Глава пятая
"Я ЗНАЮ, ЧТО НИЧЕГО НЕ ЗНАЮ"
Сократ был изумлен, узнав, что бог мудрости присвоил ему прозвище мудреца.
М. Монтень
олодной, неустроенной была еще послевоенная жизнь афинского простолюдина, но, подобно человеку, одержавшему верх в состязании с тяжелой болезнью, приходили Афины в себя: отхлынули из города толпы беженцев; вернулись в разоренные деревни крестьяне, скинули мужчины одеяния воинов и занялись гражданскими делами, починяя дома, дороги, храмы и вновь высаживая во дворах фруктовые деревья.
Вновь зеленели на опустошенных улицах посадки лавра, тамариска, пиний и олив, оживлялась суетой и красками товаров богатевшая базарная торговля; и солнце, поднявшись из-за моря, уже не пугало людей ожиданием нового дня страданий и мрачных вестей; и дымились в храмах жертвоприношения богам за ниспосланный мир.
И, молясь светилу, радовался и Сократ приметам мирной жизни: неожиданному крику петуха на зорьке, трубному гласу осла в своем сарае, смеху ребятишек, бегавших взапуски по дворам, пригожести и добронравию - в покойную Мирто - Лампрокла, ходившего уже в гимнасий, даже вздорному ворчанию жены, ибо тяготы голодной жизни, иссушив Ксантиппу, сделали ее сварливой, как мегера.
И, выходя на улицу, на агору, бывая на народе, тихонько ликовал Сократ, что в жизни афинян все большие права приобретает разум, а слепые страсти прячутся на дно души. И, в былую пору общего жестокосердия совсем уж было разуверившись в разумном слове, вновь воспрянул философский дух Сократа и, воспрянув, подтолкнул его на прежнее деяние. И снова в потертом плаще или хитоне, босой, непритязательный к пище и удобствам, бродил Сократ по городу и бесконечными беседами склонял умы сограждан к знанию, а их сердца - к добру.
Как и прежде, шествовали за Сократом, слушая, запоминая и учась искусству Сократовой диалектики, его друзья, вернувшиеся здравыми с войны: Критон, Эсхин, Симон, Антисфен и трое новых - фиванец Симмий, киренец Аристипп и афинянин Херефонт, Алкивиад же редко появлялся среди них, предпочитая время проводить в увеселениях. Но однажды ни свет ни заря он явился в дом к Сократу.
Сократ же, как всегда, поднявшись с восходом солнца и выйдя в исподнем из-под летнего навеса, где еще спали Ксантиппа и Лампрокл, оборотился на восток, алевший восходом, и, помолившись светилу, выглянувшему из-за крыш, вернулся назад. И, склонившись над Ксантиппой, от доброго расположения вскричал Сократ петухом. Ксантиппа же, испуганно вскочив, набросилась на мужа с бранью:
- Чтоб тебе провалиться с твоим дурачеством! - И бросила в Сократа башмаком.
Сократ же, рассмеявшись, сказал:
- Вот теперь и вправду наступило утро! Полей-ка мне воды, Ксантиппа. - И, отойдя к тутовнику, возле которого стояли ведра с водой, согнулся в ожидании.
Ксантиппа же, одергивая пеплос и закидывая за плечо свои длинные полуседые волосы, не унялась:
- Полей! Подай! Принеси! Нашел дармовую рабу! - И, схватив ведро с водой, со злостью выплеснула ее на голую спину мужа.
И сказал Сократ добродушно:
- Так я и знал, Ксантиппа: у тебя сперва гром, а после - дождь. - И, сгоняя воду с лица и груди, радостно крякнул: - Хорошо! Недаром Фалес утверждал, что вода - основа жизни…
- Только и забот у тебя: умыться, пожрать да целыми днями шататься по базару от безделья! - И, нырнув под навес, Ксантиппа сдернула с Лампрокла покрывало. - Подымайся, соня несчастный! Разве ты забыл, что в Гуди пора заняться виноградником!
Сократ же, растирая полотенцем свое плотное, иссеченное шрамами тело, спросил лукаво:
- Знаешь ли ты, что такое безделье, женщина?
И Ксантиппа, оправлявшая постели, сказала, косясь на заспанного пасынка, бредущего к ведрам с водой:
- Поживей не можешь?! - После чего ответила мужу: - Безделье - это все равно что дармоедство, непутевая твоя голова!
И сказал Сократ улыбаясь:
- Нет, Ксантиппа. Бездельное время - это сестра свободы. А знаешь ли, что такое свобода?
Ксантиппа же, ополаскивая лицо водой, сказала:
- Ты сам сказал - сестра бездолья!
- Нет, Ксантиппа, свобода - это мать философии.
И, ставя на стол тяжелые кружки, амфору с козьим молоком и блюдо с кукурузными лепешками, ответила Ксантиппа:
- Да уж языком трепать ты умеешь!
- Было бы плохо, если бы я не умел этого делать, - сказал Сократ, садясь за стол возле сына. - Ведь теперь язык - мое единственное оружие.
- Да много ли ты заработал своим оружием! - возмутилась жена, наполнив кружки молоком. - Ты ни единой драхмы в дом не принес! А мое оружие пот! - Ксантиппа показала жилистые руки. - Вот этими руками я целыми днями пластаю в саду и в огороде, за вами с Лампроклом хожу, как за малыми детьми. Да вы бы с голоду сдохли, если бы не это вот оружие! Ты же, хоть в войну, хоть теперь, воды ведра не принесешь. Плетень вон завалился - не поправишь! Чтоб ты лопнул со своей философией! - И, завернув с собой лепешки в холстину, кинулась Ксантиппа в сарай, чтобы взять бечевку для подвязывания лозы.
Тут-то и появился в распахнутой калитке Алкивиад в своем лазурном хитоне с египетским орнаментом и весело сказал, помахивая эбеновым посохом:
- Мир дому твоему, Сократ!
И в ответ на приглашающий жест учителя сесть остался стоять и прохаживаться взад-вперед, говоря:
- Опять твоя Ксантиппа бранится?
- Женщина, Алкивиад, гневается, дабы вызвать ответный гнев, это вроде взаимности в любви, - ответил Сократ.
Ксантиппа же, выходя с мотком бечевки и не замечая Алкивиада, которого считала за распутника, турнула пасынка из-за стола, говоря:
- А ну, сейчас же новый хитон надень! Через город пойдем. Пусть видят в тебе парня достойного, а не рвань-голытьбу, как твой непутевый отец!
Алкивиад же, поглядывая на Ксантиппу, беззвучно смеялся.
И, собрав в корзину все необходимое, спросила Ксантиппа, метнув на мужа взгляд своих черных, сверкающих глаз:
- Ты придешь на подвязку лозы?
- Если не представится дела важнее, - мирно ответил Сократ.
И, выходя с корзиной в руке за Лампроклом, бросила Ксантиппа за калиткой:
- Ладно! Ужо попросишь у меня пожрать, шалопут ты этакий!
И когда Ксантиппа с пасынком ушли, Алкивиад спросил:
- Как ты можешь, Сократ, унижать себя такой сварливой женщиной?
И Сократ сказал, допив молоко:
- Сварливая жена для меня все равно что для тебя норовистые кони: ведь, одолев такого коня, ты легко справляешься с остальными. Так же и я на вздорном нраве Ксантиппы учусь обхождению с норовистыми людьми.
Алкивиад же, вспомнив, зачем он пришел, сказал, похаживая и тщеславно улыбаясь:
- Как бы ты посмотрел, Сократ, если бы я, занявшись государственными делами, предложил избрать себя на какую-либо высшую должность? Ведь из наших архонтов, стратегов песок сыплется, потому-то и не способны они, избавив страну от лишений, вернуть Афинам славу первого города Эллады…
И Сократ сказал:
- Но разве возраст определяет пригодность человека к высшим должностям, а не уменье разумно управлять делами?
- Об этом-то я и хотел спросить тебя, Сократ: что значит уметь разумно управлять делами государства и гожусь ли я для этого?
Сократ же, подумав, сказал:
- Пожалуй, лучше ответить на это словами мифа, который я слышал от софиста Продика, когда в молодости брал у него урок красноречия.
- С радостью тебя послушаю, Сократ, - кивнул Алкивиад.
- Только сядь сперва, ради богов, - попросил его Сократ. - Я не умею говорить, когда передо мной стоят навытяжку, как подданные перед царем…
И когда Алкивиад присел на лавку, опершись на край стола своим могучим, как у Геракла, локтем, Сократ продолжал: