Император в изнеможении бросался в кресла и, как после танцев, широко обмахивался платком, а потом опять набирался сил и искал свои перчатки. Как сейчас вижу эти ослепительно белые, просторные перчатки. Император заводил два пальца в перчатку, и перчатка начинала тоненьким голосом разговаривать:
- А отчего у Жоржика вихор на затылке? А отчего у Ксеньюшки носик красненький?
И вдруг подходит к нему Жоржик, втирается меж колен и спрашивает:
- А отчего, дедушка, у тебя сегодня синих усов нет? Ты их дома оставил?
Дедушка вдруг опешил и спросил:
- Какие синие усы? Что ты, брат, выдумал?
- Ты сегодня другие усики надел? - приставал Жоржик. - Тебе синие надоели? Если надоели, подари мне. Мне очень нравятся синие усы. Я буду на тебя похож.
Император несколько мгновений с изумлением смотрел на внука.
- Ничего не понимаю, брат. Что ты тут несёшь?
- Я тебя спрашиваю, где твои синие усы? - продолжал нараспев Жоржик, крутя то пуговицу, то аксельбант.
- Но, друг мой, у меня никогда синих усов не бывало, - говорил император.
- Нет, бывало, - упорствовал Жоржик. - Я видел.
- Где ты видел?
- Я видел.
- Выдумал, братец. Во сне видел?
- Нет, не во сне. На картинке.
Мы с Ники обомлели и показали друг другу пальцы в самой замысловатой позиции, что означало: пропали.
- На какой картинке?
- На очень хорошей картинке. Хочешь, покажу?
- Ну пожалуйста, мой друг, очень любопытно.
Жоржик, не взглянув на нас, медленно проследовал в игральную комнату. Ники снова шевельнул пальцами, скрючил средний, вышло: пропали!
А из игральной уже показался Жоржик с заветной картиной. Все притихли, насторожились. Я взглянул на маму и увидел, что она - краше в гроб кладут.
Жоржик медленно и неуклюже разворачивал картинку. Император ему помог, вытягивая её углом.
Развернули, и торжествующий Жоржик сказал, показывая пальчиком:
- Видишь? Синие.
Император внимательно посмотрел и серьёзно ответил:
- Ты прав. Синие. Господа! Саша! Взгляни. Усы действительно небесного цвета.
- Ха-ха-ха! А что же это вообще такое?
- Это - генералы, - храбро выступил Ники. - Всех знаем. Можете спросить.
- Ну, вот это кто?
И Ники рапортовал:
- Это его императорское высочество, великий князь, наследник цесаревич Александр Александрович.
- Наш папа, - вступил Жоржик.
- А это? - экзаменовал удивлённый император.
- Это Осман-паша. Дедушка! Купи мне, пожалуйста, такую шапочку. Мне очень хочется.
- Нельзя! - ответил строго Ники. - Вера не позволяет.
- Правильно. На двенадцать баллов. - Император, ещё более удивлённый, повернувшись к удивлённому сыну, сказал: - Но они у тебя совершенно замечательные!..
Я торжествующе посмотрел на маму и с немалым удивлением увидел, что она как-то странно ловит ртом воздух. Бедная мамочка! Ей эти наши штуки стоили страшной болезни печени, которая и свела её совершенно преждевременно в могилу.
- Но это же замечательно!
И поняв, что наши дела имеют успех, мы наперегонки стали рассказывать про ламповщика. И император умилённо сказал:
- Пари держу, что это папин солдат.
И тут, забыв нас, взрослые заговорили очень оживлённо, и дедушка, размахивая своим лёгким как пух платком, начал взволнованно держать речь:
- Лучшими учителями детей, самыми талантливыми, были всегда папины солдаты, да-с! Не мудрствовали, никакой такой специальной педагогики, учили по букварю, а как учили! Молодец солдат! Передайте ему моё спасибо! Один такой солдат лично мне со слезами на глазах говорил однажды: где поднят русский флаг, там он никогда уже не опускается. А Ломоносов?
Мама не знала, что ей делать и за что зацепиться. Мы вдруг выбыли из центра внимания, и Жоржик подцепил дедушкины перчатки, от которых так восхитительно пахло, как от цветка. Жоржик подошёл к дедушке и сказал:
- Дедушка, подари мне эти перчатки.
Дедушка не расслышал вопроса, машинально подтянул Жоржика к себе и усадил на колени. Жоржик с гордостью посмотрел на нас и весь ушёл в созерцание перчаток.
И вот теперь, через такую уйму времени, я, как в двух шагах, вижу эту восхитительную сцену: великого Императора Российского и маленького хорошенького мальчика, уютно устроившегося у него на коленях. Император не обращает на него никакого внимания, продолжает живой и, видимо, интересный разговор, а Жоржик тянется к его лицу и волосок за волоском перебирает сильно поседевшие усы. И когда императору больно, то он отдёргивает Жоржикову руку, тот выждет время и опять за своё.
Какая семья! И отчего у меня нет такого дедушки? И вообще, почему я такой неудачный? Нет ни дедушки, ни отца - одна мама. Я подхожу к ней, хочу приласкаться и слышу, как она дрожит мелкой лихорадкой.
Воробей
Вспоминаю теперь - это был очень интересный и памятный момент моей жизни, когда я впервые и вдруг почувствовал своё превосходство и, так сказать, взрослость над царскими детьми.
Я рассказывал, как перед светлым праздником мы всей компанией красили яйца в комнате Аннушки, как эти яйца в торжественный момент были, после христосования, поднесены августейшим родителям, как те пришли в восторг от трогательной детской инициативы и как за это дело Аннушке была пожалована шаль с каймой расписной, с пятьюдесятью рублями, а нам - по новенькому двугривенному.
Эти двугривенные серьёзно и надолго поразили воображение маленьких великих князей.
- Что это такое? - надув от усердия губы, спрашивал Георгий. - Колёсико?
Я разразился презрительным смехом. Боже! Не знать таких вещей и волшебный двугривенный (потом в Корпусе его называли по-татарски "абазом") считать колёсиком! Ха-ха-ха!
- А вот орлик, - продолжал Георгий, водя пальчиком, - а вот что-то написано по русскому языку…
- "Двадцать копеек" написано, вот что! - с необычайной гордостью сказал я.
- А что такое "двадцать копеек"? - продолжал любознательный Георгий.
- Это восемь пирожков, - объяснил я.
- Восемь пирожков? - теперь, в свою очередь, спросил Ники, тоже призадумавшийся над хорошенькой и сверкающей монеткой. - Как это восемь пирожков?
- Ну да, за неё дадут восемь пирожков или двадцать маковок, четыре карандаша чёрных или три карандаша красно-синих. За неё дадут шесть тетрадок и ещё две копейки сдачи.
- Ты ещё скажешь, и промокашку дадут? - спросил Ники, смотревший на промокательную бумагу как на вещь волшебную.
Он очень любил нарочно писать густо, с нажимом, и потом сейчас же сразу промокнуть и смотреть, как всё это волшебно впитывалось и отпечатывалось на рыхлой розовой бумаге и всё шиворот-навыворот. (Между прочим, промокательная бумага тогда считалась большой редкостью, в быту больше пользовались песочком). А потом через зеркало рассматривать, как всё и сразу стало на место.
- И промокашку, - подтвердил я.
- Ну, уж это ты врёшь, - сказал Ники. - Спросим Диди.
- Спрашивай.
- Давай спорить!
- Давай. На что?
- Под стол лезть.
- Идёт.
- Нет, - переключился Ники. - Ты отдашь мне своего воробья.
Я был уверен в результатах спора, но рискнуть воробьём даже и в этом случае не решился. А вдруг, чем чёрт не шутит?
- На воробья спора нет, - твёрдо сказал я.
- Ага! - восторжествовал Ники. - Значит, врёшь.
- Значит, врёшь, - автоматически отозвался, как всегда, Жоржик.
Этого воробья я в холодный день как-то подобрал в Аничковом саду. По всей вероятности, он выпал из гнезда, беспомощно лежал на траве и, закрыв глазки, показывая белую плёнку, тяжело дышал. Я тихонько взял его на ладонь и, зная правила птичьей медицины, стал на него дышать. Потом сделал ладони горсточкой, и воробьёнку стало теплее и стало похоже на гнездо.
Ники и Жоржик стояли около меня, затаив дух. Я казался им великим человеком.
- Он, может, кушать хочет? - спросил потом Ники.
- Сначала отогреть, - сурово сказал я.
- Отоглеть, - машинально и автоматически повторил Жоржик.
- А потом крутое яйцо, - диктовал я линию поведения.
- Яичко, - повторил Жоржик. Воробей лежал без движения.
- Он, может, мёртвенький? - робко спросил Ники.
- Ничуть. Смотри на живот, - сурово говорил я, - видишь, как ходит туда-сюда животик?
- Вижу, - сказал вместо Ники Жоржик, поднявшийся на цыпочки.
- Надо на кухню, - вдруг сообразил я и помчался на кухню. Великие князья - неотступно за мною.
И вот, первый раз в жизни, мы очутились в волшебном дворце огня и вкусного масляного тепла.
Кстати. Раз уже зашло дело о кухне, постараюсь рассказать, как в Аничковом дворце было поставлено дело питания. Разумеется, все эти подробности в описываемый период наших детских лет меня не интересовали и их я узнал уже много лет спустя, офицером, из рассказов матери, которая до конца жизни не переставала интересоваться дворцом и его внутренней жизнью.
На служебных квартирах никаких кухонь не полагалось: служебный персонал дворца должен был столоваться из дворцовой же кухни на особых основаниях. Дома разрешалось только варить утренний кофе и мыть грязную посуду.