- А ну, реки часто: клюй крупки около ступки, клюй крупки около ступки!
Но Тимофей словно бы и не слышал ее. Он с трудом разжал сразу пересохшие губы, тихо произнес:
- Я те подарок принес…
Ольга вынула орешек изо рта, придвинулась ближе.
- Вот придумал! - сказала она с любопытством и нетерпением.
- Сам сделал! - Он осторожно достал из-за пазухи пергаментный лист и, трепеща, протянул его Ольге.
В соседней клети Ольгины сестры зажужжали веретенами. Машка сидела насупившись. Правду сказать, обидно ей было, что жених появился у самой младшей. Как она, Машка, только ни гадала, ни привораживала к себе женихов! И сученую нитку в воду бросала: свернется - худая участь; и колья в плетне считала: если чет - быть замужем; и башмаки пеплом посыпала, а на ночь гребень под голову клала, волосы смачивала водой, что настоялась на чародейской траве, чтобы дьявол не сунулся вместо суженого сокола.
А женихов почему-то не было! Может, потому, что приданого кот наплакал, да и собой не ахти какая? Хотя бывают и хуже - вон какие уродины выходят. Только бы не дождаться вдовца старого.
И Машка грустно запела:
Уж как быть девке за старым мужем,
У стар мужа собачья душа,
Кошачьи глаза, совины брови.
Погубит стар муж красну девицу.
Отец напряженно прислушался к тихому журчанию голосов Ольги и Тимофея. Сделав губами такое движение, словно прополоскал рот, недовольно прикрикнул на Машку:
- Да замолчи ты! Только и думки что об женихах! - И снова прислушался.
Ольга приняла странный подарок из рук Тимофея, и тень разочарования пробежала по ее красивому лицу. "Вот всегда он такой, не как все… Надумал, что дарить… Лучше бы какие ни на есть сережки принес!" - Она мельком взглянула на яркий лоскуток, снова свернула его и, небрежно сунув за божницу, защелкала орешками.
"Ничего, - успокаивал себя Тимофей, - позже разглядит".
Он пробыл у Мячиных недолго, а когда ушел, унося непонятную тяжесть на сердце, Ольга, надувшись, села к окну.
"Когда любят, разве ж такие подарки делают? - думала она сердито. - Вон Кулотка подойдет к саду Настьки, засвистит в три пальца, аж в ушах звон, - и бежит она к нему стремглав… А он из-за пазухи достанет безделицу… так, ни за что, от щедрости… А сейчас уехал с ушкуйниками в Югру. Теперь иль с соболями жди, иль голову сломит. Неужто Настька ждать его станет? - Ольга сморщила высокий белоснежный лоб, ожесточенно решила: - Будет ждать, дура!"
Ей вдруг стало тоскливо, жаль себя.
"Где судьба моя бродит? - пригорюнившись, думала она. - Нездин Лаврентий вяжется. Уродина, да зато богат… Вышла б за него - девки от зависти лопнули!"
Она снова возвратилась мыслью к Тимофею. К нему относилась и насмешливо тощий да некрасивый какой, - и с невольным уважением, даже чувствовала страх перед его необычностью.
"Чудно! Картинку принес… Ну к чему она? - Покосилась на уголок пергамента, выглядывающий из-за божницы. Но встать не захотела. - И глядит своими глазищами с синими кругами… Сестры смеются, спрашивают: "Тебе с ним не страшно, когда одни остаетесь? Строгий он у тебя". Да уж не из веселых".
Она вздохнула и пошла к сестрам.
СВАДЬБА
Праздновали новое лето. После молебна в Софийском соборе владыка обтер мокрой губкой икону, омыл руки и погрузил в воду крест. Запели тропарь, и крестный ход двинулся от собора по улице.
В поднебесье мчались взбитые облака. Отрываясь от них, таяли прозрачные белые клубки.
"Завтра будет вёдро", - глядя на маленькие тающие клубки, подумал Тимофей. Он решил возвратиться в собор.
Тимофей любил его не в часы многолюдья, а вот таким, как сейчас: тихим и молчаливым, словно к чему-то прислушивающимся. Каждый раз открывал он здесь для себя что-то новое: то дивную линию арок, то нежный узор деревянной резьбы или каменного ковра. Эти открытия наполняли душу светлой радостью. В такие минуты он чувствовал в себе прежде неведомые ему силы, будто суждено свершить ему что-то большое, важное. Так, верно, в молодом деревце бродят живительные соки, нетерпеливо ожидая весеннего расцвета.
С трудом приоткрыв кованую дверь, Тимофей проскользнул на широкую каменную лестницу, что, извиваясь, вела на хоры. Здесь, поближе к нему, обычно молились именитые.
На стене возле колонны чья-то нетвердая рука нацарапала: "Се Степан псал". Миновав ризницы и не ведая, что неподалеку глубокий тайник, где хранится городская казна, Тимофей остановился у края хоров и стал вглядываться в росписи под куполом. Совсем молодой пророк Даниил, с серьезным, задумчивым лицом, поднял коричневую длань, словно говоря: "Не торопитесь, вдумайтесь". Убеждая, приложил руку к сердцу худоликий Соломон.
Послышались чьи-то шаги, и Тимофей поспешно спустился вниз. Утомленно мерцали свечи. Нежные краски притвора влекли, как откровение. Тимофей подошел ближе к росписи. Печально смотрела на него своими огромными очами Елена Мартирьевской паперти. Над головой ее русский мастер сделал надпись: "Олёна". О чем думала эта Олёна? Чем-то напоминала она Тимофею его мать, раньше срока умершую от непосильной работы. Может быть, печалью в глазах, когда лежала тихая и покорная, прощаясь со светом и угасая?
Тимофей вышел на улицу.
Солнце пронизало вспенившиеся облака, и лик города просветлел, и засеребрились стены собора. Но северная сдержанность природы чувствовалась и в неяркой зелени садов, и в порывах ветра, что временами приносил издалека дыхание Студеного моря. Тимофей глубоко, всей грудью вдохнул воздух. Эх, до чего на свете любо! Любо вдыхать этот ветерок луговых просторов и дальних морей, слушать вкрадчивый плеск волховской волны, подставлять лицо скупому, то и дело прячущемуся солнцу и ждать от каждого дня, от каждой былинки чуда!
И, как это все чаще бывало теперь с ним, Тимофей внутренне снова ощутил приближение какой-то далекой светлой радости. Он не мог бы сказать точно, чего ждет, во что верит, но всем существом своим чуял: грядет тот желанный век, что принесет с собой великие свершения!
Мысли были неясны, клубились, как утренний туман над Волховом, но сердцем знал - вот так же, как сейчас, из-за туч брызнет лучами щедрое солнце, согревая озябший, истосковавшийся по свету мир.
На Легощинской улице Тимофей встретил Авраама. Кузнец обрадовался, стал шутить:
- Аль зазнался, сынок, не заходишь?
- Что вы, дядя Авраам! Недосуг… - И вдруг выпалил: - Ожениться собираюсь! На Ольге Мячиной…
- Да ну?… - Авраам неодобрительно крякнул. - Неужто Мячин снизошел, не брюзжит боле, как худая муха в осень? Хотя, когда пять дочерей… - Он усмехнулся, в глазах его промелькнула живая, умная хитринка. - Вола в гости зовут не мед пить, а воду возить…
Тимофей насупился.
- Ну, лишнее болтаю, - посерьезнел Авраам. - Счастья тебе…
- Вы, дядя Авраам, посаженым отцом будете? - тихо, просительно произнес Тимофей.
Старый кузнец успокоил его:
- Кому ж боле? Ясно, буду!
Только сейчас заметил Тимофей, что его учитель за последнее время очень осунулся, похудел.
- Не болеете часом, дядя Авраам? - обеспокоенно спросил он.
Кузнец насупился:
- Здоров, да одни чирьи зарабатываю, квас кишки переел.
И впрямь, почти все, что он зарабатывал, приходилось опять отдавать за долги Незде. А тут еще сестра заболела, племянник руку повредил, таская бревна, у всех одежа издырилась.
Они расстались. И Авраам, продолжая путь, огорченно думал: "Ну какая она ему опора. Пышнотела, а недума. Все смешки ни с чего да смешки… Что нашел в ней? А может, так и должно быть: серьезность устает и вот к такой тянется? - Ольгу знал с детства, видел, как росла, превращаясь из малолетки в невесту. Была в ней кошачья, вкрадчивая гибкость, раздражавшая его, старика, и вся она - с маленькими, хищными зубами, вызывающей походкой - была, как он определил, "игрючая, гораздая на бабьи семьдесят две увертки на день". Авраам пошевелил густыми бровями, то собирая их на переносице, то распрямляя. - Ну, да не мне быть судьей и отговорщиком. - Усмехнулся, вспомнив, как в молодости сам говорил о полюбившем сердце: "Без огня горит, без ран болит…" Да… младость резвости полна, и не нам, старикам, судить, кого надобно любить, а кого нет. С нашей меркой ввек не полюбишь…"
Когда Тимофей в первый раз заслал сватов, ему отказали.
- Молода, пусть вольной погуляет, - сказал отец Ольги, значительно поджимая губы.
Во второй раз, через полгода, приняли сватов приветливо и назначили сговорный день.
Авраам с Тимофеем пришли под вечер. Мячины посадили их в горнице на почетном месте, в переднем углу. Некоторое время все молчали, только было слышно, как во дворе суматошились куры.
Начал разговор Авраам.
- Мы для доброго дела пожаловали… - сказал он с достоинством и оперся ладонями о свои широко расставленные колени. - У вас есть березка, у нас - дуб, давайте вместе гнуть!
- Рады приезду, - степенно ответил Мячин, поглаживая плешивую голову, а Ольга, вспыхнув, выпорхнула из горницы. - Это верно, березка у нас отменная! - Он стал расхваливать дочку.
Кузнец, терпеливо слушая, думал незло о Мячине: "Худое колесо всегда больше скрипит".
Уговаривались они обстоятельно, не спеша, мучая молчаливого Тимофея этими уговорами, и наконец, сели составлять рядную запись.
"В зимний мясоед, - выводил Авраам, - возьму я, Тимофей, себе в жены Ольгу… Так? Родственники выдают за нее приданое: лавку, стол, платье… А за попятное…"