- Я буду побожись, - сказал печально Ники, явно не знавший слова "божиться".
- Скажи: убей меня Бог, что не скажу.
- Убей меня Бог, что не скажу.
- Ни отцу, ни матери, ни тинь тилили, ни за верёвочку.
- Ни отцу, ни матери, - и тут Ники запнулся: дальнейших хитросплетений, как я, впрочем, и ожидал, он выговорить не мог. И я гордо усмехнулся такой беспомощности.
- Ладно, - сказал я, идя на уступки. - Но помни: если обманешь, то Бог с корнем вырвет ноги. Понял?
- Понял, понял, - лепетал Ники, едва ли что-нибудь понимая.
Теперь, на склоне лет, я, вспоминая дворцовую жизнь, начинаю понимать, какой это ужас, когда ребёнку вбивают в голову четыре языка, четыре синтаксиса, четыре этимологии. Какая это путаница, какая непросветная темень!
- Ну вот, - сказал я, - теперь смотри.
Я пошёл за толстое дерево, сломил небольшую ветку и, опираясь на неё, как на трость, вышел, пьяно качаясь. Сделал снисходительный жест почтеннейшей публике, помахал на себя ладонью, как веером, и баском спел:
Шик, блеск, иммер элеган
И пустой карман,
Ах, простите, госыпода,
Я сегодня пьян…
Дело в том, что в Коломну время от времени приезжал какой-то полотняный балаган, который мы звали комедией и куда на стоячие места нас пускали за три копейки. Я воровски экономил на маминых покупках эти три копейки, пробирался в стоячие места, садился верхом на острый забор и, не замечая страданий от этой позиции, жадно, запоем впивался в "парфорсное" представление: Бог с младых ногтей моих благословил меня любовью к театру. Я всех знал: и шпагоглотальщика Вольдемара, и артистку шаха персидского трапезистку Мари, и трёх учёных собак, клоуна Шпильку и куплетиста Этьена. Теперь я думаю, что в этом Этьене были какие-то проблески таланта. Я бредил им, я видел его во сне, я следил за ним, когда он в свободные минуты выходил из балагана и неизменно направлялся в трактирное заведение. Перед стойкой он делал молчаливый жест, и там уже знали, что нужно. У Этьена слезились глаза, и они казались мне самыми прекрасными мире. У Этьена была грязная шёлковая двубортная жилетка, и она казалась мне с королевского плеча. Когда он пел: "Если барин при цепочке, эфто значит без часов" - он вынимал из жилетного карманчика цепочку, и на ней действительно часов не оказывалось, и это имело дикий успех, ибо в этом было презрение к барину.
Если барин при калошах,
Эфто значит без сапог…
В кабаке, за три копейки, Этьену давали маленький, зелёного толстого стекла стаканчик, и Этьен, как-то особенно вкусно, брал его на ладонь, долго и молча вдыхал аромат сивухи, всячески отдалял момент наслаждения и вдруг вскрикивал: "Запаливай!"
В дворцовом саду этим волшебным Этьеном был я, маленький Володя, но моя почтеннейшая публика в лице Ники понятия не имела, что такое шик, блеск и в особенности иммер элеган (впрочем, последнего я и сам не знал). Ники не понимал символизма "пустой карман" и что такое "пьян".
- Но у меня тоже пустой карман, - недоуменно говорил Ники, выворачивая свой карманчик.
- Да, - учительствовал я. - Карман пустой, но, если ты попросишь своего папу, он тебе может двадцать копеек дать.
- А что такое двадцать копеек? - продолжал вопрошать Ники.
- Фунт карамели можно купить, - выходил я из себя.
- А что такое "пьян"?
Я прошёлся по лужайке, покачиваясь.
- Вот что такое "пьян", - объяснял я. Ники тоже прошёлся покачиваясь.
- И я пьян? - спросил он.
- Конечно, пьян, но ведь всё это понарошке.
- Как это понарошке?
- Так, понарошке. А чтоб было всамделишнее, нужно водку пить.
- Какую водку?
- Так, горькая вода есть такая.
- А зачем же пить горькую воду?
- Чтобы запаливать.
- А ты пил?
- Нет.
- Почему?
- Потому что мама выдерет.
- А-а… - с почтением протянул Ники, потому что он знал, что такое "выдерет".
Дружеская беседа затянулась. Перешли на самую соблазнительную вещь: табак.
- А ты пробововал курить? - спросил Ники.
Я почувствовал ошибку в слове "пробовать", но смолчал и ответил:
- Пробововал.
- Ну и что же?
- Да ничего.
- Мне страшно покурить хочется, - сказал Ники.
- А вот сопри у отца папирос и покурим.
Весь дворец знал, что турецкий султан прислал Александру несколько картонок папирос, но все они были заперты под замок. Пришлось посушить на солнце лопух и тонко нарезать его ниточками. Потом догадались набрать окурков в пепельнице, крошили их в газетную бумагу, сворачивали, но выходило плохо: один конец толстый, другой - тонкий. Но это уже было опасно. Нюхали друг друга изо рта, не пахнет ли табаком? И потом, по коломенскому рецепту, жевали сухой чай. Это отбивало запах. Но если император Николай Второй был исправным курильщиком, то в этом были и мои семена.
Шалун он был большой и обаятельный, но на расправу - жидок. Я был влюблён в него, что называется, по-институтски: не было ничего, в чём бы я мог отказать ему. И когда Александр ловил нас в преступлениях, я всегда умолял его:
- Ники - не виноват.
- Ты не виноват? - спросил однажды Александр.
- Я не виноват, - ответил Ники, прямо глядя в глаза.
- Ах, ты не виноват? - рассердился Александр. - Так вот это тебе лично, а это - за Володю.
- Почему за Володю? - со слезами спрашивал Ники, почёсывая ниже спины.
- Потому что Володя за других не прячется. Володя - мальчик, а ты - девчонка.
- Я не девчонка, - заревел Ники. - Я мальчик.
- Ну, ну, не реви, - ответил отец и в утешение дал нам по новенькому четвертаку.
Вспоминаю, как иногда, выезжая, например, в театр, родители заходили к нам прощаться. В те времена была мода на длинные шлейфы, и Мария Феодоровна обязана была покатать нас всех на шлейфе и всегда начинала с меня. Я теперь понимаю, какая это была огромная деликатность - и как всё вообще было невероятно деликатно в этой очаровательной и простой семье.
И потому я горько плакал, когда прочитал, что Николай Второй записал в своём предсмертном дневнике: "Кругом - трусость и измена".
Но… этого нужно было ожидать.
Мы малодушны, мы коварны,
Бесстыдны, злы, неблагодарны;
Мы сердцем хладные скопцы,
Клеветники, рабы, глупцы…
Комментарии
Об авторе
ИЛЬЯ ДМИТРИЕВИЧ СУРГУЧЁВ (1881–1956) - русский писатель, прозаик и драматург - родился в Ставрополе в семье крестьянина, переселившегося в город. После гимназии окончил факультет восточных языков Петербургского университета (1907). Писать и печататься начал в студенческие годы, сотрудничая в ставропольской газете "Северный Кавказ" и петербургском "Журнале для всех". После революции 1905 года сблизился с писателями, группировавшимися вокруг книгоиздательского товарищества "Знание"; в сборниках "Знание" увидели свет некоторые рассказы И. Сургучёва и повесть "Губернатор" (1912) - центральное произведение автора. Пьесы И. Сургучёва "Торговый дом" (1913) и "Осенние скрипки" (1915) ставились Александрийским (Петербург) и Московским Художественным театрами. С 1919 года - в эмиграции: недолгое время жил в Константинополе и Праге, затем в Париже. На чужбине им опубликованы повесть "Ротонда", пьеса "Реки Вавилонские", несколько сборников рассказов, этюды об И. С. Тургеневе и Г. Флобере, воспоминания.
Повесть "Детство императора Николая II", написанная художником на склоне жизни, издана парижским "Возрождением" в 1953 году (на родине впервые напечатана в журнале "Бежин луг", 1992, № 1).
Текст повести печатается по изданию: Илья Сургучёв. Детство императора Николая II//Роман-газета. 1993. № 2 (1200).