За дверями, на лестнице, ухарски рявкнула в чьих-то умелых руках хорошая "саратовская" гармонь, и на пороге показалась фигура в казинетовом "пеньжаке", сапогах бутылкой, в ситцевой рубахе, выпущенной из-под жилета, и старой, выцветшей студенческой фуражке, сдвинутой на затылок. Молодое улыбающееся лицо его, с густыми белыми усами и эспаньолкой под нижней губой, было полно того веселого задора, какой бывает у загулявших мастеровых.
Фигура, пошатываясь, ввалилась, оглушительно растянула мехи гармони и запела:
Дри-та, дри-та, дри-та, дрита…
Поп любил архимандрита…
- Санька! не безобразь! - крикнула на него старуха.
Огарки смеялись.
Санька шумно сомкнул гармонию, поставил ее у порога и, ударив себя в грудь, сорвал с головы фуражку, склонил голову и воскликнул, обращаясь к хозяйке:
- Мать! осужден! прости!
Он совсем не был пьян, но куражился.
Его лицо, костюм и манеры - все обличало в нем плебейское воспитание, и почти ничто не говорило о студенте, кроме разве умных глаз, которые как бы смеялись над ним самим, над его ломаньем и куражем, но куражу этому он отдавался все-таки с видным удовольствием.
Он повернулся к товарищам, и озорной взгляд его почему-то упал на Новгородца.
- Эй, Новгородец! - возопил Сашка, уперев руки в бока. - Толстоголовый черт! Такали-такали, да Новгород-то и протакали. Дьяволы! А?
Новгородец обиделся.
- Не трогай Новгород-то! - "верховым" тотокающим говором возразил он, вскочив и ударив по столу костлявой рукой. - Оставь Новгород-то в покое, горчица ты самарская-то, лезешь-то в глаза-то!
- Ну, затотокал, - смеясь, гудели огарки.
Толстый ласково посмотрел на Новгородца и нежным голосом, выразительно, с расстановкой поддразнил:
- Ин-дю-чок! не хорохорься!
"Индючок" ответил замечательно метким, злым ругательством, что вызвало всеобщий огарческий хохот и вполне удовлетворило Новгородца. Он рассмеялся и успокоился.
- Ну, с нами бог и святая София! - воскликнул Толстый. - Так кричали новгородцы, когда спросонья, пьяные, в одних рубашках и без штанов бросались в бой. Мы же сядем в префектуру, но знамя свое будем держать твердо! Павлиха! Благослови!
Толстый и Сашка встали в ряд перед Павлихой и, отирая притворные слезы, повторяли:
- Прощай, родимая!
- Не поминай нас лихом!
- Бог простит! - смеясь, отвечала Павлиха.
- Карты нам дай! Картами снабди нас: по носам в префектуре дуться будем.
Огарки хохотали.
- Завтра, как проснемся, - в префектуру!
- Сначала в пивную! - поправлял Сашка Толстого.
- И откуда ты это, Саша, нынче такой веселый? - смеялась Павлиха.
Сашка присел к столу на скрипевший стул базарной работы, развалился и, закуривая "собачью ногу", ответил:
- Заработал. Сегодня экзамены в реальном по математике. Ну, значит, ученики-то мои, купеческие сынки, встрепетали: "Помози" - а я им: "Дав сюды по двадцати ликов с рыла, три лика другу-сторожу, а пива без обозначения, сколько выпьем!"
Огарки смеялись.
- Ну, они было торговаться. Я осерчал: "Не умеете учиться, так умейте хоть платить! Коли дорог - не надо!" Заплатили. И вот засел я, значит, на углу, в пивной у Капитошки, против реального, пью со сторожем пиво и решаю задачи, в реальном экзамены идут, а сторож вроде как беспроволочный телеграф!
- Хо-хо-хо! - заржали огарки, заржал и Сашка вместе с ними и, чтобы ржать безобразнее, нарочно сделал губы трубой. Потом выхватил горсть серебра и вновь закуражился, со звоном рассыпав по столу серебряные "лики", как называл он рубли.
- Да-ка, да-ка сюды деньги-то! - вступилась Павлиха, подбирая со стола монеты. - Чево шевыряешься? Сам, чай, знаешь, что всю неделю на одной картошке сидим, голодаем!
- Хо-хо-хо-хо! - грянули голодающие.
Сашка сгреб оставшиеся на столе деньги в пригоршни и высыпал их все в передник хозяйки. Она, прихрамывая, поплелась в кухню.
- Ну, теперь у меня вы хоть лоб расшибите - на водку ни гроша не дам! - крикнула она с порога.
- Хо-хо-хо! - гремели огарки.
- Гнусная старушонка! - заметил Толстый. - Деньги копит и в чулок кладет, - один чулок уж полон, теперь в другой начала!..
Гнусная старушонка рассмеялась и возразила из передней:
- Накопишь с вами! Пуще всего! Только деньги отдадут, как и начну-ут пятиалтынный просить! Тьфу!
- Хо-хо-хо!
- Вот рассержусь да брошу вас всех!
- Хо-хо-хо! Где тебе бросить! Не бросишь! Где уж!
- А ежели брошу, как тогда станете без меня жить-то? Пропадете!
- Пропадем! Хо-хо-хо!
- Что мне от вас! - продолжала, рассердись, Павлиха. - Одно мученье! А я бы у сына могла на спокое жить! Почему же это я вас не брошу!
- Жалко тебе нас, потому и не бросишь, хо-хо-хо!
Павлиха плюнула и ушла.
Огарки долго смеялись.
- Прижал ты богатых-то учеников! - сказал Сашке Пискра, на каждом слове ошибаясь в ударениях.
- А то как же? - удивился Сашка. - Так и надо: их, богатых-то, при случае очень даже невредно за жабры взять! Они нас-то ведь и не так еще жмут! Жмут рабочего, конторщика, служащего, того же репетитора, всех! Чего же мы-то будем с ними церемониться? Нажмем ему на брюшко, чтобы сок дал! Очень просто!
- Хо-хо-хо!
- Да еще как просто-то, сокол! - внезапно заговорил кузнец и встал из-за стола, сверкая черными глазами. - Тут вражда ведется с детства, в крови она! Моя мать была кухарка, а потом была кормилицей… Братишку Ванюшку кормить из-за нужды не стала, а выкармливала своею грудью одного богатого щенка… Вот я и хаживал в этот дом на кухню. Один раз даже на елку допущен был, то есть так - постоять у двери и посмотреть на радость богатых детей… С тех пор, бывало, как встречу кого-нибудь из них на улице - так и кинусь лупить… Д-дам ему рвачку, а мне, конечно, за это дома порка, а после порки я еще того злее луплю их, да так и пошло потом… на всю жизнь…
- Вот она еще откуда, антипатия-то, ведется! - топким голосом ядовито протянул Новгородец.
- Классовая борьба! - изрек Толстый, расхаживая вдоль всей комнаты и раскуривая длинную трубку.
- Борьба? - возразил кузнец. - Мой отец был всему городу известный борец и кулачный боец, никто его не мог победить - такой был сокол, а богатые слопали! Да и я - слава тебе господи… ежели бы в настоящей борьбе… по совести… один на один… без подлости… а так… значит…
Кузнец не нашел слова и только вытянул могучую черную ручищу с громадным, похожим на молот, кулаком.
- В честной драке! - подсказал ему Толстый.
Все сочувственно засмеялись. Кузнец благодушно улыбнулся и, махнув рукой, сел к столу.
- Эх, сокол! - сказал он со вздохом.
- В честной-то, драке-то? мы-то? ого! - воинственно воскликнул Новгородец, потрясая костлявой бессильной рукой.
- Ну, опять затотокал? - возразили товарищи. - А кто протекал Великий Новгород?
Новгородец опять пришел в ярость.
- Вы Новгород-то не тово… что там Новгород? Зачем вам Новгород?
Толстый ласково посмотрел на Новгородца и опять затянул нежным голосом:
- Ин-дю-чок…
Сашка ударил по столу кулаком и крикнул:
- Эх, кабы вся суть была в драке, так мы бы первыми людьми стали. В прошлый раз вышло у нас побоище с калашниками… Я был за сапожников… на другой день попадается мне на улице чья-то рожа с во-о каким спнячищем! Я как взглянул на синяк, так сразу и вижу: наш удар!
- Хо-хо-хо!
В это время на пороге уже стоял рабочий в распоясанной промасленной блузе, запыленный, с грязными руками, худой, лет тридцати, с продолговатой козлиной бородой и холодными серыми глазами.
- Подайте кто-нибудь умыться! - устало сказал он приятным, чистым тенором.
Из угла встал Пискра и тут же, за порогом, стал из ковша лить ему воду на руки.
Это был Михельсон, только что возвратившийся с завода.
- Эх ты, жисть - потихонечку ложись, еще тише умирай, а не хочешь - удирай! - певуче говорил он, плескаясь над лоханью.
Неизвестно, почему он звался Михельсоном, - все в нем было русское: мягкие черты лица, прямая козлиная борода, певучий выговор и остроумная речь, пересыпанная русскими поговорками.
Скоро он вошел в чистой "сарпинковой" рубахе, подпоясанный, умытый и причесанный.
- Ну и устал же! - сказал он нараспев. - По субботам страсть как тяжело работать! Ждешь не дождешься воскресенья, чтобы порезвиться хоть!.. А там опять каждый день молотом стучать от семи до семи вечера! Всю поясницу разломило! Выпить бы! - впал он сразу в жалобный тон, завидев в глубине дверей Павлиху. - По случаю холеры! а то ведь заберет, проклятущая! Наш брат мастеровой-голубчик - что паровой огурчик: день цветет - неделю вянет!
- Никогда не поверю, чтобы меня холера забрала! - рыкнул кузнец, вытягивая руку и сжимая кулак.
- А с завода нынче увезли одного! - заявил Михельсон.
- Главное - не нужно изменять образа жизни!.. - убежденно воскликнул Сашка. - Кто пил, тот так уже и пей, не бросай!
Огарки вздохнули.
В комнату, ковыляя, вернулась Павлиха. Сашка совершенно неожиданно заключил ее в объятия.
- Да ну тебя! - сердито отбивалась Павлиха.
Она вырвалась и торопливо заковыляла в кухню. Но тут подвернулся Михельсон и загородил ей дорогу. - Ах ты, хромой ты наш велосипед! - воскликнул он, льстиво улыбаясь ей, и взял ее за талию.
Старуха вырвалась, но попала прямо в широкие, могучие объятия Толстого.