По весне и вовсе Шмоток затосковал; ни ест, ни пьет, ночами не спит. Как-то спозаранку поклонился Василисе до земли и молвил:
- Уж ты прости меня, голубушка. Добегу до села, хоть глазком погляжу. Гляну - и вспять.
Но вспять Афоня не вернулся. Схватили его в Богородском - и к князю; тот из Москвы на село наведался.
- Аль нагулялся в бегах? - осерчало спросил Телятевский.
- Нагулялся, отец родной! - бухнулся на колени Афоня. - Нету мне жизни без села. Хошь кнутом бей, хошь голову руби, но тут останусь. Своя-то сторонушка и собаке мила, батюшка.
Телятевский призадумался. Вина за мужиком тяжкая: слыхано ли дело, чтоб кабальные грамотки воровать. Правда, то лиходейство Иванки Болотникова. Это он мужиков на бунт поднял, он же и грамотки пожечь замыслил. Сей же бобыль всегда жил мирно, нрав у него не бунташный.
- Ну вот что, смерд. Губить тебя не стану. Посажу на пашню.
- Благодарствую, отец родной!
Афоню выпороли. Телятевский после страды отбыл в стольный град. Василиса с Никиткой явились в село.
С той поры минуло немало лет.
Глава 2
ЦАРЕВ ДОЗОРЩИК
Заповедные лета не порадовали князя Телятевского. Бывало, в мужиках нужды не знал: что ни Юрьев день, то новоприходцы. Тянулись оратаи в богатую вотчину. А сколь тиуны тайным сговором от захудалых помещиков вывезли! Но вот царь на Юрьев день заповедь наложил, закрепив оратая за владельцем.
"Худо то боярам, - раздумывал Андрей Андреевич. - После Юрьева дня никто уж не придет, и переманить нельзя: государев указ строг. Живи тем, что бог послал, мужика держи. А мужик ныне в большой цене - где оратай, там и хлеб".
Но удержать мужика было тяжко. Воеводские и Губные избы в запарке великой: к каждой деревеньке сыскных людей не приставишь. Пустели боярские вотчины, нищали. Ни хлеба, ни денег, ни кож, ни холстины, ни меда, ни воска… Чем хочешь, тем и живи. Телятевский же пока жил с запасцем. И торговлей, не в пример спесивым высокородцам, не гнушался. Скупал, перекупал, в неметчине и за морем товарами промышлял. Не бедствовал. Однако ж год от года кормиться вотчиной становилось все труднее: мужик побежал на южные окраины. Деревни обезлюдели, нивы запустели, оскудели боярские житницы. Кабы не запасы, довелось бы и Телятевскому познать разорение.
"Всё дело в мужике, - не раз думал Андрей Андреевич. - Ни бог, ни царь, ни вотчинник не в силах даровать державе хлеб. Удержать смерда! Удержать во чтобы то ни стало!"
Но мужиков и половины не осталось, а платить с вотчины надо за всех. Сидит ли мужик на пашне, нет ли, а налог государю подай. Таков царев указ.
Телятевский надеялся на новую перепись. Но государевых дозорщиков
- на разрыв. Пришлось в приказе дьяку - мзду сунуть - десять рублей да богатую шубу. Дьяк остался доволен. И двух недель не минуло, как в вотчину наехали дозорщики - подьячий с тремя писцами.
Накануне же Андрей Андреевич собрал старост и тиунов.
- Езжайте по деревенькам и каждого второго крестьянина упредите, чтоб дозорщикам бобылем сказался.
Тиуны и старосты разъехались по вотчине, а князь уселся за подсчеты. Куда б с добром крестьян бобылями записать: за бобыля в государеву казну платить вдвое меньше. Лишь бы дозорщиков объегорить. Но увидев подьячего, Телятевский помрачнел. Старый знакомец - Малей Томилыч! Хитроныра из хитроныр. Вот уж удружил приказный дьяк!
Но и виду не подал, встречал дозорщика радушно:
- Малей Томилыч!.. В здравии ли добрался?
- В здравии, князь, - отвечал с поклоном подьячий. Был он худощав и подвижен, скуп на слова; одевался просто, чуть ли не по-мужичьи. Кафтанишко затасканный из грубого сукна, порты из крашенины, колпак войлочный, сапоги из дешевой телячьей кожи. Переобуй подьячего в лапти
- вот тебе и крестьянин.
- В баньку с дорожки, Малей Томилыч?
- Недосуг, князь. Малость бы поснедать - да и по вотчине.
- Откушай, Малей Томилыч, откушай.
Угощал Малея щедро: снеди не приесть, вин да медов не припить. Но подьячий за столом не засиделся, похлебал лишь ухи да откушал щуки с чесноком. К пирогам же, мясным и сладким блюдам не прикоснулся, вина - чарки не пригубил.
- Чего ж так, Малей Томилыч? Аль снедь моя не по нраву?
- По нраву, князь, хлебосольство твое известно. Однако ж не обессудь, на трапезу не падок. Служба моя песья - по вотчинам рыскать
- вот и держу себя в черном теле.
Две недели "рыскал" подьячий по вотчине; заглядывал в каждый двор, совал нос на гумна, в риги и овины, обегал мужичьи полосы, а потом изрек:
- Многонько у тебя бобылей, князь Андрей Андреич.
- Две сотни с тридцатью, - кивнул Телятевский. - Вноси в книги, Малей Томилыч.
- Внести недолго, а вот царю каково?
- Что каково? - насторожился Андрей Андреевич.
- Каково убытки терпеть? Бобылей-то у тебя, князь, и полста душ не наберется.
- Да ты что, Малей Томилыч! У меня все по закону. Да ты глянь в порядные.
- Порядные порядными, но крестьян твоих бобылями писать не волен. За ними и земли вдоволь, и лошаденки водятся. То крестьяне.
- Земли вдоволь? Да ныне ее паши не выпашешь. Сам же сказывал, что в Московском уезде засевается ныне лишь седьмая часть пашенной земли. Седьмая!
Спорил, доказывал, но Малея в семи ступах не утолчешь. Даже от мзды - диво дивное! - отказался. А отваливал Телятевский куш немалый. Ужель бессребреник? Ужель на Руси есть приказный, кой от мзды открещивается?!
В последний день, когда сидели за малым застольем в саду, подьячий молвил:
- Не откажи в милости, князь. В баньке бы на дорожку попариться.
- Изволь, Малей Томилыч… Парашка! Кличь банщика.
Девка, проходившая с бадейками по саду, остановилась, отвесила поясной поклон.
- Бегу, батюшка.
Подьячий проводил девку пристальным взором. Телятевский то приметил. Баньку сготовили на славу. Не успел Малей Томилыч войти в предбанник, как Телятевский позвал Парашку.
- Ступай в мыльню. Помоги государеву человеку раздеться. Да не будь дурехой, ублажи Малея. Награжу ужо.
Вышел из бани Малей Томилыч умиротворенный, глаза шалые. Отлежался на лавке и пришел с Дозорной книгой к Телятевскому.
- О ста рублях намедни говаривал. Пожалуй, приму сей дар на приказ.
- Сто?! - ахнул Андрей Андреевич. - Ослышался ты, Малей Томилыч. Жаловал вдвое мене.
- Сто, князь, - твердо молвил подьячий. - И вот тебе Дозорная. Пущай твои мужики бобыльствуют.
Раскошелился. Окупятся! Лишь бы мужик сидел в вотчине.
Глава 3
ГЛАД И МОР
На нивах поднимались хлеба. Мужики, глядя на густую сочную зелень, радовались.
- Доброе жито тянется, с хлебом будем.
За неделю до Петрова дня резко похолодало: потянул сиверко, небо заволокло низкими серыми тучами. А на святого Петра хлынул проливной дождь; лил день, другой, третий. Посельники забились в избы.
- Эк прорвало! Беда, коль надолго.
Самая пора в луга, мужики ладили косы, но дождь все лил и лил. Страдники завздыхали:
- Кабы без сенца не остаться. Скорей бы погодью конец.
Но погодье и не думало униматься: дождь шел уже третью неделю. Мужики вконец затужили:
- Хлеб мокнет. Самое время колосу быть, а жито в зеленях. За что господь наказует, православные?
Молились, били земные поклоны Христу и святым угодникам, выходили всем селом на молебны, но бог так и не смилостивился. Дождь, не переставая, лил десять недель. Хлеб не вызрел, стоял "зелен аки трава". В серпень же, на Ивана Постного, нивы побил "мраз великий". В избах плач:
- Пропадем, с голоду вымрем. Как зиму зимовать, господи!
Блаженные во Христе вещали:
- То кара божья. Создатель наказует за грехи тяжкие. Быть гладу и мору!
Сковало землю, повалил снег. Народ обуял страх; от мала до велика заспешили в храм.
- Изреки, батюшка, отчего летом мороз ударил? Отчего нивы снегом завалило?
Но батюшка и сам в немалом смятении. Слыхано ли дело, чтоб в жатву зима приходила!
- Все от бога, православные. Молитесь!
Молились рьяно, усердно, но хлеб погиб. А впереди - смурая осень и долгая, голодная зима.
Ринулись на торги. Продавали пряжу, холсты, рогожу, коробья из луба. Но покупали неохотно, пришлось сбывать втридешева. На серебро норовили купить жита, но, дойдя до хлебных лавок, очумело ахали: жито подорожало вдесятеро. Бранились:
- Аль креста на вас нет? Разбой!
Торговцы же отвечали:
- Найди дешевле. Завтра и по такой цене не купишь.
Мужики плевались, отходили от лавок и ехали на новый торг. Но и там хрен редьки не слаще. Скрепя сердце отдавали последние деньжонки и везли в деревеньку одну-две осьмины хлеба. Но то были крохи: в каждой курной избенке ютилось немало ртов. Минует неделя, другая - и вновь загуляет лютый голод.
А хлеб дорожал с каждым днем. Весной цены поднялись в сто раз! Сермяжная Русь уповала на новый урожай, слезно молилась: "Даруй же, господи!" Но господь не даровал: засеянные "зяблым житом" и "морозобитым овсом" крестьянские полосы не взошли.
На Русь обрушился неслыханный голод.
Затуга!