– Ты же ведь роза, моя милая, – продолжала Бент-Анат. – О, какую я почувствовала тоску и неудовлетворенность, при всем своем буйном нраве, когда мне исполнилось пятнадцать лет, несмотря на то что я была окружена добротой и любовью! Однажды – это было года четыре назад, незадолго до твоей свадьбы с Мена, – отец позвал меня поиграть с ним в нарды. [] Ты ведь знаешь, как легко побеждает он самых искусных противников; однако в тот день он был рассеян, и я выиграла два раза подряд. Исполненная радостного задора, я вскочила, поцеловала его прекрасную голову и вскричала: "Великого бога, героя, под пятой которого извиваются чужеземные народы [], которому поклоняются жрецы, победила девочка!" Он снисходительно улыбнулся и отвечал: "Нередко небесные женщины покоряют самого небесного владыку, а наша богиня победы Нехебт [] – женщина". Затем лицо его стало серьезным, и он сказал: "Они называют меня богом, дитя мое, однако лишь в одном я чувствую себя поистине богоподобным: в любой час, во время самой напряженной работы мне удается доказать, что я приношу пользу, сдерживая в одном месте и подгоняя в другом. [] Богоподобен я один, ибо я творю и создаю великое". Эти слова запали мне в душу, подобно семенам, нашедшим благодатную почву. Я сразу поняла, чего мне недостает. А когда несколько недель спустя мой отец и твой супруг со ста тысячами воинов ушли сражаться, я решила стать достойной своего богоподобного отца и тоже приносить пользу. Ты далеко не все знаешь о том, что происходит там, в домах, позади дворца, под моим руководством. Три сотни девушек прядут там чистый лен и ткут из него бинты для раненых, множество детей и старух собирают лекарственные травы в горах, а другие сортируют их по указанию врачей; в кухнях уже не готовят больше яств для пиршеств, а варят фрукты в сахаре для больных воинов. Там солят, вялят и коптят мясо – запасы для войска при переходах через пустыни. Хранитель винных погребов уже не заботится больше о пирушках, а наполняет вином большие каменные сосуды. Мы же разливаем вино в крепкие мехи для наших воинов, а лучшие сорта – в бутылки, которые тщательно засмаливаем, чтобы они могли выдержать перевозку и подкрепили бы силы наших героев. Всем этим и еще многим другим руковожу я, и так, в тяжелом труде, проходят мои дни. Поэтому по ночам боги не посылают мне сновидений, ибо, утомленная дневными трудами, я засыпаю крепким и глубоким сном. Зато я чувствую, что приношу пользу, и гордо подымаю голову, хоть в чем-то уподобляясь своему великому отцу. А когда царь вспоминает обо мне, я знаю, он радуется делу рук своей дочери. Ну, вот я и кончила, Неферт, и хочу сказать тебе еще только одно: приходи сюда, помоги мне, докажи, что и ты можешь быть полезна, и тогда Мена будет вспоминать о своей жене не только с любовью, но и с гордостью.
Неферт медленно склонила голову, обвила руками шею царевны и, как ребенок, долго плакала у нее на груди. Потом, взяв себя в руки, она с мольбой обратилась к Бент-Анат:
– Возьми меня к себе, научи меня быть полезной людям.
– Я ведь знала, что тебе нужна лишь твердая рука, чтобы руководить тобой, – улыбнулась Бент-Анат. – Верь мне, скоро ты сможешь сочетать в своей душе тоску с чувством удовлетворения. Ну, а теперь ступай домой к матери, потому что уже поздно, и будь с ней поласковей – этого требуют боги! А завтра я навещу вас и попрошу Катути отпустить тебя ко мне, на место моей умершей помощницы. Послезавтра ты переберешься сюда, во дворец, поселишься в комнатах покойной и начнешь, как и она, помогать мне в моей работе. Да будет благословен этот час!
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Пока две молодые женщины вели во дворце этот разговор, на другом берегу Нила, в некрополе, врач Небсехт, раздираемый сомнениями, сидел возле хижины, поджидая парасхита.
Он то дрожал от страха за него, то, совсем позабыв об опасностях, подстерегавших старика на каждом шагу, мечтал о скором исполнении своего желания, о чудесных открытиях, к которым несомненно приведут его исследования человеческого сердца.
Порой он мысленно углублялся в самые дебри науки, но никак не мог сосредоточиться – то мешало беспокойство за парасхита, то мысли о том, что Уарда совсем близко от него, назойливо закрадывались в его душу.
Целые часы проводил он с ней наедине, потому что ее отец и бабка не могли больше сидеть дома – им нужно было заниматься своим ремеслом. Отец, как мы уже знаем, должен был сопровождать военнопленных в Ермонт, а старуха, с тех пор как ее внучка подросла и могла сама управиться с их скромным хозяйством, поступила в плакальщицы. Эти женщины, распустив волосы, измазав себе лоб и грудь нильским илом, сопровождали покойников в некрополь, оглашая воздух стенаниями и жалобными воплями.
Когда солнце стало клониться к горизонту, Уарда все еще лежала под навесом перед хижиной. Она была бледна и казалась утомленной. Ее пышные волосы снова рассыпались и спутались с соломенной подстилкой. Но стоило Небсехту подойти к ней, как она отворачивалась.
Но вот солнце спряталось за горы. Небсехт снова склонился над Уардой.
– Становится прохладно, – ласково сказал он. – Не перенести ли тебя в хижину?
– Оставь меня! – с досадой отозвалась она. – Мне жарко. Отойди от меня подальше. Я уже здорова и могла бы сама перейти в дом, если бы захотела; погоди, скоро придут дед и бабушка.
Небсехт отошел в сторону, сел в нескольких шагах от Уарды на плетеную корзину для кур и, заикаясь, спросил:
– Может быть, мне отойти еще подальше?
– Как хочешь.
– Почему ты неласкова со мной? – грустно промолвил врач.
– Ты все время смотришь на меня, а я этого не люблю, – отвечала Уарда. – Кроме того, я очень беспокоюсь – дедушка сегодня утром был на себя не похож, говорил о смерти, о какой-то непомерной цене, которую требуют от него за мое выздоровление… Потом просил меня не забывать его… Он был такой странный… очень волновался… Почему его нет так долго? Ох, хоть бы он поскорее пришел!
И Уарда тихо заплакала. Панический страх за парасхита овладел Небсехтом, его стали мучить угрызения совести, ведь он потребовал целую человеческую жизнь в уплату за то, что сам лишь выполнил свой долг. Он хорошо знал законы, знал, что старика тут же заставят выпить чашу с ядом, если он будет пойман при попытке похитить человеческое сердце.
Стемнело. Уарда перестала плакать и спросила врача:
– А не пошел ли дедушка в город, чтобы занять там ту огромную сумму, которую ты или твой храм потребовали за ваши лекарства? Но ведь у нас есть золотой браслет царевны и еще половина добычи отца, а в сундуке лежит нетронутой плата, полученная бабушкой за два года работы плакальщицей. Неужели всего этого вам мало?