- Вы годились бы в гренадеры во фланговую роту, честное слово, - сказал он. - Что же касается ваших вопросов, то я обиделся бы, если бы услыхал их не от вас, а от кого-нибудь другого. Вы имеете право знать, что я за человек, потому что вы так радушно меня приняли. Меня зовут Бонавентур Делапп. По профессии я солдат и путешествую; я приехал из Дюнкерка, название этого города написано на лодке.
- А я думал, что вы потерпели кораблекрушение! - сказал я.
Он посмотрел мне прямо в глаза, как честный человек.
- Это правда, - сказал он, - корабль плыл из Дюнкерка, и это одна из его шлюпок. Экипаж пересел в баркас, а корабль пошел ко дну так быстро, что я не успел ничего захватить с собой. Это было в понедельник.
- А сегодня четверг. Значит, целых три дня у вас куска во рту не было?
- Да, это очень долго, - сказал он. - Раньше я дважды оказывался в таком положении, но не дольше чем на два дня. Ну я оставлю здесь шлюпку и поищу себе приют в одном из этих серых домиков на склоне холма. А зачем горит вон тот большой огонь?
- Там живет один из наших соседей, который был на военной службе и сражался с французами. Он празднует заключение мира.
- О, так у вас есть сосед, который был военным! Я рад этому, потому что и я тоже участвовал в сражениях.
Он погрустнел, и брови над его проницательными глазами нахмурились.
- Ведь вы - француз, не правда ли? - спросил я, когда мы все трое поднимались вверх по холму; он нес в руке свой черный мешок, длинный синий плащ свешивался с его плеча.
- Как вам сказать? Я из Эльзаса, а в Эльзасе живут скорее немцы, чем французы. Что касается меня, я видел так много стран, что везде чувствую себя как дома. Я очень много путешествовал. Как вы думаете, где я могу найти пристанище?
После этого события прошло целых тридцать пять лет, но даже и теперь я могу передать, какое впечатление произвел тогда на меня этот странный человек. Я не доверял ему, но вместе с тем он меня обворожил, ибо в его осанке, взгляде и разговоре было что-то такое, чего я никогда не встречал прежде. Джим Хорскрофт был красив собой, а майор Элиот - храбрый вояка, но им обоим недоставало того, что было в этом путешественнике: быстрого, живого взгляда, блеска в глазах, какого-то изящества, которое нельзя выразить словами. А кроме того, мы спасли его, когда он лежал бездыханный на песке, а человек всегда питает нежное чувство к тому, кому помог в беде.
- Если вы захотите пойти со мной, - сказал я, - то я могу поручиться, что найду вам место, где можно пожить день или два, а за это время вы сумеете устроиться по своему желанию.
Сняв шляпу, он необыкновенно грациозно поклонился мне. Но Джим Хорскрофт, дернув меня за рукав, отвел в сторону.
- Ты с ума сошел, Джек, - сказал он мне на ухо. - Этот человек искатель приключений. К чему ты связываешься с ним?
Однако трудно найти человека упрямее меня; если меня толкают назад, я обязательно делаю шаг вперед.
- Он - иностранец, - сказал и, - и помочь ему - наша обязанность.
- Ты пожалеешь об этом, - сказал Джим.
- Может, и пожалею.
- Если ты не думаешь о себе, подумай о своей кузине.
- Эди может и сама о себе позаботиться.
- Ну так, черт бы тебя побрал, делай как знаешь! - крикнул он, вспылив. И, не простившись с нами, он зашагал к дому своего отца.
Бонавентур Делапп с улыбкой взглянул на меня.
- Я так и думал, что не нравлюсь ему, - сказал он. - Сколько я понимаю, вы поссорились из-за того, что вы ведете меня к себе в дом. Что же он думает обо мне? Может быть, что золото у меня в мешке - краденое?
- Молчите, я ничего не знаю и ни о чем не думаю. У нас принято накормить странника, проходящего мимо нашего дома, и дать ему ночлег.
Высоко подняв голову, в полной уверенности, что я делаю что-то очень хорошее и даже не подозревая, что к югу от Эдинбурга нет человека глупее меня, я гордо выступал по дороге, а рядом со мной шел мой новый знакомый.
Глава шестая
Странствующий орел
По-видимому, мой отец был того же мнения, что и Джим Хорскрофт, потому что он не очень радушно встретил незнакомого гостя и подозрительно осмотрел его с головы до ног. Но он все-таки поставил перед ним блюдо селедок в уксусе, и я заметил, что он стал еще суровее, когда тот съел девять селедок за раз: нам полагалось по две селедки на каждого. Когда Бонавентур Делапп кончил свой ужин, у него начали слипаться глаза, потому что, по-видимому, он не только не ел, но и не спал все зти три дня. Комната, в которую я его провел, имела довольно жалкий вид, но, несмотря на это, он бросился на постель и, завернувшись в свой синий плащ, моментально заснул. Он очень громко храпел, а так как моя комната была рядом с его, я не мог ни на минуту забыть о том, что у нас в доме находится незнакомый человек.
Когда на другой день поутру я сошел вниз, то увидел, что он встал раньше меня и сидит напротив моего отца у стола в кухне; их головы почти соприкасались, и между ними лежал столбик золотых монет. Когда я вошел в комнату, отец поднял голову и посмотрел на меня: в его глазах светилась алчность, чего я никогда не замечал прежде. Он поспешно схватил деньги и спрятал их в карман.
- Очень хорошо, мистер, - сказал он, - комната за вами, будете платить каждый месяц третьего числа.
- Ах, вот и мой приятель, с которым я познакомился прежде, чем с вами! - воскликнул Делапп и протянул мне руку с улыбкой, хотя и ласковой, но в ней чувствовалось что-то покровительственное: так человек улыбается собаке. - Теперь я совсем оправился, благодаря тому, что прекрасно поужинал и хорошо спал ночью. Ах, голод отнимает у человека мужество, - главным образом голод, а затем холод.
- Да, это правда, - сказал мой отец. - Раз в метель я пробыл на пустоши тридцать шесть часов и знаю, каково это.
- Я видел однажды, как три тысячи человек умерли от голода, - заметил Делапп, протягивая руки к огню. - Они худели день ото дня и становились все более и более похожими на обезьян; они подходили к краям понтонов, на которых мы их держали, и поднимали вой от ярости и от боли. Первые дни их вой слышен был по всему городу, но через неделю наши часовые, стоявшие на берегу, уже их не слышали, так они ослабели.
- И они все умерли! - воскликнул я.
- Они выдержали очень долго. Это были австрийские гренадеры из корпуса Старовица, видные собою, крепкие люди, такого же роста, как ваш приятель, которого я видел вчера; но когда город был взят, их осталось в живых только четыреста человек, и один человек мог поднять троих зараз, как будто это были маленькие обезьянки. На них жалко было смотреть. Ах, друг мой, познакомьте меня с мадам и мадемуазель.
В это время в кухню вошли моя мать и Эди. Он не видел их накануне вечером, а когда я посмотрел на него теперь, то едва удержался от смеха, потому что, вместо того, чтобы просто кивнуть головой, как было принято у нас, в Шотландии, он согнул спину, словно форель, которая хочет нырнуть, шаркнул ногой и пресмешно прилсал руку к сердцу. Моя мать с недоумением смотрела на него; она думала, что он над ней смеется; но кузина Эди сейчас же ответила ему тем же, точно это была какая-то игра: она присела так низко, что я подумал: "Она ни за что не сможет встать, так и сядет на пол посреди кухни". Но ничуть не бывало: она поднялась легко, как пух, а затем мы подвинули к столу стулья и принялись за булки с молоком и похлебку.
Надо было только дивиться тому, как этот человек умел обращаться с женщинами. Если бы мы, то есть я и Джим Хорскрофт, вели себя так, как он, все решили бы, что мы дурачимся, и девушки смеялись бы над нами; но у него это как будто бы гармонировало с выражением лица и манерой говорить, так что наконец мы к этому привыкли; если он обращался к моей матери или к кузине Эди - а он охотно говорил с ними, - то всегда с поклоном и со взглядом, выражавшим, что они едва ли удостоят выслушать то, что он хочет сказать, а когда они отвечали ему, то его лицо принимало такое выражение, как будто бы всякое их слово было сокровищем, которое нужно беречь и всегда хранить в памяти. И, несмотря на все это, даже и тогда, когда он унижался перед женщинами, в его взгляде всегда светилась особая гордость, как будто бы он хотел показать, что это только с ними он обращается так мягко и что при случае он может быть суровым. Что касается моей матери, то она удивительно смягчилась в своем обращении с ним и рассказала ему решительно все о своем дяде, который был доктором в Карлайле и самым видным лицом из родственников с ее стороны. Она рассказала ему также и о смерти моего брата Роба. Я никогда не слыхал, чтобы она говорила об этом с кем-нибудь прежде, и мне показалось, что у него слезы выступили на глазах, - у него, который видел, как умерли от голода три тысячи человек! Что касается Эди, то она говорила мало, только время от времени поглядывала на нашего гостя, и раз или два он очень пристально посмотрел на нее. Когда он после завтрака ушел в свою комнату, отец вынул из кармана восемь золотых монет и положил их на стол.
- Что скажешь, Марта? - спросил он.
- Ты, должно быть, продал двух черных баранов.
- Нет, это - месячная плата за комнату и стол, которую я получил от знакомого Джека, и через четыре недели мы опять получим столько же.
Услышав это, моя мать покачала головой.
- Два фунта стерлингов в неделю - это очень много, - сказала она, мы не должны брать такую высокую плату с джентльмена, который попал в беду.
- Молчи! - закричал отец. - Он в состоянии заплатить такие деньги, - у него есть мешок, набитый золотом. А потом, он сам предложил такую цену.
- Эти деньги не принесут добра, - сказала она.
- Да он, жена, вскружил тебе голову своей иностранной манерой говорить! - воскликнул отец.