- Множить красу! - издеваясь над собой, презрительно шептал он. - Для кого? Вот для сих богатин, что замышляют черное дело? Разве не ясно тебе, глупец, что неподкупная правда - родная сестра красы? А губителей надо зубами рвать, зубами! - Он до боли сжал кулаки, так, что ногти впились в ладони. - Господи, дай силы завтра не выдать себя, дай силы… Опишу я ваш золотой век - запрыгаете!
СЛОВО О НОВГОРОДЕ
Утром, когда Незда вошел в клеть Тимофея, он застал его уже там и опять подивился его прилежанию. Книгохранилец старательно подклеивал "Устав о мостах" Ярослава Мудрого.
Тимофей показался Незде бледнее обычного, ввалившиеся глаза его лихорадочно блестели.
- Не болен ли? - с ласковой заботливостью спросил посадник, перебирая крупные янтарные четки.
- Да, недужится… - не поднимая головы, ответил Тимофей.
- Верно, простыл? Поди домой. Жена молодая настоечку малиновую даст, все как рукой снимет. - Он пошел к двери, но, будто что-то вспомнив, возвратился: - Порадую тебя… - Помолчав, сказал торжественно: - Выпала тебе, Тимоша, великая честь - правду написать о Господине Новгороде, о тех, кто владеет и рядит им по праву!.. Выздоровеешь - садись за наше жизнеописание. Бог и правду - в помощь! Верю: сделаешь сие как преданный слуга, и наперед рад за тебя, как за сына… Награжу щедро. А сейчас поди в кладовую - выдадут тебе полкади муки. Небось не помешает.
Про себя подумал: "Кто знает… может, так и приходит бессмертие правителей? Что ведали б мы о Сулле, не будь Аппиана, о тирании Набида без Полибия? - На секунду возникло лицо Тимофеева отца, но отогнал это видение, как слабость. - Стоит гривной брякнуть - и любой куплен, - повторил он то, что не однажды говорил себе. - А купить не можешь - хватай за рога, не то тебя схватят".
Уголки тонких губ дрогнули. "Сильный скольких сможет, стольких и сгложет" - так учил его отец, скупая перед гладом хлеб, так учит он Лаврентия. В том и мудрость вся. Вот только пойдет ли Лаврентию на пользу то, что внушает ему…
Тимофей вышел на заснеженную улицу. Ветер утих. Сугробы снега занесли изгороди, избы с заколоченными дверьми, белыми горбами легли на крыши. Безмятежно серебрились купола церквей. Плыл над городом звон, утешая усопших.
Кое-где поднимались от изб к сиреневому небу бессильные дымы. Облезлый ворон, сидя на верхушке заиндевелого дерева, косо поглядывал вниз и требовательно каркал.
За мукой Тимофей не пошел. "Пусть подавится ею, а меня не купит. - С болью подумал об Ольге: - Ждет она, что принесу… - Но тотчас отбросил эту мысль: - Ничего, мы, как все…"
Пустынной улицей шла от реки пожилая женщина с ведрами на коромысле. Черный платок подступал к скорбным ее глазам. Вот женщина поскользнулась, упала, расплескала воду, попыталась подняться и не смогла. Покорно припав к мгновенно обледеневшему снегу, прикрыла глаза. И сразу над ней закружил, каркая, ворон. Мимо женщины прошел, не взглянув на нее, боярин в бобровой шубе и высокой шапке, ускорил шаг.
Тимофей подбежал к женщине, испуганно забормотал, отрывая ее от замерзшей воды:
- Ну что ты, что? Иди домой…
Женщина поднялась, поглядела на Тимофея пустыми глазами, и вдруг судорога искривила ее белые губы:
- Нежата помер.
Она побрела неведомо куда.
А над городом плыл и плыл задумчивый и печальный, как тихий вдовий плач, похоронный звон, и казалось, не будет ему конца, и сердце сжималось от тоски.
Вдруг улицу огласили крики: два дюжих боярских приспешника тащили по снегу костлявого, упирающегося новгородца.
- Да отколь же мне ноне деньги взять?! - кричал костлявый, силясь вырваться из цепких рук.
Но его подталкивали сзади коленями, втащили во двор боярина Анастасия, и уже оттуда до Тимофея донесся грубый голос взыщика:
- Приволокли? Вот дам те палок - узнаешь, как долг зажиливать! Забью до смерти, а с женки взыщу.
Тимофей торопливо зашагал к Аврааму. К нему всегда тянуло, когда на душе было тяжко, когда надо было посоветоваться или поделиться радостью. Сейчас гнев душил Тимофея, он знал: надо обо всем, что открылось вчера, поведать Аврааму, и тот придумает, как спасти город.
Кузнец, услышав рассказ о тайном совете, пришел в неистовство:
- Надумали, волчьи души! Погодите, мы вам приготовим поход… Сбегай, Тимоша, поскликай ко мне Павшу, Прокшу, Игната - всех наших… Мигом!
В нижней клети Ольга скребла ножом стол, вспоминала, как однажды, еще в девичестве, задумала узнать, сварливая ли свекровь ей попадется. Налила в сковороду воды, положила камушки да охлопки и зажгла те охлопки, сверху горшком прикрыла. Вода забулькала - подавала знак: жди плохую свекровь.
Ольга печально вздохнула: "Ан никакой свекрови нет… и, может, худо то… Обо всем самой забота, муж как чадо неумелое, не ведает, что откуда берется. И ничего не будет - не заметит. В избе пусто, на завтра корки нет. Где достать? - Слезы невольно потекли у нее из глаз. - Даже синиц покормить нечем".
Во дворе пристроил Тимофей к липе лоток для синиц, подкармливал их крошками и сухими ягодами, приучал, чтоб не улетали. "Хоть тараканов ошпарь да вынеси им, как другие делают. Да у меня тараканам раздолья нет", - сквозь слезы улыбнулась Ольга.
Послышались шаги Тимофея. Он стряхивал на пороге снег с сапог. Войдя в избу, сразу заметил слезы Ольги, спросил встревоженно:
- Что ты?
- Ничего… - Она силилась не расплакаться и не выдержала, всхлипнула: - Осьминка ржи - гривна, что дале будет? Ты-то что принес?
Он обнял ее:
- Переможемся. Достану!
- Да-а, "переможемся"! - недоверчиво протянула она. - Всегда ты так… - Но приободрилась: - Погоди, сейчас накормлю.
Он отказался. Есть не хотелось. Поднялся наверх, сбросил с себя тулуп, выпил воды из глиняного кувшина и нервно заходил по горнице.
"Надо все продумать, все. Чем начать "Слово" и чем закончить? Строить, как храм иль крепость, по чертежу… И писать без украс, не пропуская правды… Сначала начерно, на бересте… Слова простые отделять от мудреных, дабы просторечно было…"
Вспомнил, как Авраам говорил: "На правду мало слов надобно". И верно, в краткости - сила.
Он присел на лавку у стола, переплетя ноги, положив подбородок на ладонь тонкой руки: "О ком писать? И для чего все то, что напишу? И где самому стоять и что защищать? Неужто так писать, как и прежде писали: о граде, о громе, о возе сена, что в Волхове потонул?"
Вскочил, опять забегал по пустой клети. "Нет, нет, надобно писать "Слово о Новгороде", об Аврааме и Кулотке, о женщине, что поднимал сегодня, и о подлых богатеях… Вот не люб мне, Тимофею, князь Владимирский Юрий, но что я, когда есть Русь неоглядная, ее заботы и правда?"
Он на мгновение представил эти необъятные просторы: Киев и Суздаль, Волга и Днепр. "Вот бы съединить это все, как мечтает Авраам, наделить одним разумом, и тогда никто не страшен. Сила против врагов удесятерится, и гордые гречины станут приезжать на Русь в ученье, и на весь свет прогремит наша слава. Значит, прав Авраам. Значит, надобно мне шире и дальше Новгорода глядеть, блюсти в "Слове" справедливость, отметая малую, Тимофееву, неприязнь. Записывать, что в одно и то же лето произошло не только у нас, но и во всей земле Русской…"
Так он метался до ранних сумерек, и Ольга уже несколько раз испуганно поглядывала на него, предлагала повечерять, но он все отказывался.
Трудно ей приходилось с таким - непонятным. Был бы, как все, сапожником аль плотником, жили б тихо, бестревожно… А то молчит днями, что-то свое обдумывает, или вдруг словно прорвет его весельем. Прошлой весной в первый ливень выбежал во двор, заплясал мальчишкой по лужам, горланил, подставляя лицо струям:
Дождь, дождь,
На бабину рожь,
На дедову пшеницу,
На девкин лен
Поливай ведром!
А потом мокрый вскочил в избу - и к ней. А она - вкруг стола. Визг, шум. Будто другой совсем. Но ненадолго. Потом опять посумрачнел, вышел на порог и, скрестив руки на груди, глядел и глядел куда-то вдаль, будто за стенами Детинца, за лесами различал что-то лишь ему одному доступное. И тогда увидела Ольга на лице его уже знакомую ей тень непонятного, что отгораживало Тимофея, делало его чужим и трудным.
…Ольга налила в светильник медвежьего жира, зажгла клок пакли и решительно стала накрывать на стол. Положила горбушку ржаного хлеба, поставила миску пшенной каши, села рядом с Тимофеем.
- Я-то повечеряла, - обманула она и отщипнула от горбушки кроху.
В ушах ее блеснули подвески - уточки с яхонтами.
- Это откуда? - спросил Тимофей, рассеянно глядя на подвески.
Ольга покраснела, подняла ясный лик:
- Тетя подарила…
- Ладны какие! - залюбовался Тимофей. - Ты в них еще краше. - Он притянул ее к себе, неподатливую, упирающуюся.
- Ну что ты вздумал… Ешь, пока не простыло.
Тимофей неумело ткнулся губами в ее голову, укололся гребнем. А на душе как-то сразу посветлело, стало легче. Думал: "Пока Олюшка рядом - все одолею. Не покривлю совестью: тем и послужу Новгороду, что расскажу о нем правду. Правду о том, что есть тайный совет, что на вече все подстраивают, что стонет земля новгородская под пятой у бояр. Вот это и будет тем "Словом о Новгороде", о котором мечтал когда-то, идя за Олюшкой, слагая песню о Волхове…"
Он сел писать.
Сменялись дни. Он забывал о пище, вскакивал ночью, чтобы записать на бересте строку, плакал и смеялся над ней. Он не помнил времени, когда был счастливее, чем сейчас. Все прежде сделанное казалось ничтожным, неумелым, и верил: то, что делает ныне, наконец настоящее, ради чего появился на свет и жил.
Но потом, перечитывая написанное, исступленно разрывал кору: "Не то! Не то!"