Монахиня попыталась успокоить сметенную Эллену, хотя сама была обуреваема вихрем противоречивых чувствований и переживаний, вызванных нежданным открытием. Обе какое-то время могли обмениваться только короткими восклицаниями, выражавшими взаимную привязанность, но было очевидно, что родительница испытывала гораздо большую радость, нежели ее дочь. Когда наконец Эллена сумела дать волю слезам, она начала успокаиваться и мало-помалу осознавать, что ей выпало такое счастье, какого она, верно, никогда еще в жизни не знала.
Однако Беатриче, казалось, была повергнута в изумление, смешанное со страхом. Она не выражала никакого удовольствия при виде радостной сцены и продолжала наблюдать ее сосредоточенно и настороженно.
Овладев собой, Оливия спросила о своей сестре Бьян-ки. Молчание и внезапно омрачившееся лицо Эллены открыли ей истину. При упоминании имени покойной госпожи к Беатриче вернулся дар речи:
- Увы, госпожа Оливия! Она теперь там, где, как я думала, пребываете и вы! Право, я могла бы ожидать увидеться здесь с дорогой госпожой точно так же, как и с вами!
Оливия, хотя и была поражена услышанной новостью, все же восприняла ее менее остро, чем могла бы в любую другую пору. Дав волю слезам, Оливия призналась, что непривычное молчание Бьянки заставило ее заподозрить истину - и в особенности с тех пор, как она не получила ответа на письмо, отправленное на виллу Альтьери сразу по прибытии в монастырь Санта делла Пьета.
- Увы! - вздохнула Беатриче. - Странно, почему госпожа настоятельница не сообщила вам этой печальной вести, а уж она-то была хорошо о ней осведомлена! Ведь моя дорогая госпожа похоронена в здешней церкви… А что до письма, то я принесла его с собой, чтобы его вскрыла синьора Эллена.
- Госпоже настоятельнице ничего не известно о нашем родстве, - ответила Оливия, - и у меня есть особые причины желать, чтобы она об этом не узнала. Даже ты, моя милая Эллена, должна считаться всего лишь моей подругой - до тех пор, пока не выяснятся некоторые подробности, крайне важные для моего спокойствия.
Далее Оливия попросила Эллену растолковать, на чем основано ее удивительное утверждение, будто она отыскала своего отца, но в эту просьбу Оливия вложила чувства, весьма далекие от чувств, вдохновленных радостью или надеждой. Эллена, полагая, что те же обстоятельства, которые не один год держали ее в заблуждении относительно смерти отца, сбили с толку и Оливию, не была удивлена выказанным ею недоверием, но ей было очень трудно решить, как отвечать на расспросы об отце. Слишком поздно было уже соблюдать обещание хранить тайну, которое вынудил у нее Скедони; Эллена выдала себя в минуту потрясения, но теперь, все еще страшась преступать повеление монаха, она понимала, что ей не избежать полного и исчерпывающего объяснения. Рассудив, что Скедони никак не мог предвидеть ее нынешнего положения и что его наказ не распространяется на ее мать, Эллена отбросила последние колебания. Когда Беатриче ушла, она вновь заявила Оливии, что ее отец жив; изумление монахини еще более возросло, но не победило ее недоверия. Возражая Эллене, она с горькими слезами назвала год смерти графа ди Бруно и упомянула некоторые сопряженные с ней обстоятельства; однако Эллена этому известию не поверила, так как из слов Оливии явствовало, что сама она при кончине графа не присутствовала. В подтверждение Эллена коротко пересказала свой последний разговор со Скедони и предложила принести портрет, который тот считал своим изображением. Взволнованная Оливия попросила Эллену поскорее показать медальон, и Эллена покинула комнату, чтобы отыскать его.
Каждый миг ее отсутствия казался Оливии часом; она беспокойно ходила по комнате, прислушиваясь к шагам, убеждала себя не волноваться, а Эллена все не возвращалась. Завеса тайны покрывала только что ею услышанный рассказ, и Оливия желала, хотя и боялась, ее прояснения; когда же Эллена наконец появилась на пороге и протянула медальон, Оливия взяла его в руки, дрожа от нетерпения, и, едва взглянув на портрет, побелела как мел и лишилась чувств.
Теперь Эллена совершенно уверилась в истинности признания Скедони и только корила себя за то, что постепенно не подготовила свою мать к известию, которое, как ей представлялось, преисполнило Оливию избытком счастья. Обычные меры вскоре привели ее в чувство, и, оставшись с дочерью наедине, она вновь пожелала увидеть портрет. Эллена, приписав сильное волнение, с каким Оливия всматривалась в портрет, удивлению и боязни обмануться, поспешила успокоить мать заверениями в том, что граф ди Бруно не только жив-здоров, но и живет в настоящее время в Неаполе - и, возможно, даже прибудет сюда не более чем через час. "Выйдя из комнаты за медальоном, - добавила Эллена, - я отправила посыльного с запиской, в которой просила отца прибыть в монастырь немедленно; так велико мое желание испытать радость при встрече родителей, воссоединившихся после долгой разлуки".
В этом случае Эллена, вне сомнения, позволила своей великодушной отзывчивости возобладать над осмотрительностью; содержание посланной Скедони записки не могло его выдать, даже если бы он находился в Неаполе, однако то, что она направила ее в монастырь Спирито-Санто, а не по адресу, указанному Скедони, грозило навлечь на нее самое преждевременное расследование.
Говоря Оливии, что Скедони вскоре будет с ними, Эллена ожидала увидеть радостное удивление на лице матери; велико же было разочарование девушки, когда на нем изобразился неподдельный ужас, а из уст Оливии вырвались восклицания, полные муки и даже отчаяния.
- Если только он увидит меня, - говорила Оливия, - я погибла, погибла бесповоротно! О несчастная Эллена, твоя опрометчивость убьет, погубит меня. На портрете изображен не граф ди Бруно, мой дорогой супруг и твой отец, но его брат, жестокий муж…
Оливия не договорила, как если бы и без того сказала больше, чем требовало благоразумие, но Эллена, онемевшая поначалу от изумления, стала умолять, чтобы монахиня истолковала ей свои слова и объяснила, чем она так потрясена.
- Я не знаю, - молвила Оливия, - как случилось, что портрет оказался у тебя, но оригинал его имеет сходство с графом Ферандо ди Бруно, братом моего господина и моим… - "Моим вторым мужем", следовало ей произнести, но уста ее отказывались наградить Скедони подобным титулом.
От волнения Оливия замолчала, потом добавила:
- Я не могу сейчас объяснить тебе все более подробно - слишком все это для меня болезненно. Дай мне лучше поразмыслить над тем, как избежать встречи с ди Бруно и даже, по возможности, скрыть от него, что я жива.
Оливия, впрочем, заметно ободрилась, когда услышала, что Эллена в записке к Скедони не назвала ее имени, но просто сообщила о своем желании видеть духовника по очень важному делу.
Пока они совещались, какой предлог послужил бы достаточным оправданием для столь поспешного вызова, посыльный возвратился с нераспечатанным письмом: его уведомили, что отец Скедони отбыл из страны и совершает паломничество, - именно так монахи братства Спирито-Санто предпочли объяснить его отсутствие; им казалось более благоразумным ради поддержания репутации своей обители скрыть истинное положение вещей.
Оливия, избавленная от опасений, согласилась пролить свет на события прошлого, столь важного для Элле-ны; однако прошло несколько дней, прежде чем она сумела собраться с духом и поведать всю историю от начала до конца. Первая часть ее полностью совпадала с признанием, сделанным на исповеди отцу Ансальдо; то, что следует далее, было известно только самой Оливии, ее сестре Бьянки, а также врачу и одному преданному слуге, которому доверено было осуществление задуманного плана.
Следует вспомнить, что Скедони покинул дом сразу же после деяния, которое по его замыслу должно было стать для графини, его жены, роковым, и что ее перенесли в спальню в бесчувственном состоянии. Рана, однако, оказалась не смертельной. Но жестокость, обнаруженная поступком мужа, побудила ее воспользоваться отсутствием Скедони и собственным положением больной для того, чтобы освободиться от тирании, не прибегая к суду, который, бесспорно, покрыл бы бесчестьем имя брата ее покойного супруга. Графиня покинула его дом навсегда и при содействии трех лиц, названных выше, перебралась в отдаленную часть Италии, где нашла убежище в монастыре Сан-Стефано; дома же сообщение о ее смерти было подкреплено публичными похоронами. Бьянки долго еще после отъезда Оливии оставалась в городе, в своем собственном доме близ виллы ди Бруно, взяв на свое заботливое попечение как дочь графини от первого брака, так и новорожденную дочь от второго брачного союза.
По прошествии некоторого времени Бьянки со своими юными подопечными перебралась на другое место жительства, однако не в окрестности монастыря Сан-Стефано. Оливия лишена была утех материнской любви, так как Бьянки не могла поселиться возле монастыря из страха быть обнаруженной; ибо Скедони, хотя он и поверил в смерть супруги, заподозрил бы неладное из поведения ее сестры, за которой наверняка неотступно следил. Итак, Бьянки поселилась вдалеке от Оливии, но еще не на вилле Альтьери. Эллене тогда не исполнилось и двух лет, а дочери Скедони - двух месяцев, и она умерла, не дожив и до года. Бьянки не сумела сообщить отцу о смерти ребенка, так как духовник слишком тщательно скрывался; вот почему Скедони по ошибке принял Эллену за свою дочь; их общему заблуждению способствовал также портрет, почитавшийся Элленой за портрет отца. Она нашла его в кабинете тетушки после ее кончины и, прочтя на обороте титул графа ди Бруно, с дочерней нежностью носила его в медальоне с тех самых пор.