Он спустился с крыльца налегке - этюдник с кистями и красками оставался у Филиппенко до следующего сеанса, - вышел вместе с Юлией за ворота, коротко взглянул на лачугу Зюка Бушмака, пробормотал: "Отакоï!" и больше до самой платформы не произнес ни слова. Юлия едва поспевала за ним, упорно глядя под ноги, хотя знала дорогу к станции на ощупь. Только в поезде Казимир ожил - словно тяжелый, наэлектризованный мужскими телами воздух переполненного вагона был для него живительным. Вскоре они перебрались в тамбур, где было как будто посвободней, но Казимиру по-прежнему приходилось всем корпусом оберегать Юлию от толчков.
О чем они говорили, Юлия совершенно не запомнила - в памяти остались внимательные, серые с зеленцой, чуть навыкате глаза, нежная, как у ребенка, кожа лица и то, как он брезгливо щурился, когда из вагона валом накатывал смачный гогот вперемешку с матерщиной. На Южном вокзале разошлись не прощаясь. Валер сухо кивнул, будто в городе сразу же потерял к ней всякий интерес, а она еще долго растерянно смотрела художнику вслед.
До той выставки, в тридцать втором, они больше не виделись.
Туда Юлия пришла без сопровождающих - Балий отбыл в служебную командировку. Шла кампания по очистке крупных городов республики "от лишних и антиобщественных элементов". Его слова.
Три дня свободы. Ей не терпелось взглянуть на Валера - каким он стал и помнит ли. Сама-то она никогда его не забывала. До нее доходили слухи, что он женился на художнице Марьяне Коваль, что жена его - женщина решительная и энергичная, и всеми силами пытается оградить Казимира от влияния беспутных приятелей. И наоборот - что он беспробудно пьет, что, вернувшись из Германии, окончательно забросил живопись, а совсем недавно его, избитого и мертвецки пьяного, нашли под дверью собственной мастерской…
Поэтому она как бы и не видела живописи. А когда наконец-то отыскала Казимира среди публики, толкавшейся в зале, ей показалось, что он совершенно не изменился. По крайней мере внешне. Рядом с ним все время находились жена и худощавый, с залысинами над высоким лбом мужчина средних лет в очках в железной оправе и в косоворотке под пиджаком. Марьяна Коваль оказалась невысокой и полноватой, почти без талии. Пестрая вышиванка и яично-желтые крупные бусы не красили ее и без того круглое лицо с пятнами неровного румянца на монгольских скулах. Лишь глаза, неожиданно яркие, в крапинку, цвета гречишного меда, опушенные густыми темными ресницами, делали ее привлекательной.
Неожиданно из подсобных помещений возник Ярослав Сабрук - его-то она хорошо знала - и увел Марьяну, а вскоре Юлия услышала, что ее окликают по имени.
К ней проталкивалась возбужденная Вероника Станиславовна, которая - непременно, непременно! - должна была познакомить Юлию с отцом Василием, тем самым, что когда-то обвенчал ее с Андреем Любомировичем. На ходу она успела скороговоркой сообщить, что венчание состоялось по греко-католическому обряду, что отец Василий не женат, уже три года не служит и работает истопником в университете, имея местожительством дворницкую. Бывшие прихожане его поддерживают…
Еще издали Юлия столкнулась с внимательным взглядом из-под очков - тот самый мужчина с глубокими залысинами. Вероника Станиславовна, мигом присмиревшая, кивнула Казимиру и представила Юлию. Отец Василий протянул узкую загорелую ладонь. Она пожала и покраснела - но не от смущения перед священнослужителем, пусть и бывшим, а потому что почувствовала, как Казимир Валер смотрит на ее открытую шею.
Юлия тут же повернулась к художнику. Валер был заметно навеселе и настроен воинственно. "Пани оказали честь. Премного благодарны!" - дурашливо раскланялся он. Боже, помоги мне, подумала Юлия и, изо всех сил стараясь казаться спокойной, проговорила: "Рада видеть вас снова. Поздравляю". - "Чему ж тут радоваться, пани, - скоморошничал Казимир. - Мы люди незаметные, в быту скромные. Если вам приглянулись наши каляки-маляки…" - "Приглянулись, - сказала Юлия, - иначе меня тут не было бы…" - "Мы ведь с вами где-то встречались, так?"
Она не успела ответить - Сабрук призвал публику к тишине. Валер тут же направился к нему.
- А вот мы с вами действительно давно знакомы, Юлия Дмитриевна, - шепнул отец Василий, - правда, вы могли меня и не узнать. Тогда вы были слишком маленькой.
- Когда же? - тоже шепотом спросила Юлия. Она уже успокоилась.
- Еще до Первой мировой. Я ехал в Крым, а рядом в купе - ваша большая и дружная семья. Вы показались мне необычайно разговорчивым ребенком…
- Не помню, - засмеялась Юлия. - Но все равно я вам рада.
Экспозицию открывал Сабрук. Народу собралось так много, будто речь шла совсем не о живописи. Поэтому, решив заглянуть сюда еще раз в будний день, Юлия просто блуждала в толпе. Казимир исчез; она поговорила с Олесей Клименко, еще с кем-то. Издалека до нее донесся голос Марьяны, потом театральный смех Вероники - и все стерлось в шарканье подошв и чужих разговорах.
Домой она вернулась усталой и несчастной. Это чувство сохранилось и в следующие дни. Юлия никуда не выходила - лежала, отвернувшись лицом к стене и блуждая по лабиринтам узора на обоях. Когда приехал муж, она позволила ему приласкать себя, что случалось нечасто, и вдруг расплакалась. Потом они пили густое и слишком сладкое вино, Юлия рассказывала о выставке. Какая дура, корила она себя потом, устроила ликбез… Балий слушал, позевывая в ладонь, с терпеливой нежностью, только зачем-то спросил - как был одет Шумный? Она ответила: как всегда, это же не правительственный прием. "Формалисты, - неодобрительно заметил муж, - все резвятся…" - "Валер - гений!" - упрямо возразила Юлия. "Так давай закажем ему портрет, ты же у меня красавица…" - "Нет-нет, - испугалась она, наверняка зная, что Казимир Балию откажет, - я не хочу, не надо!" - "Тогда купим у него картину. Любую, какую захочешь. Филиппенко же покупает. И другие. Сабрук, твой дружок, например… Жена этого гения торгует его холстами направо и налево…" - "Откуда ты взял?"
Вячеслав Карлович сдержанно усмехнулся.
И все же через некоторое время она решилась. В мастерскую к Валеру Юлию отвел Митя Светличный, ее приятель еще с гимназических времен и тоже художник…
- Приехали! - как сквозь вату донесся до нее голос водителя. - Я сразу в наркомат, Юлия Дмитриевна.
- Спасибо, Миша…
Она даже не взглянула вслед отъезжающей машине.
У своих Юлия почувствовала себя гораздо лучше. На третьем этаже нажала кнопку - одну из четырех, ту, над которой была привинчена латунная гравированная табличка "Рубчинский Д. Б.". Открыла мать, и Юлия сразу же направилась в общую ванную - вымыть руки. Мать терпеливо ждала в полутемном коридоре. Слава богу, никто из соседей не путался под ногами, не торопил. Перед помутневшим от сырости овальным зеркалом, оставшимся еще от старых хозяев, Юлия стащила перчатки, сняла косынку, сунула в карман жакета и отвернула ржавый кран.
Ее ни о чем не расспрашивали. В их семье все были сдержанными, а когда брат и сестра исчезли, в ее присутствии родители вообще перестали говорить о пустяках. В большой комнате был накрыт круглый обеденный стол - три прибора, хлеб под салфеткой и в центре - графин со светлой жидкостью.
- Тебе рюмку ставить? - спросила Анна Петровна от буфета. - У нас только водка, да и та неважная.
- Да, - сказала Юлия. - Хотя не знаю, поможет ли… Как папа?
- Физически лучше, а так… Сейчас выйдет.
- Я присяду.
- Садись сразу за стол. Отец хотел знать - как там… Господи, пирог в духовке!..
Вместе с рюмками на столе появилась глубокая глиняная миска, накрытая тарелкой. Юлия заглянула - винегрет. И сразу почувствовала, что голодна. Мама - и винегрет! Пирог в духовке! Просто смешно. Мать терпеть не могла стряпни. В доме всегда была кухарка, из самых лучших. Иногда они с отцом ужинали в ресторане, детям готовила прислуга. Даже при советской власти, когда они окончательно обнищали, мать держалась до последнего, лишь бы не подходить к плите. Но теперь все легло на ее плечи. И слава богу, что "пакетов", которые доставляли Балию на дом из правительственного распределителя, хватало не на одну семью…
- Здравствуй, доченька! - Дмитрий Борисович, опираясь на трость, стоял на пороге. - Ты давно здесь?
Юлия с улыбкой обернулась к отцу:
- Только что вошла.
- Устала?
- Очень… Я смотрю, ты у нас молодцом…
Отец опустился на стул напротив и, понизив голос, произнес:
- Пока мамы нет, я тебе кое-что скажу. Я писал Соне и сообщил ей диагноз, который мне здесь поставили. А сегодня пришел ответ… Она требует, чтобы я отказался ложиться на операцию в Москве. Чтобы дождался ее приезда, и она заберет меня с собой. Под Парижем есть какая-то специальная клиника. Твоя сестра, как мне кажется, не совсем понимает, где мы живем, а Аня сразу же загорелась этой идеей. И я не могу объяснить ни ей, ни Соне, что меня ни при каких обстоятельствах отсюда не выпустят.
- А тебя и в самом деле не выпустят? Никакой надежды?
- Доктора настаивают на Москве…
- Я поговорю с Вячеславом Карловичем, папа. Это можно уладить.
- Юленька, - Дмитрий Борисович взглянул на нее с состраданием. - Дело в том, что консилиум устроил твой муж. И врачи - из его ведомства.
- Ты хочешь сказать, что Балий решает, где тебе оперироваться?
Отец не успел ответить. В комнату вплыла Анна Петровна с подносом, на котором дымился пирог. Лицо ее было сосредоточенным, но довольным.
- Ну, все в сборе, - воскликнула она. - И пирог, кажется… Ну, может, чуть-чуть подгорел. Юля, помоги, пожалуйста, ты лучше меня управляешься с ножом, а я сбегаю за супницей. У нас сегодня…
Резкий звонок в дверь заставил ее умолкнуть. "Легок на помине, - с досадой подумала Юлия о муже. - Что ему неймется?"