- Я уже смотрел на себя ни более ни менее как на дубовый желудь, как вдруг мне пришло в голову сказать адмиралу: "Эх, монсеньор, мыслимо ли так вешать человека, который при Дре командовал "потерянными детьми"? Вижу, он выплюнул зубочистку и принялся за другую. Я думаю: "Прекрасно, хороший знак!" Подозвал он капитана Кормье и что-то тихонько ему сказал. Потом обращается к палачу: "Ну, вздернуть этого человека!" А сам отвернулся. Меня в самом деле вздернули, но славный капитан Кормье выхватил шпагу и сейчас же разрубил веревку, так что я упал со своей ветки, красный, как вареный рак.
- Поздравляю вас, - сказал Мержи, - что вы так дешево отделались. - Он внимательно стал вглядываться в капитана и, казалось, испытывал некоторое смущение от того, что находится в обществе человека, по справедливости заслужившего повешение, но в те злосчастные времена преступления совершались так часто, что почти не было возможности относиться к ним с такой строгостью, с какой отнеслись бы теперь. Жестокости одной партии оправдывали репрессии другой, а религиозная ненависть заглушала почти всякое чувство национальной приязни. Притом же, если говорить правду, тайные знаки внимания со стороны Милы, которую Мержи начинал находить очень хорошенькой, и винные пары, оказывавшие на его молодые мозги большее действие, чем на привычные головы рейтаров, - все это внушало Мержи в эту минуту исключительную снисходительность к его застольным товарищам.
- Я больше недели прятала капитана в крытой повозке, - сказала Мила, - и позволяла выходить только по ночам.
- А я приносила ему пить и есть, - подхватила Трудхен, - он сам подтвердит это.
- Адмирал сделал вид, что страшно рассердился на Кормье, но все это было лишь условленной между ними комедией. Что касается меня, то я долго следовал за войском, не осмеливаясь показаться на глаза адмиралу. Наконец при осаде Лоньяка он натолкнулся в окопе на меня и говорит: "Дитрих, дружище, раз ты не повешен, придется тебя расстрелять", - и показывает мне на брешь. Я понял, что он хочет сказать, и храбро бросился на приступ. На следующий день я представился ему на главной улице, держа в руках простреленную шляпу. "Монсеньор, - говорю я ему, - меня так же расстреляли, как и повесили". Он улыбнулся и дал мне кошелек, прибавив: "Вот тебе на новую шляпу!" С тех пор мы сделались друзьями. Да, в Лоньяке… вот это был грабеж так грабеж! Вспомнить только - так слюнки потекут!
- Ах, какие чудные шелковые платья! - воскликнула Мила.
- Сколько прекрасного белья! - воскликнула Трудхен.
- Горячее было дело у монахинь главной обители! - сказал корнет. - Двести конных стрелков стали на постой к сотне монашенок!..
- Больше двадцати из них отступились от папизма, - сказала Мила, - так по вкусу пришлись им гугеноты.
- Стоило там посмотреть на моих аргулетов, - воскликнул капитан: - идут поить лошадей, а сами в церковных ризах, копей кормили в алтарях, а мы пивали славное церковное вино из серебряных причастных чаш!
Он повернул голову, чтобы потребовать еще вина, и увидел, что трактирщик сложил руки и поднял глаза к небу с выражением неописуемого ужаса.
- Дурак! - произнес храбрый Дитрих Горнштейн, пожимая плечами. - Можно ли быть таким глупым человеком, чтобы верить всем россказням, что болтают папистские попы! Знаете, г-н де Мержи, в сражении при Монконтуре я убил из пистолета какого-то дворянчика из свиты герцога д’Анжу; снял с него камзол, - и что же, вы думаете, нахожу у него на животе? Большой кусок шелка, весь покрытый именами святых. Он считал, что это предохранит его от пуль! Черта с два! Я доказал ему, что нет такой ладанки, которую не просверлила бы протестантская пуля.
- Да, ладанки, - вмешался корнет; - у меня на родине больше в ходу кусочки пергамента, защищающие от свинца и железа.
- Я предпочел бы хорошо выкованный стальной панцырь, - заметил Мержи, - вроде тех, что в Нидерландах выделывает Яков Лешо.
- А все-таки, - снова начал капитан, - нельзя отрицать, что и без панциря можно сделать себя неуязвимым. Уверяю вас, я сам видел в Дре одного дворянина, которому пуля угодила прямо в середину груди. Он знал рецепт мази, которая делает неуязвимым, и натерся ею под нагрудником из буйволовой шкуры. Так вот, у него не было видно даже черного и красного знака, что остается после контузии.
- А не думаете ли вы, что одного нагрудника из буйволовой шкуры, о котором вы упоминали, было достаточно, чтобы обезвредить удар пули?
- Уж такие эти французы, ничему не хотят верить! А что бы вы сказали, если бы, как я, видели, как один силезский латник положил руку на стол, и как ни тыкали в нее ножом, не могли сделать даже царапины? Вы смеетесь? Думаете, что это невозможно? Спросите вот у этой девушки, у Милы. Она из страны, где колдуны так же часто встречаются, как здесь монахи. Она умеет рассказывать страшные истории. Бывало, в длинные осенние вечера, когда под открытым небом усядемся мы у костра, так она такие приключения нам рассказывала, что у меня волосы вставали дыбом.
- Я бы с восторгом послушал какую-нибудь из таких историй, - произнес Мержи. - Красотка Мила, доставьте мне такое удовольствие.
- Да, правда, Мила, - поддержал капитан, - расскажи нам какую-нибудь историю, пока мы будем осушать бутылки.
- Ну, слушайте же! - сказала Мила. - А вы, молодой барин, который ни во что не верит, все ваши сомнения потрудитесь оставить при себе.
- Как можете вы говорить, что я ни во что не верю?! - ответил ей вполголоса Мержи. - Уверяю вас, я верю в то, что вы меня приворожили; я уже совершенно влюблен в вас.
Мила тихонько его оттолкнула, так как губы Мержи почти касались ее щеки; и, бросив направо и налево беглый взгляд, чтобы удостовериться, что все ее слушают, она начала следующим образом:
- Капитан, вы, конечно, бывали в Гамельне?..
- Никогда.
- А вы, корнет?
- Тоже никогда.
- Что же, тут никого нет, кто бывал в Гамельне?
- Я провел там год, - сказал, подходя, какой-то кавалерист.
- Так видел ты, Фриц, гамельнский собор?
- Тысячу раз.
- И расписные окна в нем?
- Разумеется.
- А видел ты, что нарисовано на этих окнах?
- На этих окнах?.. На окне по левую сторону, по-моему, изображен высокий черный человек, он играет на флейте, а за ним бегут маленькие дети.
- Верно. Так вот, я вам и расскажу историю этого черного человека с маленькими детьми.
Много лет тому назад жители Гамельна страдали от неисчислимого множества крыс, которые шли с севера такими густыми стадами, что вся земля почернела от них, и ямщики не осмеливались пересекать дорогу, по которой двигались эти крысы. Они в одну минуту все пожирали, для них съесть в амбаре бочку с зерном было таким же плевым делом, как для меня выпить стакан этого доброго вина.
Она выпила, утерлась и продолжала:
- Мышеловки, крысоловки, капканы, отрава - ничего не помогало. Из Бремена выписали баржу, нагруженную тысячью ста кошками, но ничего не действовало: истребят тысячу крыс, а им на смену являются десять тысяч, еще более голодных, чем первые. Короче сказать, не приди вовремя избавление от этих крыс, ни одного зерна не осталось бы в Гамельне и все жители умерли бы с голоду. И вот, в одну прекрасную пятницу к бургомистру является высокий человек, смуглый, сухощавый, с большими глазами, рот до ушей, одет в красный камзол, остроконечную шляпу, широкие штаны с лентами, серые чулки и башмаки с бантиками огненного цвета. На боку кожаный мешочек. Я, как живого, вижу его перед собою.
Все невольно повернули глаза к стене, на которую пристально смотрела Мила.
- Значит, вы его видели? - спросил Мержи.
- Не я, но моя бабушка; она так хорошо помнила его внешность, что могла бы нарисовать портрет.
- И что же он сказал бургомистру?