- Прости меня, - грустно прервала его Мадзя, - но опиши, как она выглядит, мне хочется ее увидеть.
- Прежде всего должен сказать: она очень, очень хороша собой. Темные глаза, смелый взгляд, довольно высокий лоб, маленький носик, губы надутые немножко и надменные; безжалостно подстриженные, но несмотря на это прекрасные волосы, изящная, крепкая фигурка. В движениях, правда, подражает мужчинам…
- Нет, я все-таки ее не вижу! - воскликнула Мадзя, - какая же она…
- Красивая и смелая, - повторил, улыбаясь, Эварист. - Хоть мне и претит в женщине эксцентричность, ей она даже к лицу. В ней есть что-то симпатичное, располагающее, благородное, открытое… Невозможно не думать о ней…
Но слушай дальше. Когда я спросил, что с Озеренько, она, вздохнув, ответила: "Почтенная женщина умерла, и ей я обязана тем, что могу какое-то время не заботиться о крыше над головой и о будущем. Она завещала мне все, что имела, и с этим я приехала в Киев. Хочу учиться, буду стараться сама зарабатывать себе на жизнь, так чтобы уже ни в ком не нуждаться…"
Услышав это, сидевшая на диване пани Гелиодора вставила:
- Да уж, кто-кто, а Зоня, ее мужество и трудолюбие действительно могут служить примером; вот это женщина!
Присутствующие зашумели одобрительно, Зоня презрительно усмехнулась.
- Нечего меня расхваливать, - возразила она, - на безрыбье и рак рыба, так и я. Где все женщины либо за печкой сидят, либо за чей-то подол держатся, я кажусь исключением, но ничего странного тут нет, все должны быть такими. Достаточно мы уже были невольницами и служанками.
- Ах, боже мой! - прервала его Мадзя, вся в слезах, ломая руки. Эварист помолчал, затем окончил свой рассказ более сжато:
- Словом, дорогая Мадзя, Зоня совершенно эмансипировалась. Она приняла меня как чужого и, собственно говоря, на этом наше знакомство кончилось. Мы часто потом встречались, но она едва благоволила кивнуть мне издали и тут же отворачивалась. Я не хотел быть навязчивым, только перед отъездом подошел к ней и спросил, не хочет ли она написать тебе или что-нибудь передать. На мой вопрос она улыбнулась. "Если хотите, скажите ей, пусть не будет ничьей невольницей, пусть приезжает сюда учиться и станет человеком". Повторяю ее слова.
Чтобы представить себе впечатление, произведенное на Мадзю этим рассказом, надо вспомнить, какое получила она воспитание в спокойной, патриархальной, старой замиловской усадьбе; ведь сюда никогда не проникало ни одно новое веяние, здесь все новое заранее считалось плохим, испорченным и разрушительным, здесь жизнь катилась по издавна проложенной колее…
Мадзя слушала со страхом и отчаянием. Ей казалось, что Зоня уже погибла. Под конец она так расплакалась, что должна была убежать в свою комнату. Эварист даже пожалел, что привез ей такое грустное известие о сестре.
Но сделал он это не без умысла.
Зоня, несмотря на свою эксцентричность, а может быть, именно благодаря ей, так сильно занимала его мысли, что ему хотелось повлиять на нее и он рассчитывал сделать это через ее сестру.
В тот день Мадзя, у которой от слез покраснели глаза, не показывалась под предлогом головной боли, а пани Эльжбета, приписав ее недомогание рождественским кушаньям, обрекла ее на питье из ромашки - в деревне средство от всех болезней.
Когда она утром вышла, все еще бледная, и Эварист смог, не привлекая внимания, подойти к ней, он прежде всего постарался вдохнуть в нее мужество и убедить, что Зоня ни в чем не виновата, на эту дорогу ее толкнули обстоятельства, но смелость и благородный характер не позволят ей заблудиться.
- Сделай одно, - сказал он под конец, - напиши ей как сестра сестре, не давая понять, что я обрисовал ее этакой странной дикаркой, напиши ей длинное, сердечное письмо. Я убежден, что оно произведет на нее впечатление.
- Ах, дорогой Эварист, - возразила Мадзя, молитвенно складывая руки. - Писать? Я? Да разве я сумею написать ей так, чтобы… Ах, нет, нет, я не умею писать письма. Если бы я могла ее увидеть, упасть перед ней на колени, заплакать, обнять, тогда, может, и был бы прок, но писать! Нет! Нет!
Однако, высказанная Эваристом мысль засела у нее в голове. Однажды она спросила его, что именно следовало бы написать.
- Пиши так, словно ты говоришь с ней, - ответил кузен. - Ничего не надо сочинять, изощряться, дозволь диктовать своему сердцу, и, даже если слова сложатся не очень удачно, письмо все равно подействует, дойдет до ее сердца…
Мадзя посмотрела на него и пожала плечами.
- Но я ужасно пишу письма. Где нам, женщинам, браться за перо.
С тем они и разошлись. Однако если бы вечером кто-нибудь подсмотрел, как Мадзя, запершись у себя в комнатке, сидит при свете сальной свечи, то мог бы подумать, что пишется тайное любовное письмецо; она и слезами орошала бумагу, и то пылко хваталась за перо, то тут же в отчаянии бросала его, а рядом уже лежало несколько густо исписанных, исчерканных вдоль и поперек листков.
Наутро после почти бессонной ночи Мадзя, встретив Эвариста, сказала:
- Я пробовала, но ничего не выходит. Ни к чему это. Если б я могла поехать в Киев, тогда другое дело.
- Ты знаешь, что это невозможно, - прервал ее молодой человек, - а послать через меня письмо, какое бы оно ни было, просто необходимо.
- Необходимо?
- Ну, как бы это выглядело, если бы ты, зная о ней от меня, не отозвалась ни словом?
- Но ведь и она могла написать мне, - несмело возразила Мадзя.
- Могла, и я подсказывал ей эту мысль, но…
- Что же она ответила?
- "Мы друг друга не знаем, мы совершенно чужие, зачем я буду ей писать? Кланяйтесь ей от меня, если хотите…" И то, что она так небрежно ответила, не удивительно, по ее понятиям, в таком ответе нет ничего плохого. А вот если ты окажешься безразличной, дорогая Мадзя..
- Ну так я напишу, - послушно согласилась девушка.
В течение всей побывки Эвариста в Замилове продолжались их совещания по поводу письма и тихие разговоры о Зоне.
Однако хорунжему и его жене, чтобы не тревожить их, о Зоне не было сказано ни слова.
По воле случая после праздника Трех Королей в усадьбу заехал некий шляхтич из-под Васильков, как раз из той местности, где жили Озеренько. Мадзина опекунша, пани Эльжбета, всегда помнила о ее сестре и сетовала, что ту взяли к себе Озеренько, даже называла это беззаконием и разбоем, так как намеревалась воспитывать обеих сирот вместе.
У шляхтича, пана Верыги, дальнего родственника хорунжего, были дела в этих краях, и он по принятому между шляхтичами и родственниками обычаю остановился в Замилове. По вечерам, чтобы скоротать время, говорили о всякой всячине, о разных людях. Под конец хозяйка спросила его о семье Озеренько.
- Не знаете, как они там поживают, как идут у них дела?
- Что судья умер, вы, верно, уже слышали. Немного осталось после него вдове, порядка-то у них никогда не было. Бедствовала она, болела, мучилась и тоже не так давно умерла.
Пани Эльжбета всплеснула руками.
- А что стало с ее воспитанницей, сестрой нашей Мадзи? - со страхом вскрикнула она.
Шляхтич состроил какую-то странную мину.
- Озеренько, говорят, завещала ей все, что имела… хотя этого оказалось довольно мало. А та, я слыхал, уехала с этим в Киев…
Старик усмехнулся, погладил усы, да так и не кончил. Увидев входящую в комнату Мадзю, хозяйка сделала ему знак замолчать. Затем, обеспокоенная известием, она отвела Эвариста в сторону.
- Послушай, что Верыга говорит, - шепнула она сыну, - оказывается, Озеренько умерла, а Зоня после ее смерти будто бы уехала в Киев. Ты там ничего о ней не слыхал?
Эварист, привыкший говорить родителям правду, покраснел и смутился. Врать он не мог, а всей правды говорить не хотел.
- Да, слышал, что она живет в Киеве, чему-то учится, к чему-то готовится, точно не знаю, - ответил юноша. - Хотел было даже узнать побольше, но не сумел, времени не хватило…
- По правде говоря, это непростительно, - мягко упрекнула его мать. - Ведь она родная сестра Мадзи. Мы не можем ее так оставить. Одинокая девушка, без единой родной души на свете, эдак можно и пропасть ни за грош! Нехорошо. Лучше бы взять ее к себе.
Эварист оказался в трудном положении, не смея объяснить, почему Зоню нельзя "взять к себе". Он сказал только, что, вернувшись, постарается разузнать о ней, а живет она, кажется, у какой-то женщины…
- Не говори ничего Мадзе, не огорчай ее, - добавила пани Эльжбета. - Я посоветуюсь с твоим отцом, надо что-то придумать, чтобы бедная девочка не пропала.
Пока Эварист раздумывал, не открыть ли отцу всю правду, мать уже успела посоветоваться с ним, заранее решив, что вместе с сыном поедет в Киев и привезет Зоню. Старый Дорогуб охотно согласился взять Зоню на свое попечение, но не был уверен, хорошо ли это для Мадзи: общество неведомо как воспитанной сестры внушало ему сомнения. Жена нашла его замечание справедливым.
- Верно, - сказала она. - От воспитания, полученного у Озеренько, ничего хорошего ждать нельзя, однако благородная натура не должна дать себя испортить.
- Испорчена она или нет, - возразил ей муж, - но уж, наверно, она не такая, как добрая наша Мадзя: Зоня и старше ее на год, не может быть, чтобы она не повлияла на младшую. Ее мы, возможно, не спасем, в эти годы перевоспитывать трудно, а Мадзе повредим. Подумай об этом хорошенько.
Думали, гадали, даже и спорили понемножку, а поскольку Эварист тоже принимал участие в разговорах, ему было нетрудно убедить мать переменить свое решение или хотя бы подождать с ним. Согласились на том, что Эварист, вернувшись в Киев, постарается узнать о Зоне побольше и напишет, надо ли матери приезжать за ней или пытаться быть ей полезной иным способом.