- По-моему, Ликон, человек несправедливый и преступный несчастлив при всех обстоятельствах, но он особенно несчастлив, если уходит от возмездия и остается безнаказанным. Поэтому-то я и считаю, что для того, чтобы оправдать несправедливость собственную или своих родителей, детей, отечества, красноречие нам совершенно ни к чему. Вот разве что кто обратится к нему с противоположными намерениями, - чтобы обвинить прежде всего самого себя, а затем любого из родичей и друзей, кто б ни совершил несправедливость, и не скрывать проступка, а выставлять его на свет: пусть провинившийся понесет наказание и выздоровеет; чтобы упорно убеждать самого себя и остальных не страшиться, а крепко зажмурившись, сохранять мужество, как в те мгновения, когда ложишься под нож или раскаленное железо врача, и устремляться к благу и прекрасному, о боли же не думать вовсе; и если проступок твой заслуживает плетей - пусть тебя бичуют, если оков - пусть заковывают, если изгнания - уходи в изгнание, если смерти - умирай, и сам будешь первым обвинителем, и своим и своих близких. Вот на это и употребляй красноречие, чтобы преступления были до конца изобличены, а виновные избавлены от величайшего зла - от несправедливости!
И, с яростью ударив по столу кулаком, заорал Ликон:
- Хватит! Я не позволю дольше издеваться над величайшей святыней государства - риторским искусством!
И тогда вскочил из-за стола Платон и со словами:
- На грубость я привык отвечать грубостью! - схватил Ликона за шиворот и вытолкнул его разжиревшую тушу в дверь.
И хохот гостей приветствовал поступок Платона, и хозяин сказал, подняв бокал:
- Выпьем, друзья, за новую победу Сократа!
Критон же, перегнувшись через стол, шепнул Сократу:
- Боюсь, дружище, что эта победа слишком дорого тебе обойдется. Да и Платон оказал тебе плохую услугу…
- Что ты имеешь в виду? - спросил Сократ.
- Ты будто дитя, Сократ. Разве ты забыл, что Ликон - лучший друг Анита?..
И Сократ, рассмеявшись, сказал:
- Тебе все козни врагов мерещатся! Выпей-ка лучше вина, Критон!
И кончили спор друзья умеренным возлиянием.
…И то, чего Сократ по старости лет и спокойствию совести своей не ожидал, но чего опасался Критон, знавший хорошо коварство врагов Сократа, свершилось вскоре же: Анит, Мелет и Ликон, объединившись, подали на Сократа в суд, обвинив его в непочитании богов и порче молодежи.
Когда же именитейший на всю Элладу ритор Лисий, собравшись защищать Сократа, показал ему заранее написанную речь, мудрец, ознакомившись с ней, сказал: "Прекрасная речь, мой Лисий, но для меня неподходящая". "Как же хорошая речь может быть неподходящей?" - удивился Лисий. И Сократ сказал: "А разве прекрасные наряды были бы подходящи для меня?"
И пришел к нему государственный вестник и повел его на суд афинян…
Глава восьмая
ВО ИМЯ ИСТИНЫ И ДОБРОДЕТЕЛИ
Цикута окончательно сделала Сократа великим.
Сенека
ввели Сократа в здание суда, огороженное с четырех сторон, но открытое сверху, где прямо на земле сидело несколько сот галдящих афинян и многие из них лузгали орешки, выплевывая кожуру в спины соседей; судейское же место впереди обозначал квадрат подстилки из кошмы и две конусные кучки камешков, одна - белых, а другая - черных.
И, усевшись калачиком против судейского места, поближе к поджидавшим его друзьям, Критону, Эсхину, Симону, Симмию, Критобулу, Платону и Аполлодору, улыбнулся им Сократ своей спокойной лукавой улыбкой и как-то незаметно погрузился мыслью в разрешение давно его занимавшей загадки того, что есть народ и в чем его отличие от скопища толпы. И унесся в эти мысли так далеко, что не видел и не слышал, как вошли из боковой калитки судьи в черных хитонах и, усевшись на кошму, открыли суд, и только как сквозь сон увидел выступившую из толпы сидящих фигуру Мелета в красном одеянии и с длинным свитком обвинительной речи в руках, но смысл того, что он зачитывал, стал доходить до Сократа не скоро и лишь тогда, когда осознались слова обвинений. Мелет же, упиваясь звуками собственного голоса, читал, как читают декламаторы в театре:
- …И вот, когда народ, не щадя своих сил, укрепляет самую справедливую власть в Элладе, нашелся человек, который порождает скверну неверия в душах людей, человек, за свой образ жизни и злонамеренные речи давно осужденный народным мнением, но по какой-то иронии судьбы до сих пор пребывающий на свободе. Я выступаю обвинителем, судьи, по воле голоса справедливости, дабы вы, афиняне, своим приговором избавили всех нас от зла, распространяемого этим человеком! Ибо как можно еще назвать все то, чему он учит нашу молодежь! Как долго, афиняне, будет он не признавать богов, которым поклоняются Афины? Как можно позволять ему кичиться дерзостью, с которой он хулит именитых ваших избранников, афиняне?! Неужели не тревожит вас разврат умов, в котором погрязает наша молодежь, прельщенная его умением выдавать за правду ложь? Разве мы не видим, что Сократ преступает закон? И может ли закон быть снисходительным к такой безрассудной наглости? Ведь Сократ не бежал от позора, как сделал бы всякий, в ком осталась хоть крупица совести, а нагло явился в суд! Уж не рассчитывает ли он разжалобить судей своим хваленым красноречием? Нет, Сократ, сегодня это тебе не удастся, тебе не избежать справедливой кары! Ибо для тех, кто развращает молодежь, надежду нашу, и вместо богов признает знамения каких-то даймониев, уготовано единственное наказание - смерть!
И когда Мелет, окинув самодовольным взглядом судей и народ, сел на место, где-то справа, у ограды, Сократа ткнули потихоньку в бок, и голос Аполлодора произнес над ухом:
- Учитель! Твое слово!
И медленно поднявшись, словно воспрянув ото сна, обвел Сократ своим задумчивым взглядом сограждан и судей и сказал среди внезапной тишины:
- Стало быть, афиняне, мне следует опровергнуть клевету, ибо то, в чем обвиняет меня Мелет, не более как клевета. Вы вправе, однако, спросить: "Откуда пошла на тебя клевета, Сократ? Если бы ты жил тихо и мирно, как живет большинство, то, наверно, и не возникло бы столько слухов и толков о тебе". Вот это, мне кажется, верно, и я постараюсь вам показать, что именно дало мне известность и навлекло на меня клевету. Так слушайте…
Вы знаете, афиняне, когда Херефонт спросил у дельфийского оракула, кто самый мудрый человек в Элладе, пифия сказала, что никого нет мудрее Сократа…
И тотчас гневный шум прервал Сократа и злобные выкрики:
- Кончай бахвалиться, Сократ!
Сократ же, подняв руку, укоризненно сказал:
- Прошу вас, не шумите, афиняне, даже если вам покажется, что говорю я несколько высокомерно, выслушайте меня…
Долго я недоумевал, что же имела в виду пифия, и в конце концов прибегнул к такому решению: пошел я к одному из тех людей, которые слывут мудрыми, думая, что уж где-где, а тут я скорее всего опровергну прорицание, объявив оракулу: "Вот этот мудрее меня, а ты меня назвал самым мудрым". Но когда я присмотрелся к этому человеку, побеседовал с ним, и не раз, - назвать его нет никакой необходимости, скажу только, что был он государственный муж, - так вот, когда я оценил его ум, то понял, что этот человек только кажется мудрым и другим и самому себе, а на самом деле не мудр. Я попробовал показать ему в споре совсем недавно, что он только мнит себя мудрым. Из-за этого-то и сам он, и его прислужники возненавидели меня. Тогда я рассудил, что этого-то человека я определенно мудрее, потому что, хотя мы оба ничего путного не знаем, но он, не зная, воображает, будто что-то знает, а я, если уж не знаю, то и не воображаю, что знаю.
После государственных людей прислушался я к поэтам, чтобы научиться от них чему-нибудь. Стыдно признаться, афиняне, а сказать все же следует: чуть ли не любой посторонний с улицы лучше мог объяснить творчество этих поэтов, чем они сами! И в то же время из-за своего поэтического дарования они считали себя мудрейшими из людей и во всем прочем, а на деле этого не было. И от них я ушел, думая, что превосхожу их тем же самым, чем и государственных мужей.
Наконец пошел я к людям ремесла. Тут я не ошибся: в самом деле, они умели делать то, чего я не умел, и в этом были мудрее меня. Но, афиняне, мне показалось, что их просчет был в том же, в чем и у поэтов: оттого, что были они хорошими мастерами, каждый из них считал себя мудрым и во всем прочем, даже в самых важных государственных вопросах, и это заблуждение заслоняло собой ту мудрость, какая у них была.
Из-за этого-то любознательные люди стали прозывать меня мудрецом, потому что думали, будто, если я доказываю, что кто-то в чем-то не мудр, то сам я в этом весьма мудр. А другие возненавидели меня за мою науку противоречия. Вот почему накинулись на меня Ликон. Мелет и Анит…
А теперь я постараюсь защитить себя от Мелета. Он обвиняет меня в том, что я преступно порчу молодежь, а я, афиняне, утверждаю, что преступно действует Мелет, потому что шутит он серьезными вещами.
Встань, Мелет, и скажи: кто делает молодых афинян лучше? Развратителя ты нашел, раз ты вытребовал меня в суд и обвиняешь в этом. А назови-ка теперь того, кто делает их лучше. Что ж ты молчишь, Мелет? Кто делает молодежь лучше?
И, поднявшись с места, изрек Мелет:
- Законы!
- Да не об этом я спрашиваю, - сказал Сократ, - а кто эти люди: ведь они прежде всего их и знают, эти законы.
- А вот они, - показал Мелет, - судьи.