3
Комната Адасы была длинной и узкой, с окном во двор. На стене, обклеенной светлыми обоями, висели пейзажи и семейные фотографии, в том числе и фотография самой Адасы. В углу, у стены, стояла металлическая кровать, застеленная вышитым покрывалом. На подушке лежала думка, тоже с узорами. В маленьком квадратном, выстланном мхом аквариуме плавали три крошечные рыбки. Лучи заходящего солнца падали, оживляя блеклые краски, на картины в золотых рамах, разбегались зайчиками по обоям, по полированному паркету, переливались на золотом тиснении книг на полках. На круглом столе лежал какой-то фолиант, стояла ваза с бледно-синими цветами. Адаса быстрым шагом пересекла комнату, взяла книгу со стола и сунула ее в комод.
- Вот моя библиотека, - сказала она, указывая на полки. - Если хотите, можете посмотреть.
Аса-Гешл подошел к книжным полкам. В основном учебники: грамматика, русская история, география, история мира, латинский словарь. "Протест" Пшибышевского стоял рядом с "Паном Тадеушем" Мицкевича, "Исповедь дурака" Стриндберга - рядом с толстым томом под названием "Фараон". Аса-Гешл снял с полки несколько книг, взглянул на титул, полистал их и поставил обратно.
- Беда в том, - признался он, - что читать хочется все подряд.
- С удовольствием дам их вам почитать. Берите, какую хотите.
- Спасибо.
- Может, зажечь лампу? Я-то люблю этот полусвет - как говорится, между волком и собакой.
- Я тоже.
- Расскажите, что вы собираетесь изучать. В математике я очень слаба.
- Понимаете, я хотел бы сдавать в университет - экстерном.
- Тогда вам нужен учитель. Я ведь и сама еще ничего не сдавала - заболела перед самыми экзаменами.
Она присела на край кровати. В лучах заходящего солнца волосы Адасы приобрели оттенок расплавленного золота. Ее маленькое личико оставалось в тени. Она повернула голову к окну и поглядела на небо, на ряды крыш, на высокую фабричную трубу. Снежинки, шурша, ложились на оконное стекло. Аса-Гешл сидел на стуле возле книжных полок, вполоборота к Адасе. "Если б у меня была такая комната, - думал он, - и если б я мог растянуться на такой кровати…" Он взял с полки книгу, раскрыл ее и положил себе на колени.
- Почему вы ушли из дому? - спросила Адаса.
- Сам не знаю. Без всякой причины. Больше оставаться не мог.
- И ваша мать вас отпустила?
- Вначале не хотела. Ну, а потом сама поняла, что… - Он осекся.
- Вы и правда философ?
- О нет, просто прочел несколько книг, только и всего. Я мало что знаю.
- В Бога верите?
- Да, но не в Бога, который хочет, чтобы ему молились.
- А в какого?
- Вся Вселенная - часть Божественного. Мы сами часть Бога.
- Значит, если у вас зубная боль, то болит зуб не у вас, а у Бога?
- Что-то вроде того.
- Даже не знаю, чему вас учить, - сказала Адаса, помолчав. - Может, польскому. Русский мне не нравится.
- Польскому было бы хорошо.
- Вы понимаете этот язык? - Этот вопрос она задала по-польски.
- Да, вполне.
Стоило ей перейти на польский, как сменился весь тон разговора. Раньше в ее голосе звучали юношеские, почти детские нотки, одни фразы растягивались, другие произносились скороговоркой. По-польски же она говорила ясно и уверенно, чеканя каждый слог. В отличие от нее, Аса-Гешл изъяснялся по-польски медленно и запинаясь; он часто замолкал, чтобы подобрать нужное слово или обдумать форму глагола. Адаса, положив ногу на ногу, внимательно его слушала. Говорил он без грамматических ошибок, не путая, как ее отец, дательный и винительный падежи. Зато порядок слов был у него необычный. Что-то в его польском было знакомое, близкое, как будто польский язык каким-то чудом превратился вдруг в родной идиш.
- Что вы собираетесь делать в Варшаве?
- Пока не знаю.
- Мой дядя Абрам может оказать вам огромную помощь. Он всех знает. Он очень интересный человек.
- О да, это заметно.
- От него, конечно, очень много шума, но я его люблю. Мы все его любим - папа, мама, все. Стоит ему в какой-то день не прийти, как нам всем ужасно его не хватает. Я зову его "Летучий голландец" - так называется опера.
- Да, знаю.
- У него есть дочь, моя кузина, Стефа. Вот она бы вас могла научить. Она кончила школу с золотой медалью. Стефа ужасно похожа на отца - такая же жизнерадостная, энергичная. Мы с ней совсем разные.
- Простите меня, мадемуазель Адаса, но вы так красиво говорите - как поэт. - Аса-Гешл сам удивился своим словам. Они слетели с его губ совершенно неожиданно, вопреки его воле. Его давешнюю робость как рукой сняло - то ли из-за церемонного, чужого языка, на котором они говорили, то ли от полумрака в комнате. А может, все дело было в рюмке коньяка, которую он выпил за обедом.
- "Как поэт"? Да вы смеетесь надо мной.
- О нет, я совершенно серьезно.
- Я не пишу стихов, а вот читать их люблю.
- Я хотел сказать, что вы поэт в душе.
- Бросьте, вы прямо как дядя Абрам. Он тоже щедр на комплименты.
- Нет, нет, я серьезно.
- Хорошо. Итак, договорились, я даю вам уроки польского языка. Сколько раз в неделю?
- Это уж вы сами решайте. Как вам будет удобно.
- Тогда в воскресенье, во вторник и в четверг. С четырех до пяти.
- Я очень вам признателен.
- И не опаздывайте.
- Что вы, буду минута в минуту.
- А теперь давайте вернемся в гостиную, а то дядя Абрам не даст нам с вами проходу.
Они возвращались темным коридором. Аса-Гешл сделал шаг-другой и остановился. Перед его глазами, как когда он садился с Абрамом в дрожки, вновь распустился огненный цветок - огромный, залитый солнцем, с распустившимся бутоном; распустился и заиграл всеми, самыми фантастическими цветами - серым, лиловым, синим. Адаса взяла его за локоть и повела, как ведут слепого. Он споткнулся и чуть не опрокинул деревянную вешалку. В гостиной уже горел свет. Аделе стояла в оконном проеме с тем же альбомом в руках. Аса-Гешл слышал, как Даша говорила Абраму:
- Тот еще из него получится профессор! Без русского и польского.
- В Цюрихе нужен только немецкий.
- Немецкого, насколько я понимаю, он тоже не знает.
- Господи, а на каком языке он, по-твоему, читал лекции?! На вавилонском?
- Ты можешь говорить все, что тебе заблагорассудится. Все это вздор с начала до конца.
- Это ты несешь вздор, Даша. Я же собственными глазами видел: Герц Яновер будет читать лекции в университете. Написано черным по белому. Предмет, правда, я не запомнил. Апперцепции концепций, или наоборот.
- И что дальше? Это еще не значит, что он профессор.
- А кто? Акушерка?!
- Будь он профессором в Швейцарии, он бы не проводил в Варшаве тринадцать месяцев в году.
- А я еще раз тебе повторяю, Даша: Герц заткнет за пояс всех профессоров, вместе взятых.
- Ладно, посмотрим. Что-то не верится, чтобы Акива дал ей развод. Будет тянуть до прихода Мессии.
Тут Даша обратила внимание на дочь и сделала Абраму знак, чтобы тот сменил тему. Роза-Фруметл кивнула Асе-Гешлу головой и широко ему улыбнулась, обнажив искусственные зубы. Ей вдруг пришло в голову, что она могла бы дать ему подзаработать. По приезде в Варшаву она уже побывала в нескольких типографиях с рукописью своего покойного мужа, однако напечатать ее отказывались - почерк был неразборчив. Кроме того, в рукописи не хватало страниц - или же неверна была нумерация. Поэтому для начала следовало рукопись переписать и откорректировать. Пока Асы-Гешла не было в комнате, Роза-Фруметл обратилась за советом к Абраму, и тот сказал, что более подходящего человека, чем юноша из Малого Тересполя, ей не найти, ведь он, помимо изучения Торы, поднаторел в иврите и в ивритской грамматике. Роза-Фруметл отозвала Аделе в другой конец комнаты и обсудила этот вопрос с ней тоже.
- Что скажешь, доченька? По-моему, молодой человек мог бы взяться за это дело, - вполголоса сказала она. - Быть может, он-то нам и нужен.
И Аделе сказала:
- Очень хорошо, мама. Пусть зайдет. Обсудим.