В Пруссии всю пятилетку мы, пока сидели, все благоустраивали немцам - нас водили по работам, И вот какой раж они выказывали перед нами при сем. Конвоир ведет нас и все долдонит над ухом твоим - расписывает, как они умело победят нас, русских, - победят всегда! Если ты молчишь, слушаешь его безропотно, без возражений (вроде б, значит, соглашаешься молчаливо с ним), - то набьет яблок с яблонь, где аллеи, даст тебе; если же ты, не дай бог, только возразишь ему чуток, тогда и набьет яблок под ноги, но попробуй подыми хоть одно из них, - безумно закричит:
- Nicht! Nicht! Schwein! - Затопает сапожищами. Заскрежещет зубами. Карабин в грудь твою упрет стволом. Прямо взбесится, ирод.
Ну, такого свинства я, естественно, еще нигде не видывал, не испытывал.
- Дурной воин - дурное и понятие, - сказал Василий.
- Или, - бывало, топаем себе в поселке, - глядь, и цивильные немцы высовываются, глазеют, подзывают к дому своему, - продолжал Федор. - Для того, чтобы им похвастаться перед недругом - Иваном непутевым своим обустроенным жильем и превосходством, значит. Говорят, сияя: дескать, видишь сам, какая красота у нас. (Как не видеть!) А что же, интересно, есть у вас? Верно, у них каменные все строения, черепицей крытые; сады и посадки расквадратены, зарешетены, всюду чистенько. А в мужичьей России серой, полуразрушенной, - избенки, хатки соломенные на курьих ножках; а одна тесничинка так прибита, другая этак, или чаще всего - стоит что-то наподобие овина, а не жилья. Но я их живо разоскомлю для-ради интересу. Говорю - и вот показываю себе на лоб пальцем:
- Во! Надо ж понимать… Нищий медяком все хвастует, а богатый золотого не покажет…
Ха-а! Один немец бесится, с кулаками ко мне подступает, а другой его уламливает:
- Дай же сказать ему! (То есть мне).
- Надо ж понимать, - я продолжаю свое. - Вы умный, практичный народ, но до русского народа вам далеко. Попомните мои слова. В ста верстах отсюда граница проходит, а вы вона как строитесь и еще хвастаетесь. Да еще хотите снова воевать с нами - у вас такие умыслы. Одна Weltkriege (мировая война) прошла, но и другая Weltkriege будет вами начата.
- Warum?! (Почему?!)
- Вот вам и "Warum?" Зачем же тогда так капитально строиться? Все-равно все будет опять разбито - вблизи-то границы. А в России этого нет. Русский мужик умнее, переплюнет вас.
Это не в нос им было, не в нос. Так насолю им, и они взбулгачатся. Один малый плюется, другой урезонивает его:
- Может, его и правда.
Я уже кончил говорить, а они меж собой заспорят, да-а.
Я не курил и тогда, и вполне здоровый, с лицом красным, был, и немцы норовили загнать меня в шахту, - в ней для подземки прокладывали рельсы.
Работа тяжелая, и они любили выжать все соки из других людей, военнопленных, подневольных, зависимых от них. Побольше навар получить. Вот копаешься в чем-нибудь - и все мало немцу.
- Давай! Давай! - Кричит.
И один раз мы с немцем несли рельс. Тяжело, а ему все свое:
- Давай! Давай!
Я и сбросил рельс с плеча. И сильно, знать, ему отдало, - он за другой конец нес этот рельс. Как бросит, как взвоет:
- Schwein! Fertflucht!
С той поры - ша! - не стали меня брать в шахту. Ша! Как рукой сняло…
- Да? - удивился Валера.
- Не вру, малой. Я отвертелся: мол, живот надорвал, заболел… Раскусил их повадки волчьи и уж применял свои хитрости. А без этого и сгноили бы меня давно в немецкой земле. - И Федор закашлялся.
- Все-все, сынки; кончайте вострить ушки - будет взрослых разговор, - построжал Василий голосом, и Валера с Антоном вышли. И он спросил:
- Что же, ты считаешь: вверную вновь застигнет схватка нас?
- Не минует. Будет заворошка. Гитлер набирает силу, прет. А тебе-то, тертому калачу, разве то не видится?
- Видится немало, да все размышляю. Ты провидец, Федор?
- Кое-что пригрезилось. Может, оттого что много тоже думал, думаю. Немцы ведь живут войной, любят поиграть в нее - берут в руки пушки вместо хлеба, масла. Им дали теперь поджигательного фюрера - и они вмиг накрутят мордобой везде. Потому что слишком дисциплинированны и послушны: исполнят все, что им прикажут; уж они-то, повинуясь, не выйдут за пределы ослушания - беда! Я-то знаю хорошенько…их настрой…
- У нас-то, Федор, бабий слушок прошел: мол, бабы лен выбирали, когда над полем летел в Москву немецкий самолет с этим самым Риббентропом; самолет летел очень низко, и они очень ясно видели, как немецкий летчик прямо и погрозил им кулаком… Станется: опять пролопоушим ворога?.. Знают ли обо всем там, за кремлевской стеной?..
- Работают, должно… Мне одна смоленская председательница похвасталась приемом у Сталина.
- Пробилась к нему?
- Диво! Она приехала с мальчонком-внучком. У того в коридоре первым делом отобрали игрушечный пистолет. И когда она стала рассказывать Сталину о творимых безобразиях в сельском хозяйстве ее района, он, в кителе и хромовых сапогах, выслушивая ее, и охватив руками голову, заходил по ковру в кабинете и все повторял:
- Ой, что дэлают! Ой, что они дэлают!
И мы можем лишь сказать:
- Ой, что делается, люди! Но худшее мне, Василий, предрек один пророк молодой, ученый, звездоискатель отчасти, - печальное раздвоение…
- В чем?
- В судьбах людей. Ужасный исход. После большой войны. Люди встанут стенкой на стенку. Постепенно поменяют кожу, стимулы. Развернутся, купятся за деньги. Начнутся разломы государств… Грядет бандитизм…
- Неужели может быть такое?
- Так в истории народов тьма похожих примеров. А разлад уже начат, совершается. И в умах людей. Растут корпорации, прибыль увеличивается и сосредотачивается в руках сверхбогачей; миллионы денежных потоков ухлопывается на вооружение, прямо или косвенно, - это невозможно проконтролировать. А пресса трубит истошно:
"Ах, какие молодцы! Производство подняли, загрузили безработных работой". Но - какой? И весь мир людской, нисколько не ведая никакой печали, предается веселию, ублажает себя в услаждении напоказ. Нарядами, конфетками. Никто не читает собственную книгу до конца - не хочет его знать.
Некоторое время мужчины втроем посидели молча.
XII
Еще солнечный июль слепил, парил, умиротворял спокойствием. На раздолье травушке, за строганым крыльцом, легконогий васильковый мальчик, в рубашонке, скакал с желтеньким резиновым мячом; он вскидывал его перед собой и догонял, ловил без передышки. Белозвездный жеребенок Воронок в четырех белых носочках тоже зыкал, как наперегонки, зараженный, видно, детской прытью; ржа игриво, он кругами заходился во всю мочь около пасущейся кобылы-матери; та выщипывала травку и хвостом отмахивалась - отгоняла от себя слепней настырных. Маленькая бабка Степанида (нос картошкой), обутая в опорки, сидела на бревнышке с клюкой в руках, каковой всегда, грозя, ребят пугала, - спиной подпирала новый сруб избной. Ее сморило - сердце ослабело; она посапывала в дреме - и клонилась набок. А у ног ее играла молодая кошка серая, крутясь в стружках-завитушках на траве. Что еще? Вдали, за наплывом восковисто набухавшей рослой ржи, среди нескольких горделивых тополей, сахарно каменела звонница, давно забытая. Тишь нашла такая - прямо уши заложило. Ни березовый и ни тополиный листик и ни малая травиночка не шелохнулись. Гром покамест не урчал - не слышалось его. Но сине-черная гроза валом заходила западной стороной, уже крыла небо высоко, подбираясь и сюда. Потом поурчит - и пройдет. Так уже бывало. Тяжело дышать. Бабка Степанида рукой сердце утишала. А мальчик - василек все резвился (хотя и жеребеночек уже угомонился).
И Анна Кашина присела на минутку на ступеньку крыльца. Взирала на игравшего, словно на стороннее явление, и думала: "Ее ли это младшенький, Санек? В нем ли будет повторенье ее судьбы? А в Антоне, среднем сыне? Или же в Валере? В дочерях? Но разве дети повторяют в жизни все родительское? Незачем далеко ходить. Есть примеры. Вон что поведал Федор: у его двоюродного брата, новгородского мужика, семнадцатилетний сынуля-гулена, разозлился на старого отца, прибегавшего к помощи ремня, на будни хозяйства и укатил самолично в Ленинград. И даже с отцом не захотел попрощаться. Мода такая, знать, завелась…"
И с нежностью, тревогой она подумала: "Хрупкие колоски, поди, - устоят ли, выдержат ли они напор бури, если она нагрянет?.." Она представила себе на мгновение серп в руках и гудящие от него руки и образы сознания ее уплыли куда-то далеко…
Издалека послышался слабый напев - наверное, кто-то завел патефон. Певица пела:
"Живет моя отрада
В высоком терему.
А в терем тот высокий
Нет ходу никому…"
С разговором мимо прошли молодайка Надежда с мужем Анатолием.
- Она зам отдела, небось.
- Ну, как Адам и Ева. Знаешь Адама-то и Еву-то?
- А кто ж их не знает - этих безбожников из рая?
- После них-то запрещен для нас вход в рай. Мы его даже и не нюхали. Отсюда все наши потешки.
- И стали ни с чем?
- А, черт с раем! Один раз живем.
- Разве? Ты это знаешь? - И Надежда пропела:
"Живет моя отрада
В высоком терему…"
Между тем облако громоздилось, простиралось, все захватывая, уже выше солнца. Веяло безмерной сине-черной глубиной.
Отдаленно пророкотал раскат грома. И почти немедля-вслед за взблеском - прочерками молний в этой огромной расползающейся над постройками и деревьями синеве - он раскатился уже явственней, сильней, грозней, нетерпеливей. Упали первые крупные дождины. Поветрило. Анна всполошилась, вскочила. Узвала в избу Сашу, Антона, дочерей; давай вместе с ними закрывать все двери, окна.