- Да уж ведаю… Ради благого дела дам тебе денег, но учти, Михайла, это в последний раз. Казна наша с приездом Битяговского тает на глазах. Сей дьяк, присланный Годуновым из Москвы, нещадно прижимает нас во всех наших денежных делах, и всюду сует свой нос.
- Уберу Бориску, дьяка на дыбу подвешу. Он за все унижения нам сполна ответит.
Поговорив еще некоторое время, Михайла Федорович распрощался с сестрой и отправился в мыльню. Как он мечтал сбросить с себя дорожную грязь в дворцовой мыленке! Она была необыкновенно хороша и находилась на одном ярусе с жилыми комнатами, отделяясь от них небольшим переходом и одними сенями. В этих сенях у стен были лавки, и стоял стол, накрытый красным сукном, на коем клали мовную стряпню, то есть мовное платье, в том числе колпак и разные другие вещи, кои надобились во время мытья, например, простыни, опахала, тафтяные или бумажные, коими обмахивались когда, после паренья, становилось очень жарко.
В углу мыленки стояла большая изразцовая печь с каменкой, наполненной "полевым круглым серым каменьем", крупным, кой назывался спорником, и мелким - конопляным. Камень раскаливался посредством топки внизу каменки, коя, как и топка, закрывались железными заслонами.
От печи по стене, до другого угла, стоял полок с несколькими широкими ступенями для входа. Далее по стенам до самой двери тянулись обычные лавки.
Мыленка освещалась двумя или тремя красными окнами со слюдяными оконцами, а место на полке - волоковыми.
Обыкновенный наряд мыленки был такой же, как и в других комнатах. Двери и окна обивались красным сукном по полстям или войлоку, с употреблением по надобности красного сафьяна и зеленых ремней для обивки двери. Оконный и дверной прибор был железный луженый. Окна завешивались суконными или тафтяными завесами. В переднем углу мыленки всегда стояла икона и поклонный крест.
Когда мыльня топилась, то посреди не ставили две липовые площадки (род чанов или кадей ушата), из коих в одной держали горячую, в другой - холодную воду. Воду носили в липовых изварах (род небольших ушатцев или бадей), в ведрах и шайках, наливали в них медными лужеными ковшами и кунганами, щелок же держали в медных же луженых тазах.
Квас, коим обливались, когда начинали париться, держали в туесах - больших берестяных бураках. Иногда квасом же поддавали пару, то есть плескали его в каменку на раскаленный спорник. Нередко для того же употреблялось и ячное пиво.
Мылись на свежем душистом сене, кое покрывали, для удобства, полотном и даже набивали им подушку и тюфяки. Кроме того, на лавках, на полках и других местах мыленки клались пучки душистых, полезных для здоровья трав и цветов, а на полу разбрасывался мелко нарубленный кустарник - можжевельник, что всё вместе издавало весьма духмяный запах.
Веники составляли также одну из самых необходимых вещей в мыленках: поэтому на всех крестьян углицкого удела положен был оброк вениками. В течение года углицкие крестьяне должны были доставить во дворец не менее тысячи веников.
Для отдыха после мытья и парки в мыленке стояли скамьи с подголовками, а на лавках клались мовные постели из лебяжьего и гусиного пуха в желтой камчатой наволоке.
В ночное время мыленка и мовные сени освещались слюдяными фонарями. Для стока из мыленки ненужной воды проводились желоба, а если мыльня находилась в верхнем ярусе хором, то пол в ней и по стенам до лавок выстилали свинцовыми досками, кои по швам спаивались.
После мыленки, разомлевший и посвежевший Михайла Федорович, отдохнул малость на ложе и вдруг вспомнил о златошвейке. Давненько не видел. И тотчас на Михайлу накатилась горячая волна, та самая, коя воспламеняла в нем всепоглощающий огонь. Полинка! Большеглазая, белокурая Полинка с ласковым голосом, нежными руками и юным, гибким телом, кое приводило князя в сладострастный трепет.
Михайла подошел к столу и звякнул в серебряный колокольчик. Дверь приоткрылась, и в покои просунул голову дежурный холоп.
- Чего прикажешь, князь?
- Кличь Тимоху!
Когда Бабай вошел, Нагой повелел:
- Разыщи городового приказчика. И чтоб шел ко мне немешкотно!
По жарким, возбужденным глазам князя Тимоха сразу понял: к девке потянуло. Да и как не потянуть, коль, почитай, четыре месяца не ведал женской утехи. Зело изголодался князь!
Русина Ракова отыскал в кабацкой избе у целовальника. Приказчик тыкал длинным перстом в замусоленную книжицу, облаченную кожаным переплетом с медными застежками, и осерчало говорил:
- Тебе отпущено было тридцать ведер водки и сорок ведер браги. Цифирь зришь? Зришь. А что в калите от питухов оказалось? Разве такая должна цифирь? Воруешь государеву казну, Епишка. Нещадно воруешь!
- Побойся Бога, Русин Егорыч. Я еще не всю цифирь в книжицу внес. Запамятовал с этими бражниками. Ишь, как галдят.
- Вот лжет, что сани трещат.
- Истинный крест - память отшибло, - окстился Епишка.
- А коль память отшибло - из целовальников прогоню! Я те не позволю в цареву казну грязную лапу запускать. Не позволю, Епишка!
И тут приказчика дернул за рукав кафтана Тимоха.
- Здорово жили, Русин Егорыч. Всё воюешь?
- Здорово, Тимоха. Да таким клятвоотступникам руки надо отсекать. Ты глянь в книжицу.
- Недосуг, Русин Егорыч. Князь Михайла Федорович тебя немешкотно к себе кличет.
- Выходит, охотой натешился? Сейчас я за отчетными книгами в приказ сбегаю.
- Потом с книгами, Русин Егорыч. Приказано тотчас прибыть.
Погрозив кулаком целовальнику, Русин Егорыч поспешил за Тимохой.
Нагого, хоть его и интересовало состояние дел в Угличе, пребывал в таком состоянии, что без всяких предисловий сразу же спросил о Полинке:
- Как там моя златошвейка? Всё ли слава Богу?
- В полном здравии, князь. Как и договаривались.
- Добро, Русин. Сегодня в твоем доме буду ночевать, но Полинки - ни слова. Приведешь ее, когда все сенные девки станут почивать.
- Как прикажешь, князь… Стол собирать?
- Обойдусь без снеди. А о делах утром потолкуем.
Полинка была в полудреме, когда ее тронул за плечо приказчик.
- Поднимайся, и пройдем в мои покои, - тихонько молвил Русин Егорыч.
- Что-нибудь случилось?
- Потолковать надо.
В полном недоумении Полинка надела на себя вишневый сарафан и пошла за приказчиком. Перед дверью своей опочивальни, над коими висела икона Богоматери, Русин Егорыч молвил:
- Войдешь первой.
- Да почему? - не переставала удивляться девушка, но приказчик тотчас закрыл за ней дверь.
Покои были ярко освещены всеми настенными и настольными шандалами о трех свечах. Перед красиво убранным ложем стоял… князь Михайла Федорович.
- Мишенька! Любый мой! - радостно воскликнула Полинка и кинулась в жаркие объятия князя.
"Выходит, не забыла", - отрадно подумал Михайла Федорович, осыпая девушку страстными поцелуями.
То была сладкая, хмельная ночь…
Глава 4
БОЯРИН ШЕРЕМЕТЬЕВ
Хоромы боярина Петра Никитича Шереметьева стояли на Житницкой улице московского Кремля, коя начиналась от Никольских ворот, и тянулись к Троицкому подворью и Троицким воротам. Справа от них, от угловой кремлевской Собакиной башни до средней Глухой башни Кремля, был возведен длинный ряд городских житниц, впереди коих, по самой их середине, выходя на улицу, возвышались хоромы и двор боярина Григория Васильевича Годунова, двоюродного брата Бориса, заслужившего добрую память за то, что держал себя перед правителем независимо, не одобрял его злодейских козней.
(Позднее Григорий Васильевич не явился на тайный совет, на коем Борис Годунов замышлял план убийства царевича Дмитрия. Есть свидетельство, что Борис отравил брата в тот же год, как умер царь Федор Иванович, у коего он был любимым ближним боярином, исполняя должность дворецкого еще со времен Ивана Грозного).
Слева от хором Шереметьева стоял двор кравчего Бориса Михайловича Лыкова, также недоброхота правителя Годунова. В юности он был рындой, что говорило о красивой наружности молодого Лыкова, так как в рынды избирались стольники дворяне, обладавшие именно этим качеством. Борис Лыков был женат на сестре Федора (Филарета) Никитича Романова, Анастасии Никитичне, что было явно не по душе Годунову.
Правитель называл Житницкую улицу "мятежным скопищем" и ждал удобного случая, чтобы его уничтожить.
Михайла Федорович явился к Петру Шереметьеву (как и к Милославскому) под видом калики.
- Ни за что бы, не признал тебя, князь, на улице, - рассмеялся Шереметьев.
- В таких-то лохмотьях? Вот до чего довел родовитых людей Бориска.
- Скажи спасибо, сродник, что в живых остался. Сколь именитых бояр отравлено, задушено и растянуто на дыбе - несть числа.
- Истинно, Петр Никитич.
Михайла Федорович поднялся из кресла и ступил к лавке, на коей лежала его каличья сума.
- С подарком я к тебе, боярин. От царицы Марии Федоровны.
Нагой вытянул из сумы темно-зеленый ларец и протянул его Шереметьеву.
- Тяжеленький. Да как же ты, сродник, не побоялся пронести сей дар? Всюду стрельцы да ярыжки рыскают. Смел же ты.
- Да никакой смелости не надо. Калик по древнему обычаю не обыскивают, да и не безопасно: не проклял бы со зла… Вскрывай, Петр Никитич.
- А это не подарок Ивану Грозному? - пошутил Шереметьев.
- Нашел чего вспомнить.