Галицкого князя и боярина связывала давняя дружба: вместе они на соколиной охоте, вместе и на поле брани. Даже в Москве Юрий держал Морозова подле себя, выделив в великокняжеских хоромах палаты. Семён Морозов родом был из тверских князей и перед московскими шапку снимать не обучен. Потому московские бояре не любили его и ревностно наблюдали за дружбой великого князя и боярина. Наиболее ретивые не упускали случая очернить Морозова в глазах великого князя. И только Юрий Дмитриевич знал, что вряд ли найдётся в государстве более преданный ему человек, чем этот боярин с угрюмым лицом. Да и боярином-то он стал не так давно - по прихоти самого Юрия Дмитриевича, - а так помирать бы ему в безвестности.
Боярин от порога перекрестился на образа, прошёл в палаты.
- Помнишь, Юрий Дмитриевич, как ты меня с басурманова плена выкупил? - спросил вдруг Морозов.
Давно это было, пятнадцать лет уже минуло. Мурза золотоордынский на Тверскую землю пришёл и много людей в полон взял. И надо же было тому случиться, что окольный Морозов в окраине вепря травил. Недолгим был бой, полегли все отроки мучениками в чистом поле. Видно, судьба была такая у Семёна - уцелел! А может, по богатой одежде угадали татары в нём знатного воеводу. Стянули ему верёвкой за спиной руки и бросили в арбу на солому. Отъехала от родной вотчины скрипучая арба, пересекла границу Руси и направилась прямиком в Кафу.
Через два месяца узнал Юрий Дмитриевич о судьбе Семёна Морозова, молился о спасении его души в домовой церкви. А скоро запросили за него татары такой откуп, какой за князя не всегда просят.
Выплатил Юрий Дмитриевич выкуп, всё до последней копейки выложил.
Из плена Семён вернулся через год: исхудал, осунулся, а борода, как и прежде, торчит строптиво. С этих пор князь Юрий больше с боярином не расставался.
- Разве возможно забыть? - выдохнул Юрий Дмитриевич.
- Так вот что я хочу сказать тебе, князь. Когда я в басурманном плену был, тяжко мне приходилось. Но, кроме жизни, ордынцы ничего отнять у меня не могли.
- К чему ты это, Семён?
- А вот к чему. Сейчас тебе, князь, вдвойне тяжело. Ты власть получил, какой у тебя не было, и распорядиться ею правильно не можешь, потому что находишься в плену гордыни.
- Что же ты мне посоветуешь, боярин? - с надеждой посмотрел он на Семёна.
- Когда к тебе шёл, встретил на дворе великую княгиню Софью, - не спеша начал Морозов. - В печали она, горько ей. Когда власти много, можно обидеть ненароком ближнего, как бы потом самому об этом не пожалеть.
- Вот ты сказал, горько великой княгине. Думаешь, мне не горько? Разве легко рогатину на родича поднять? Ведь и моя тоже кровь в Ваське течёт!
- По-христиански нужно делать, так, чтобы совесть у самого была чиста. Ты у Василия удел забрал, ты ему удел и верни!
- Какой же ты ему удел дать посоветуешь?
- Тот самый, какой дал бы своему старшему сыну, Коломну! Тогда и московские бояре тебя поймут.
Василий Васильевич уже неделю томился в келье. Только и дел у него сейчас, что хлебать овсяный суп и молиться. А клал поклоны он рьяно, и свет через узкую бойницу ложился на его сгорбленные плечи. Наказывал его Бог, стало быть, есть за что. "Марфу обидел!" И князь старательно наложил на грудь размашистый крест, согнулся; лоб почувствовал прохладу камня.
Посмотрел Василий в окошко - в небе бездонной рекой разлилась синева. Ласковый жёлтый луч заплутавшимся путником проник в монашескую келью. Хорошо сейчас во дворе. Тепло. Видать, трава кругом.
Князь поднялся, тронул рукой дверь, и она заскрипела, выдавая тайные помыслы узника. Вместо привычного стража в проёме показался саженного роста монах в схиме и пробасил густо:
- Не велено пускать, князь. Погодь ешо. Не приспело твоё время.
Хотел было Василий осерчать на монаха, уже рука поднялась для расправы, но гнев испарился под суровым взглядом чернеца, и сил хватило лишь на то, чтобы кротко коснуться двумя пальцами выпуклого лба.
- Ступай!
Монах притворил за собой дверь.
Убого в келье. Вместо кровати - скамья, вместо подстилки - пук соломы, стола нет вообще. Это не московский дворец, где одних палат в Теремной, почитай, с дюжину насчитаешь! Да чего уж там вспоминать. А одежда? Вместо княжеского бордового плаща - монашеское рубище. Сумел позаботиться дядя о племяннике! Да и рубище-то ношенное каким-нибудь святым затворником: на локтях протёрто, а клобук монашеский изрядно порван.
Не собирался Василий смириться: и князем толком не побывал, а уже в монахи подался. Не для этого у Мухаммеда великое княжение выпрашивал, чтобы под схимой состариться. "Вот ежели в Москву бежать, - серьёзно рассуждал Василий, - там уже бояре не выдадут, все, как один, за великим князем пойдут". Помнят бояре ещё его батюшку, он их в боярство и вывел.
За дверью, словно подслушав тайные мысли князя, густо раскашлялся монах. "Не уйти отсюда, - думал князь, - и версты не пробежишь, как схватят! А ежели подкупить: обещать серебро, золото, может, позарится чернец?"
Василий Васильевич приоткрыл дверь и окликнул монаха:
- Чернец, крест с моей груди возьми в подарок. - Снял князь тяжёлую золотую цепь с шеи и протянул её монаху.
Видно, бес попутал схимника, потянулась его рука к сверкающим камням и тут же отдёрнулась, как от огня. Сумел победить монах искушающего его беса.
- Не могу, князь, - совладал с собой схимник. - Мой крестик хоть и поплоше и на нити держится, но менять его даже на золото не стану. Матушка мне его дала перед тем, как душу свою Господу отдала. Дорог крестик мне. Видно, ты меня о чём-то попросить хочешь. Если это в моей власти, тогда выполню.
- Как тебя звать, чернец?
- В послушниках нарекли Зиновий, "богоугодно живущий", значит.
- Отец Зиновий, помоги из монастыря выбраться, дам тебе всё, что ты пожелаешь. Хочешь, помогу игуменом монастыря стать?
Усмехнулся чернец:
- Ничего мне не надо. Если я милость великую от себя отринул, княжеский крест не взял, так зачем мне ещё что-то? Да и не могу я! Клятву на верность Юрию Дмитриевичу давал. А теперь ступай к себе в келью, Василий Васильевич, и не тревожь меня более.
Третья неделя пошла, как Василий в заточении. Весна хорошела красной девкой и врывалась в тёмную келью Василия Васильевича криками жаворонков, волновала его младое сердечко. С женой ещё вдоволь не налюбился, детишек не нарожал, а уже в монахи идти.
Василий Васильевич не слышал, как на монастырский двор въехал отряд всадников. Впереди, облачённый в золотую броню, ехал Семён Морозов. Боярин спрыгнул на землю, звякнув шпорами.
- Игумен, почему гостей не привечаешь? - басовито укорил боярин вышедшего на крыльцо старика. - Или слуги князя Юрия у тебя не в чести?
- В чести, боярин, в чести, - засуетился игумен, - только за усердием своим и молитвами прихода твоего не расслышал. Эй, братия, готовьте стол, боярин великого князя к нам в обитель пожаловал! Может, с дороги ноги желаешь вымыть?
- Нет! Веди к Василию.
Василия, как опасного преступника, прятали в подвале, от глухоты его отделяло небольшое узенькое оконце у самого потолка. Зябко сделалось Семёну Морозову. Стены такой толщины, что и сам узником себя почувствовал.
Увидел Семён Морозов князя великого, и боль сжала сердце. Исхудал Василий Васильевич за две недели: длинные руки плетьми висят, а юношеская жиденькая бородка топорщится неприкаянно. Едва удержался боярин от того, чтобы не прижать к груди отрока. Сдержанно поклонился в ноги его милости, известил о воле князя Юрия Дмитриевича:
- Свободен ты отныне, великий князь. Юрий Дмитриевич, как наследника своего старшего, городом Коломной тебя жалует. Поезжай в удел свой.
Стянул со лба клобук Василий Васильевич и утёр им лицо. Недавняя обида прорвалась, вот он и спрятал её под монашеское одеяние. Волос у великого князя густой, цвета спелого льна, и кудри мелкими колечками сбежали на голую шею. Но никто не посмел осудить Василия за непокрытую голову, то, что не прощается великому князю, дозволено монаху.
- Стало быть, Коломну даёт? - Василий Васильевич наконец осмелился показать лицо.
- Жалует, батюшка, жалует. Хоть сейчас можешь в Коломну отбывать, - отвечал Семён Морозов и разглядел почти на ребячьем лице князя счастье. - Не серчай за былой грех на Юрия Дмитриевича.
Снял с себя рубище великий князь, а под монашеским убогим одеяньем прятался великокняжеский кафтан, шитый золотом. Не был никогда монахом Василий Васильевич, не угасла в нём кровь Рюриковичей.
Дверь кельи распахнута, а в проёме тот самый детина-монах жмётся.
- Дорогу! - переступил порог Василий Васильевич. - Прочь поди!
И разве можно воспротивиться этому приказу. Отошёл детина-схимник в сторону и сгинул в темноте.
Монастырский двор встретил Василия светом, ослеп на миг великий князь, а потом глаза возрадовались вновь. Небо было бездонно синим, что очи суженой. Трава успела подняться повсюду, грязь пообсохла, взялась паутинкой трещин.
Монахи вышли из своих келий. И невозможно было понять по этим взорам - прощание или приветствие выражали они прощённому узнику. Суровы лица старцев, и великая скорбь лежала на них.
- Молитесь за нас всех! - наказал великий князь и, оборотись к игумену, спросил: - Где мой Прохор Иванович? - И пригрозил: - Не поеду без него со двора!