За ними был прислан на тройке Никита, и дорога от Алатыря до Никудышевки была полна радости и веселых приключений. Вылезали из экипажа и рвали во ржах васильки и розовый куколь, ловили молоденького зайчика, нашли ежа, видели деревенского дурачка, пили чай на постоялом дворе, где какая-то баба кричала - родила ребеночка. Много интересного! И разговоры с Никитой не обрывались всю дорогу: надо узнать все новости в Никудышевке, а их так много накопилось за год!
- Дядя Гриша живет?
- Как же! Слава Богу… живы, здоровы…
- Какой он?
- С бородой уж…
- И усы есть?
- Как же не быть? Не скопец он.
- А жена у него - баба?
- Гм… Чай, на мужиках не женятся!
- Нет, не про то! Она не барыня, а баба?
- Была баба, а стала барыня.
Все интересно: и про Гришу, и про его бабу, и про старого Волчка.
- Околел зимой Волчок! По лесам мыкался; видно, что маленько волки погрызли…
- Бедненький…
- Никак, барышня, плачешь? По псам-то грех плакать…
- Ну да! Я думаю, жалко мне Волчка…
- Больно уж вы жалостливы. А вот я помру, ты, барышня, не поплачешь!
Сашенька молчалива. Она везет с собою и радость, и грусть тайную: в Казани жених остался, студент Гаврилов, медик, на пятый курс перешел. Никто этого не знает, и никому она этого пока не скажет, даже матери. Вот когда приедет в Никудышевку, тогда…
Вот и последний знакомый лес перед Никудышевкой. Гуляли здесь когда-то с Сашей Ульяновым. И с убитым Володей Кузмицким гуляли…
Сладкая грусть воспоминаний теплится в Сашенькиной душе от далеких уже воспоминаний, но встанет в памяти лицо Гаврилова, и радость шевельнет девичьи губы…
Так грустно звенят в лесу колокольчики. Наташа гриб увидала, - непременно надо остановиться.
- Тпру! Ну, вылазь! Где ты там увидала гриб? Рано еще грибам…
- Пенек это! - разочарованно звенит голос Наташи…
Влезла в экипаж. Никита погнал лошадок, замелькали стволы деревьев мимо; ветви норовят по лицу хлестнуть. Солнышко вечернее золотом пятнится на лесных лужайках, а в глубинах лесных зеленый сумрак стелется. Даже страшно.
- Никита? А Леший бывает на свете?
- Сколько угодно! Однова я ехал маленько выпимши, так он взял под уздцы лошадок-то да и завел с дороги в трясину… Я проснулся, а он из куста глядит да смеется… Я его, это, окрестил, он и того… не видно.
Про кикимору тоже начал рассказывать Никита, да лес в стороны разбежался, и впереди никудышевская церковь за господскими садами колокольней выглянула на Петю с Наташей. И про кикимору стало неинтересно. Вздрогнули сердца радостью горячей:
- Никудышевка!
Никита еще ходу надбавил. Въехали на взгорье, и все как на ладошке. Родной дом крышами из зелени смотрит. Под крышей окошечко от солнышка заходящего золотом сверкает. Вот и речка с мостиком, а с него две дороги: направо в Никудышевку, а налево - к барской усадьбе.
- Эй-эх, милые! Попрыгивай! - кричит Никита, поигрывая кнутом.
Застучали бревнушки моста, промелькнула баба деревенская. Петя и Наташа про Гришину жену вспомнили. Не она ли?
На барском дворе собаки колокольчики услыхали - лай подняли, встречать бегут. Ворота растворены, и из них воз с досками навстречу потянулся, а около телеги - женщина…
- Вот она, супруга-то Григория Миколаича… Лариса Пятровна…
- Жена Гриши?
- Она самая…
Дал дорогу и шапку приподнял Никита, а красивая баба смеющимися глазами на Петю с Наташей посмотрела, кивнула головой в платочке и сказала:
- Здравствуйте, гости дорогие! Добро пожаловать!
Проехали. Все оглянулись, даже Сашенька.
Приехали!
Поцелуи, визги радости, лай дворовых собак, беготня дворни, торопливые расспросы и ответы про папу, маму, бабушку, взаимные новости.
Ожил сразу молчаливый дом: окна распахнуты, уже тронуто мимолетным прикосновением целый год молчавшее фортепиано, уже скрипят лестницы, хлопают двери…
- Где же Гриша?
Нет Гриши: он на постройке. Ну, разве можно вытерпеть и не побежать на постройку, когда слышно, как звенят где-то близко топоры и скребет пила?
Сашенька распоряжается, куда какие веща нести, тетя Маша хлопочет об ужине.
- Мы - на постройку! К дяде Грише!
- Ваня! Иди с ними! Не попали бы под бревно или под топор…
Ребята смеются:
- Мы, тетя, не маленькие…
- Выросли, да ума не вынесли еще… Иди с ними! Недолго там…
В обход, по дороге не так близко, но можно парком: там в заборе лазейка проделана: прямое сообщение для пешеходов. Успели уже и тропинку к заборной дыре протоптать. Даже собаки знают: впереди бегут и в дыру ныряют.
Хорошо, весело тут на постройке! Топоры звенят, и щепки летят. Гудят бревна сухие от удара, от падения. Свистит-скребет пила, стучит молоток. Дом подрастает. Пахнет хорошо от щепок и досок. Три мужика бородатых венцы кладут. Лариса стоит подбоченясь в подоткнутой юбке, в мужских сапогах и командует. А дяди Гриши не видать.
Дядя Ваня познакомил ребят с Ларисой.
- Жена вашего дяди, Лариса Петровна, а это дети Павла Николаевича.
- Знаю, знаю, слыхала…
Отерла свои полные красные губы и поцеловала в щеку смущенную Наташу, а когда намеревалась проделать то же с Петром, тот покраснел и не дался.
- Вот те раз! Чай, ты мой сродственник, племянник, что ли, двоюродный мне… Не поцелуешь?
Лариса напугала Петю: он пятится, рожа глуповатая, весь красный.
- Так и не поцелуешь? - шутливо кокетничает Лариса.
Наташа заступалась:
- Он никогда не целуется с женщинами… и мы так мало знакомы… с вами.
- Ладно уж покуда. Не бойся. Не трону.
Стоят и с улыбочками рассматривают друг друга.
Выглянул в окно сруба Григорий Николаевич с ремешком на голове и с карандашом за ухом, в рабочем фартуке, со стружками в волосах. Совсем не похож на дядю Гришу. Вылез из окна, идет с улыбкой на лице к ребятам. Опять великое смущение: совсем не таким представлялся им дядя Гриша. Помнили его таким, как видели шесть лет тому назад. Однако оба с ним поцеловались без всяких протестов. Только не решилась Наташа говорить с ним на "ты":
- А зачем вы ленточку на голове носите?
- Это ремешок, чтобы волосы в глаза не лезли…
Все засмеялись, а Петя назвал Наташу дурой. Она обиделась до слез: стыдно перед дядей Гришей и Ларисой.
- Грубиян и невежа! - прошептала Наташа и, повернувшись, торопливо пошла прочь.
Рассердился и дядя Ваня:
- Извинись перед сестрой!
- Больно много чести будет… - буркнул Петя. - Обругалась сама, а я извиняйся!
И тоже зашагал прочь. Закричал вслед Наташе:
- Институтки глупы, как утки!
Наташа не обернулась. Только ускорила шаги. Лариса удивленно смотрела на эту непонятную ссору.
Дядя Ваня рассердился. Поговорил с Григорием о постройке, постучал по звонким доскам палочкой и медленно побрел к дому. "Оболтус растет", - думал про своего племянника, которого он вообще недолюбливал за дерзости старшим и злостное озорство. "Лоботряс!"
Дома рассказал все тете Маше.
- Папенькин сынок!
За ужином посадили Наташу в серединку, под свою охрану, и не разговаривали с Петром.
На другой день тетя Маша сделала новое открытие: Петр ворует у отца папиросы. Сделала допрос - отперся самым наглым образом, хотя в кабинете, откуда Петр только что вышел, пахло табачным дымом, и заметно убыло в "коробочке барабаном" папирос. Вечером Сашенька с Наташей купались в пруду. Тетя Маша понесла им простыню и поймала Петьку: сидел в кустах сирени и подглядывал.
- Ты что тут делаешь?
- Лежу.
А сам покраснел, как печеный рак.
Тетя Маша с мужем и Сашенькой совещались, как поступить: рассказать обо всех скверных проделках Петра отцу или - наплевать. Решили, что толку никакого не выйдет, потому что Петька вывернется, как налим из рук, и останется только ссора с Павлом Николаевичем. Он так пристрастен к своему первенцу, что либо не поверит, либо найдет оправдание любой гадости, объясняя ее переходным возрастом. Такой пример был уже: нарисовал такие гадости в своей общей тетрадке, что нехорошо и рассказывать, а показали отцу - сами виноваты остались. Что, говорит, тут неприличного? Карикатурное изображение расстройства желудка. И нарисовано очень талантливо. Надо, говорит, самому иметь грязное воображение, чтобы реализм в искусстве смешивать с пошлостью… При ваших, говорит, институтских понятиях, надо выпороть Овидия, Апулея, Боккаччио, уничтожить анатомию и физиологию. Вообще, говорит, ерунда! Довольно нам, говорит, аистов!