Переглянулись отроки: с каких это пор великий князь стал таким застенчивым. Прошка Пришелец (постаревший и осунувшийся в плену) разглядел в нерешительности князя нечто иное, прикрикнул на зазевавшихся рынд:
- Ну чего рты пораззявили?! Не слышали, что князь повелел?
Побросали овчинные тулупы отроки на телеги да спать завалились.
Утренняя служба была ранёхонько. Едва рассвело, а колокола уже торопили день, звонили радостно и настойчиво. Гости застучали в ворота. Заскрежетала цепь, и медленно, сдаваясь под усилиями стражей, поползла вверх чугунная решётка.
Дружина уже выстроилась в колонны и ожидала последнего слова великого князя, а он всё медлил и продолжал стоять у родных стен. Наконец он собрался, махнул рукой и проговорил:
- С Богом! Домой пора!
Тронулись телеги, заскрипели колеса, задвигались оси, а потом дружной дробью простучали по мосту.
- Кто такие?! - грозно окликнул въезжавших вратник.
И Прошка, отыгрываясь за долгое ожидание, обругал его и завопил:
- Неужто стяг княжеский не разглядел?! Великий князь Василий Васильевич домой возвращается! Покажет он ещё тебе!
- Мать честная! - охнул наверху, на башне, мужик и уже стыдливо, явно выпрашивая прощение, заговорил: - Да разве в темноте-то различишь, кто свой, кто чужой? Мы ворота охранять поставлены, вот и спрашиваем всякого. А вдруг тати какие наведаются, а то и татарва. - И, посмотрев на ордынцев, сопровождавших Василия Васильевича, добавил: - Мало ли!
- Ладно, - смилостивился Прошка. - Пошли с доброй вестью к великим княгиням. Скажи, Василий Васильевич вернулся!
Великую княгиню Софью Витовтовну и жену свою Марию Василий увидел сходящими с Красного крыльца. На матушке был белый платок и парчовое платье, Мария - в длинном сарафане, поверх надет короткий красный тулупчик, а на голове шапка меховая. Лестница была высокая, и матушка, поддерживаемая под руки боярынями, осторожно, носком сапожка, искала следующую ступень. А затем чередом степенно ступали бояре, словно на ветру раскачивались бобровые шапки.
- Пустите меня, - запротестовала матушка, - дайте же мне к сыну подойти.
Боярыни послушно, отступили в сторону, и Софья, обретя свободу, сделала самостоятельно шаг к Василию Васильевичу.
Сколько же раз он представлял эту встречу. Вспоминал Василий и дом-дворец, снилась Мария, но особенно щемила сердце дума о матушке, он видел её лицо: белый лоб, прорезанный морщинками, немного заострённый нос, круглый подбородок. Наверное, для дворни и бояр матушка была строгой, но Василий знал её ласковой и всегда всё прощающей.
- Василёк!.. Вернулся... - великая княгиня прижалась к груди сына, и Василий, позабыв о боли, гладил пальцами-обрубками её состарившееся лицо. Сейчас он был не великим князем московским, а мальчишкой, которому, для того чтобы укрыться от беды, нужно прикосновение ласковых материнских рук.
И, стараясь не задерживать взгляда на страшных ранах сына, великая княгиня утешала:
- Ничего, Василёк, ничего! Всё образуется, заступится за нас Господь. Главное, ты с нами. Иди... жёнушку обними, истосковалась она без тебя.
Хоть нелегка была любовь Василия, хоть и будоражила иной раз память о той первой, незабываемой ночке, проведённой с дочерью боярина Всеволожского, но думал князь о Марии всегда с теплотой. Хрупка жёнка, а вот сумела родить двух сыновей. Обнял Василий великую княгиню за плечи и тут же устыдился своей слабости - бояре ведь рядом!
- В дом иди... иди, Мария. Мне ещё с боярами поздороваться нужно.
- Здравствуйте, бояре-государи, - произнёс князь, когда великая княгиня покорно и гордо в сопровождении множества боярышень стала подниматься на Красное крыльцо.
В ответ услышал нестройное и радостное:
- Здравствуй, государь! Здравствуй, великий князь, с возвращением тебя!
Сказано это было так, словно вернулся Василий не из долгого плена, а пришёл с соколиной охоты, на которую отправился прошлым вечером.
- Москва-то как после пожара? Мне говорили, что всё сгорело.
- Что и говорить, беда! Строим, государь, всё сызнова строим. Стольная горела так, что каменья посыпались. В Москву приедешь, так ты её не узнаешь.
Устав от долгих речей, Василий Васильевич поднялся в хоромины, и бояре, сгрудившись у дверей, не решались переступить порог опочивальни, а так хотелось пойти с государем да посидеть рядком. Но Прошка Пришелец, бестия эдакая, тут как тут.
- Не видите, что ли? Устал государь! Покой ему нужен!
Ничего не берёт злыдня: великий князь в ранах весь, а ему только слегка рожу ободрало, да отощал малость, и всё такой же горластый, как и прежде. Повернулись бояре и пошли прочь.
Колокола отзвонили, кончилась заутреня, а великий князь всё молился и клал поклоны, будто наложил на себя епитимью. Он не услышал, как приоткрылась дверь и так же, тихо скрипя, затворилась. От раздумий его оторвал голос, который укорял:
- Скажи, князь, правду говорят, ты нашу землю татарам продал? Сколько же она стоит? Тридцать сребреников?
Оглянулся князь и словно совесть свою увидел: монах в длинной чёрной рясе стоит, под клобуком шальные глаза прячет. Бояр-то и на порог не пустила стража, а чернец аж в молельню ступил.
- Нет, не угадал, - отвечал великий князь, обернувшись к чернецу, и не хотелось подниматься с колен: разве с совестью разговаривают стоя: - Видит Бог, я не мог поступить иначе.
- Если бы ты остался только князем, тогда татары не пришли бы на нашу землю.
- Я не мог быть просто князем, когда и прадед, и дед, и отец мой - все были великими князьями. Москва первый город, почему же я должен быть вторым?! Мне бы никогда не простили этого греха мои дети и внуки мои. Я хотел для Москвы только добра, видит Бог!
А совесть не отступала, укоряла дальше:
- Москва не простит тебе, если ты не покаешься!
- Но я великий князь! Я могу каяться только перед Богом!
- Прежде всего ты раб Божий! Ты должен вернуться в Москву босым, сняв с себя шапку. И не пробирайся в город ночью, как это делают тати. Иди днём, чтобы каждый мог рассмотреть твоё страдание.
- Я князь великий!
- А ты думаешь, легко даётся раскаяние?! Умерь гордыню, вспомни Евангелие, когда Иисус Христос въезжал в Иерусалим на осле. Ты же всего лишь князь! - Это кричала совесть, и Василий зажал уши, чтобы не слышать её.
- Нет!
Чернец надвинул на самые глаза клобук и проговорил строго:
- Я-то добра тебе желаю. Вот поэтому хочу сказать, что в Москве зреет бунт! Если не сумеешь покаяться, не простит тебя народ!
- Стало быть, гонец перехвачен? - ещё сомневался Дмитрий Шемяка.
- Перехвачен, государь, - подхватил боярин Иван Ушатый. - Пороли его до тех пор, пока ябеду на тебя не вытянули. Не забудет тебе Васька такого, злопамятен очень.
Боярин Иван Ушатый был из угличских бояр. Детина огромного роста, с большими подвижными ушами. Казалось, они существовали сами по себе, отдельно от хозяина. Росли на голове эдакими неухоженными лопухами. Растёт этот сорняк на огородах, устремляясь ввысь и вширь, иссушивая культуры, посеянные рядом, и они по сравнению с ним кажутся почти карликовыми. Так и голова у Ивана Ушатого была маленькая, со злыми хитрющими глазёнками, которые, казалось, видели человека до самого нутра. Вот за эти уши и прозвали Ивана Шувалова Ушатым. В молодости его считали первым забиякой, и не было ему равных в кулачных боях. Кулаки как молот; грудь - наковальня, не каждый и выдерживал поединков с ним, удивлял Ушатый своих сверстников недюжинной силой, а суеверных старух вводил в страх. Нет-нет да и перекрестится иная нищенка, сидя у церкви, глядя на широченную спину детины.
Разве молено не заметить такого мужа? А если он ко всему и речист и в застолье весел? Вот и приблизил Шемяка Ушатого к себе, из окольничих в бояре вывел.
Призадумался Дмитрий.
- А что делать посоветуешь?
- Народ скликать нужно. Звать против воли великого князя. Так и сказать им: если он нас татарам продал, не место ему на московском столе.
- Что ж, так тому и случиться.
Дмитрий Шемяка уснул не сразу. Поначалу позвал в трапезную гусельников, а когда пресытился томными голосами старцев, захотелось быстрого веселья - и трапезная наполнилась плясунами, которые неистово вертелись перед князем под удары бубна и барабанов. Но Дмитрий не пьянел, как голь уличная неистовствовал вместе с разудалыми скоморохами - водил хоровод, кувыркался через голову, скакал козлом по комнате. И когда наконец хмель сумел взять своё - тело расслабилось, и веки сами собой стали смыкаться. Шемяка сделал над собой усилие - разогнал всех и лёг на сундук. Но едва прилёг князь, как сундук заскользил по палатам, потом вдруг мелко застучал коваными краями о дощатый пол и, подобно необъезженному скакуну, подпрыгнул вверх, скидывая на пол своего именитого наездника.
- Ну и перебрал же я нынче, - почёсывал Дмитрий Юрьевич ушибленный лоб и, бросив овчину на крышку сундука, скоро забылся в сладостном сне.
Утро князь проспал. Наверняка не поднялся бы и к полудню, если бы боярин Ушатый не растолкал своего господина:
- Князь Дмитрий, вставай! Знамение было!
- Что за знамение? - буркнул князь, явно не желая просыпаться.
- Земля нынче ночью тряслась! Церковь Богоявления порушилась, а на Успенском соборе трещины по всем стенам. Это Господь даёт нам знать, чтобы не принимали мы Ваську в Москву, а гнали бы его, супостата, обратно к татарам.
Дмитрий уже пробудился совсем, застегнул кафтан, надел на голову шапку. Вот как! Значит, не приснился прыгающий сундук. Прыгал, стало быть, он!
- Сундук к стене подвинь! - ткнул пальцем на своё ложе Дмитрий и вышел из горницы.