж сказал- беги на Челекен? Если хочешь на Челекен, то садись вон в корабль Кадыр-Мамеда и плыви. А этому киржиму на Челекене нет стоянки. С тех пор, как Кият прогнал меня с того острова, я клятву аллаху дала - не ступит больше моя нога на Челекен! Пусть лучше умру на дне моря…
Невестки призадумались. У обеих на лицах недоумение: "А куда же ещё, если не на Челекен?" Огульменгли спросила:
- Эдже, значит, мы плывём на Дарджу, к самому Кият-ага?
- Прикуси язык, бесстыдница, - проворчала Кейик-ханым. - Нет для меня той земли, где живёт мой старик. Вези нас, Султан-Баба, - обратилась она к рулевому, - на тот островок, где могила святого.
Моряк грустно усмехнулся:
- Если разговор о том святом островке, какой называется Огурджинским, то теперь он тоже не наш. Кият подарил его купцу Герасимову.
- Слышала, - небрежно сказала Кейик-ханым. - Подарить подарил, но ведь не увёз Санька святой островок с собой. Туда вези, там отсидимся.